Глава пятая. Буря и натиск ноября 1926 года
Глава пятая. Буря и натиск ноября 1926 года
Глава пятая, где страница за страницей исследуется первая часть «Тихого Дона», появившаяся из-под пера Михаила Шолохова, начиная с 8 ноября 1926 года, о чем свидетельствуют пометки на полях рукописи. Устанавливается, благодаря этому, с какой феноменальной результативностью творил молодой писатель на 22-м году жизни, сочиняя после рассказов и повестей роман-эпопею. Нумерация глав позволяет увидеть, в какой последовательности сочинялись эпизоды романа, как они менялись местами, как появлялись «вставки», и о многом другом, что так давно жаждали узнать шолоховеды, изучая великий роман XX века.
Прошел примерно год с того времени, как Михаил Шолохов начал и, не дописав, бросил «Тихий Дон». За это время свершилось много событий в его жизни, хороших и тягостных: вышли в Москве одна за другой две первые книжки рассказов; скончался отец, немного не доживший до триумфа сына, родилась дочь Светлана… Но что бы ни происходило дома, где бы ни жил писатель, на Дону или в Москве, мысль о романе нигде не давала ему покоя.
Мало пока выявлено документов, относящихся к начальной, подготовительной работе романиста. Так, найдено шолоховедом К. И. Приймой письмо из Москвы на Дон, адресованное казаку Харлампию Ермакову, относящееся к весне 1926 года, о котором уже рассказывалось. По-видимому, встреча состоялась летом, о ней Михаил Шолохов просил казака. Во время бесед с ним он узнал «некоторые дополнительные сведения относительно эпохи 1919 г.», сведения, которые «касаются мелочей восстания В. Донского».
Происходили и другие встречи. Для этого не требовалось даже писать писем, куда-то ехать; материал всегда имелся под рукой: на соседнем дворе, на своей улице, в станицах, на хуторах, где жили казаки, земляки, знакомые, родные писателя.
Возникает вопрос: разрабатывал ли Шолохов письменный план «Тихого Дона»? Есть авторы, которые, прежде чем сесть за роман, повесть или даже рассказ, сочиняют подробный план произведения; другие – планы сочиняют в уме. Сюжет, образы героев зреют, кристаллизуются мысленно, пока не наступает момент, когда рука тянется к перу, а перо – к бумаге.
Судя по сохранившимся рукописям, Михаил Шолохов относился к тем, кто планы не торопился записывать, а вынашивал их в себе без особых опасений, что они забудутся, улетучатся. Приступал к работе, когда четко вырисовывались контуры будущего сочинения, масштаб, хронология, место действия, что не мешало по ходу дела вносить коррективы в последовательность событий, сочинять новые эпизоды, дополнительные главы, менять фамилии и имена героев…
Так случилось с фамилией и именем главного героя. Первоначально Шолохов предполагал назвать его Абрамом Ермаковым. Но принял другое решение. По-видимому, потому, что над реальным Харлампием Ермаковым сгущались тучи, его белое прошлое не давало покоя родственникам погибших красных казаков. В результате чего над ним состоялся суд и был приведен в исполнение суровый приговор. Автор не захотел (еще до суда) дать повод связывать героя романа с реальным человеком небезупречной репутации. И тем самым подвергать риску роман, к которому скорая на расправу критика тех лет могла наклеить политических ярлыков, небезопасных не только для произведения, но и самого автора.
Как бы то ни было, осенью 1926 года Михаил Шолохов решает назвать главного героя Григорием, его отца Иваном Семеновичем. Фамилию им дать – Мелеховы.
Макнув перо в черные чернила, сверху чистой страницы пишет во второй раз:
«Тихий Дон»
Роман
Часть первая
1.»
Цифру (арабскую) подчеркнул чертой и поставил точку.
Слева вверху помечает место и время, где начал работу:
«Вешенская, 6-го ноября 1926».
Справа вверху пометил (арабской цифрой) номер страницы – 1.
Судя по всему, пронумеровал стопку бумаги – свыше пятидесяти страниц сразу. Эти меченые листы помогут нам установить последовательность сочинения некоторых глав «Тихого Дона», перенесенных с «места рождения» в другое определенное для них волею автора «постоянное местожительство» в романе.
Что-то, однако, помешало в тот день писать, возможно, наступивший праздник, – годовщина революции.
На следующий день работа тоже не пошла – по-видимому, по причине праздника.
* * *
На третий день появляется новая дата: «8.XI».
Вот тогда родились на свет первые строчки и абзацы.
«Григорий пришел с игрищ после первых петухов. Тихонько отворил дверь в сенцы. Пахнуло запахом перепахших хмелин и острым мертвячим душком вянущего чебреца. Чуть слышно, поскрипывая сапогами, закусив губу, на носках прошел в горницу, разделся, бережно вывернул наизнанку праздничные синие шаровары с лампасами, повесил их на спинку кровати, перекрестился и лег. На полу желтый квадрат лунного света, в углу под расшитыми полотенцами тусклый глянец икон, над кроватью на подвеске глухой мушиный стон.
Задремал было, но в кухне заплакал ребенок. Певуче заскрипела люлька. Сонным голосом Дарья, братнина жена, бормотала:
– Цыц! Нет на тебя угомону, все будет ворочаться да реветь… Спи!
Поскрипывает на ремнях люлька. Задыхаясь от кашля, верещит ребенок, Дарья вполголоса поет:
Колода-дуда…
А иде ж ты была?
Чего выстрегла?
Коня с седлом,
С золотым махром…
Григорий засыпает под мерный баюкающий напев, сквозь сон вспоминает: “А ведь завтра Петру в лагери идти. Останется Дашка с дитем… Ну, да месяц какой, обойдемся и без него…”.
Зарывается головой в горячую подушку, но в уши назойливо ползет баюкающая песня:
А иде ж твой конь?
За воротами стоит.
А иде же ворота?
Вода унесла.
Григорий засыпает совсем. Просыпается оттого, что на базу заливисто ржет Петров строевой конь. Григорий встает, чтобы сводить к Дону, напоить коня, и вялыми бессильными пальцами застегивая воротник рубахи, качаясь, опять почти засыпает под тягучую песенку. И скрипит люлька.
А иде ж гуси?
В камыш ушли.
А иде ж камыш?
Девки выжали.
А иде ж девки?
Девки замуж ушли.
А иде ж казаки?
На войну пошли…»
На этих словах первую страницу автор закончил и перешел на вторую, на обратной стороне листа.
«По Дону наискось волнистый, никем не езженный лунный шлях. Над Доном туман, а вверху звездное просо. Григорий ведет коня по проулку, лицо щекочет налетевшая паутина. Сон пропал. Конь идет сторожко, переставляя ноги, к воде спуск крутой. На той стороне крякают дикие утки, возле берега в тине взвертывает омахом охотящийся на мелочь сом.
Возвращаясь домой, Григорий смотрит на пепельном пологе сизеющего неба, как доклевывает краснохвостый день звездное просо. Скоро свет».
Вот и все, что сочинено 8 ноября 1926 года.
Последний абзац дался не сразу. Хотелось поярче нарисовать пейзаж. Строка с полюбившимся «звездным просом» возникла на узком поле листа со второго захода. Поначалу Григорий увидел: «За станицей, за бугристой хребтиной обдонских меловых гор чуть приметно сизеет небо, меркнут звезды и тянет легонький предрассветный ветерок». Писал черными чернилами, правил (позднее) фиолетовыми, мелко-мелко вписывал буковки строк, но разборчиво, как всегда. «Волнистый, никем не езженный лунный шлях» также появился не сразу, он заменил «измотанную волнистую лунную стежку».
Читаешь роман как киносценарий. Все предельно зримо, динамично, один план сменяет другой.
Работа шла медленно, тяжело. Шолохов искал и находил нужную интонацию, ритм, тональность. Не просто отдельной главы, отдельного эпизода или сцены. Всего романа.
Буквы, хотя и разборчивые, но по ним видно, что они в тот день плохо слушались хозяина. Почерк словно испортился. Правка чуть ли не в каждой строке. Зачеркиваются не только отдельные слова, но и целые предложения.
Итак, в первый день работы заполнена страница и двенадцать строк на обратной стороне листа.
* * *
Поставив дату – 9.XI, Михаил Шолохов продолжал показывать жизнь в мелеховском доме.
«Возле конюшни сталкивается с матерью:
– Это ты, Гришка?
– А то кто ж.
– Напоил коня?
– Напоил, – нехотя отвечает Григорий. Мать, откинувшись назад, несет в завеске на затон кизяки, тяжело ступая старческими дряблыми босыми ногами.
– Иди буди Петра. Не рано уж.
Прохлада бодрит Григория, тело в мурашках, от бессонной ночи свежеет голова. Через три ступеньки вбегает на крыльцо и смело хлопает дверью в сенцы. В кухне, на разостланной полости, разбросав руки, спит Петро, рядом Дарья, рукой чуть покачивает люльку, сама, сморенная усталостью, спит. Рубаха сбилась комком выше колен, в потемках белеют бесстыдно раскинутые ноги. Григорий секунду смотрит на них и чувствует – кровь заливает щеки, сохнет во рту. Против воли бьет в голову мутная тяжесть, глаза вороватеют… Качнулся.
– Дарья, вставай!
Всхлипнула со сна и суетливо зашарила рукой, натягивая на ноги подол рубахи. На подушке пятнышко уроненной слюны; крепок заревой бабий сон.
– Вставай, стряпать иди. Буди Петра. Светает.
Григорию стыдно, будто что-то украл. Выходит в сенцы, сзади жаркий и хриплый шепот:
– Петюшка, вставай. Слышишь? Светает.
Петро что-то глухо бурчит, зевает, шелестит дерюжка. Дарья что-то шепчет, испуганно и задыхаясь, тихонько смеется.
Григорий все утро томился, помогая собираться брату, и все утро его не покидало чувство какой-то неловкости. Он виновато поглядывал на Петра, искоса рассматривая его лицо, по-новому всматривался в каждую черточку и, упираясь глазами в глаза, смущенно отворачивался».
Цитирую так подробно потому, что больше никто, кроме автора, не читал в таком виде эти страницы. Именно здесь Шолохов произвел решительную правку. На полях красным карандашом размашистая надпись – Аксинья. Слова матери «Иди буди Петра» стали такими: «Иди буди Астаховых». Имя Петра меняется на Степана. Имя Дарьи – на Аксинью. В результате полностью сокращаются эпизоды, где описывается смущение Григория, нечаянно увидевшего обнаженную Дарью на брачном ложе брата, и связанные с этим переживания.
Вместо них на полях сочиняется короткий диалог Григория и разбуженной Аксиньи:
«– Ой, кто такое?
– Это я, мать послала побудить вас…
– Мы зараз… это мы от блох ушли на пол!».
По голосу Григорий догадывался, что ей неловко, и, уходя, слышит:
«– Степан! Слышишь? Светает».
Правка сделана не в минуту озаренья: образ Аксиньи явился не по наитию, вытеснив Дарью, он продуман, как и образы всех главных действующих лиц, заранее.
Далее подробно и не торопясь (впереди-то четыре тома эпопеи!) автор описывает проводы Петра, которому предстоят лагерные сборы. На этой странице сверху на полях стоит пометка: «Дать сборы», что и было исполнено в тот же день ниже.
Тогда же написана сцена, где Григорий ведет коня на водопой и по пути встречает ту, кто станет главной героиней романа.
«С горы, покачиваясь, спускалась соседка Аксинья».
Первый диалог Григория и Аксиньи также сочинен в тот день. У реки Григорий затевает с ней шутливый, ни к чему не обязывающий разговор, загородив конем дорогу:
«– Пусти, Гришка.
– Не пущу!
– Не дури, мне некогда, надо Степу собирать.
Григорий, улыбаясь, горячил коня, тот, переступая, теснил Аксинью к яру.
– Пусти, дьявол, вон люди идут! Увидят, што подумают? – она метнула испуганный взгляд по сторонам и прошла, хмурясь и не оглядываясь». Этими словами заканчивалась глава на 5 странице.
Глава 2 началась со слов:
«Петро попрощался с родными и вышел на крыльцо. Придерживая левой рукой шашку, он торопливо сбежал по порожкам и отвязал от перила коня».
(Привожу здесь и далее текст, каким он написан после оперативной по ходу сочинения правки, не оговаривая все сделанные позднее текстологические изменения.)
Главы «Тихого Дона», известные читателям, нумеруются римскими цифрами. В рукописи, как уже говорилось, автор помечал их арабскими цифрами.
Цифру 2 над главой он пометил на 5 странице рукописи. И впредь я буду отмечать начало и конец каждой очередной главы по мере их появления на свет цитатой, а также указывать первоначальный номер страниц, что поможет нам в конечном итоге увидеть последовательность сочинения глав, увидеть, чем отличается их «черновой» строй от того, что образовался в конце концов в результате переработки, редактирования, переписывания. Причем эта работа отнимала намного больше времени, чем само сочинение.
Со второго дня работа не просто пошла – полетела!
Если 8 ноября из-под пера Шолохова вышла всего страница текста, то на следующий день – 9 ноября – он написал без малого четыре страницы. Начал вверху второй страницы, а кончил в самом конце пятой…
* * *
10 ноября Шолохов, написав два десятка строк, закончил первоначально короткую главу 2 сценой проводов Степана:
«…Аксинья шла рядом, держась за стремя, и снизу вверх, любовно и жадно, по-собачьи заглядывала ему в глаза. Так миновали они мелеховский двор и скрылись за поворотом.
Григорий хмуро проводил их взглядом и, посапливая, пошел в дом».
Поставив здесь точку, Шолохов на полях сделал две пометки:
«Троица 25». Потом цифру 25 исправил на 20.
«Лагери с 1-го мая по 31-ое мая».
Вот тут мы впервые видим, что поражающий всех историзм романа достигается средствами самыми простыми и в то же время самыми надежными – проверкой фактов, их уточнением. Для иного романиста не имело бы особого значения, когда праздновалась Троица в 1912 году – 25 мая или 20 мая. Однако Шолохов никогда, даже в мелочах, не поступается правдой и в конечном итоге создает огромное полотно, где картина поразительно соотносится с реальностью, не теряя своей поэтичности и ярчайшей художественности.
Троица наступает на пятидесятый день после праздника Пасхи, которая, в свою очередь, православной церковью отмечается с 22 марта по 25 апреля. Уточнив, что Троица в 1912 году праздновалась 20 мая, Михаил Шолохов таким образом определил для себя временные рамки нескольких событий романа.
От этой Троицы начинается повествование не один раз:
«За два дня до Троицы станичные растрясали луг».
«От Троицы только и осталось хуторским дворам: сухой чеборец, рассыпанный на полях…»
«С Троицы начался луговой покос».
(Как раз тогда произошло кульминационное событие в жизни главных героев – «С лугового покоса переродилась Аксинья». То есть с памятного дня 20 мая.)
Здесь я несколько забегаю вперед…
Вернемся на 6 страницу, в середине которой начиналась первоначальная 3 глава.
Все ее строки, уместившиеся на этой странице, обведены были позднее, когда рукопись редактировалась, толстым синим карандашом. На полях Шолохов оставил этим же карандашом указание:
«Перенести этот отрывок к гл. 6 (10)».
Начинается обведенный чертой текст так:
«За две недели до Троицы станишные растрясали луг. На дележ ходил Иван Семенович…».
Читатель найдет эти строки, но поправленные, в начале VIII главы романа, где описывается, как Мелеховы на семейном совете, обсуждая предстоящий покос, решают пригласить на помощь соседку.
«– Аксюту Степанову кликнем, пособит. Степан надысь просил скосить ему. Надо уважить».
Далее следовали зачеркнутые синим карандашом семь строк, где описывается зарождающаяся любовь Григория:
«Григорий нахмурился, но в душе обрадовался отцовым словам. Аксинья не выходила у него из ума. Весь день перебирал он в памяти утренний разговор с нею, перед глазами мельтешилась ее улыбка и тот любовно-собачий взгляд снизу вверх, каким она глядела, провожая мужа. Зависть росла к Степану и непонятное чувство озлобления».
* * *
10 ноября написана всего одна страница. Если бы и далее автор работал на такой скорости, очевидно, его роман не мог бы появиться в 1928 году… Но вот 11 ноября происходит снова прорыв – на свет родились сразу четыре полные страницы 3 главы. «К вечеру собралась гроза. Над станицей наплыла бурая туча. Дон залохматился гребнистыми кудрями, за левадами палила небо сухая молния и редкими раскатами давил землю гром».
В тот день появилась на свет на едином дыхании будущая 4 глава, и не в первый раз – (дорогая сердцу автора) рыбалка на Дону. Но на этот раз в ней участвовали не только Григорий и его отец – Иван Семенович, пока еще не ставший Пантелеем Прокофьевичем, но и Аксинья. Этот текст давался легко, страницы выглядят так, словно перед нами – беловик.
12 ноября Шолохов продолжил на 11 странице описание рыбалки. Он начал со слов: «Одеревеневшими ногами Григорий переступает. Аксинья дрожит так, что дрожь ощущает Григорий через бредень.
– Не трясись!
– И рада б, да дух не переведу.
– Давай вылазь, будь она проклята, рыба эта».
А на полях появились слова:
«Туманен и далек был взгляд ее, устремленный на ущербленный колосистый месяц».
(В собрании сочинений они стали такими: «Туманен и далек был взгляд ее, устремленный на ущерб колесистого месяца».)
В тот день Шолохов закончил описание рыбалки. Аксинья звала на помощь отца Григория словами:
«– Дядя Иван!».
* * *
Снова темп замедляется. 12 ноября написана, как в первые дни, всего одна страница. Шолохов словно дает себе передышку перед решительным днем. 3 глава завершалась так:
«– Ты чево шумишь? Ай заблудилась? – подходя к развороченной копне, переспросил Иван Семенович. Аксинья стояла возле копны, поправляя сбитый на затылок платок, улыбнувшись, ответила:
– Мы думали, вы там в лесу заблудились.
– С Меланьей не страшно, она замерзнуть не дасть, – посмеивался в бороду старик».
* * *
13 ноября началась 4 глава.
«Аксинью выдали за Степана 17 лет. Взяли ее с хутора Дубового, с той стороны Дона, с песков. Приехали на нарядной бричке сваты за Аксинью».
На полях Шолохов нарисовал карандашом две стрелы, приписав к ним: «Вставка 1» и «Вставка 2».
Вставки эти предстают на следующей странице 13. Помнит ее содержание каждый, кто хоть раз читал роман: здесь описываются страшные происшествия в жизни Аксиньи. Сверху над текстом: «Вставка. Стр. 12. Строка 14». «За год до выдачи осенью пахала она с отцом в степи верст за 8 от хутора…» Заканчивалась: «К вечеру он помер. Людям сказали, что пьяный упал с арбы, убился. А через год».
Далее идет «Вставка. Стр. 12, строка 28». «На другой же день в амбаре Степан расчетливо и страшно избил молодую жену».
Эпизод завершается словами: «После этого на ласку был скуп и по-прежнему редко ночевал дома».
Далее автор ставит черту и фактически сочиняет третью вставку, хотя и не нумерует ее.
«Аксинья привязалась к мужу после рождения ребенка, но («жизнь как будто наладилась» – эти слова зачеркнул. – Л.К.) не было у нее к нему чувства, была горькая бабья жалость да привычка… И когда («соседский парень» – зачеркнуто. – Л.К.) Мелехов Гришка, заигрывая, стал ей поперек пути, с ужасом увидала Аксинья, что ее тянет к чернявому калмыковатому парню».
Эти три вставки и стали содержанием главы, завершенной на 14 странице.
«Проводив Степана в лагери, решила с Гришкой видаться как можно реже. После ловли бреднем решение это укрепилось в ней еще больше».
При редактировании напротив этого заключающего главу абзаца Шолохов написал: «Обосновать». Очевидно, во исполнение этого решения и появились на полях строки:
«Она боялась это новое, заполнявшее ее чувство («Боялась оттого, что впереди…» – эти слова зачеркнуты. – Л.К.). И в мыслях шла осторожно, как по мартовскому ноздреватому льду».
Как видим, целую главу (ставшую в романе VII) написал автор за день. Но на этом не остановился, а начал в тот же день на 14 странице 5 главу, где описывается скачка сотника и хуторских ребят во главе с Митькой Коршуновым. «Митька Коршунов на первый день Троицы утром подъехал к мелеховскому двору на подседланном белоногом донце».
* * *
На следующий день, 14 ноября, продолжался рассказ о состязании. «Григорий наспех оделся. Митька ходил за ним следом, заикаясь от злобы, рассказывал:
– Приехал в гости к Моховым купцам этот самый хорунжий. Погоди, чей он по фамилии? Кубыть Мануйлов…»
Так на сцене «Тихого Дона» появился хорунжий Мануйлов, ставший в окончательном варианте сотником Листницким. На этих скачках состоялась первая встреча Григория и будущего его злейшего врага…
Написав сцены скачки, Михаил Шолохов засомневался: стоит ли их включать в роман? На полях карандашом сделал приписку: «Похерить сию главу: никчемушная», – последнее слово обвел чертой. Но пощадил, «не похерил». И теперь яркое соревнование предстает пред нами в VIII главе романа, но по времени событие это несколько сместилось – скачка происходит за день до Троицы…
Прошла неделя, как началась работа над «Тихим Доном». Всего за семь дней Михаил Шолохов сочинил без малого пять глав. 14 ноября он, однако, продвинулся вперед ненамного, на страницу, дойдя до слов:
«– Добрячий конь, – Митька, дрожащей от пережитого рукой похлопывая по шее жеребца и ненатурально улыбаясь, глянул на Григория».
* * *
И вот, когда автор дошел до этого места, его осенило. Он почувствовал: нужно начать роман не так, как начал: захотелось дать историю мелеховского рода. На чистом листе бумаги, взятом из ненумерованной стопки бумаги, писатель в третий раз наносит на бумагу знакомые нам слова:
«Тихий Дон»
Роман
Часть первая
1А».
Знаком А автор выделял новую главу от уже написанной ранее главы 1.
В левом верхнем углу вновь появляется название станицы и дата:
«Вешенская. 15-го ноября 1926».
В правом – цифра 1.
Именно тогда появилось начало: «Мелеховский двор на самом краю станицы».
Всем оно известно в несколько другой редакции: «Мелеховский двор – на самом краю хутора».
Работа шла быстро. За день Шолохов сочиняет главу, три с лишним рукописные страницы. Таким образом, устанавливает для себя как бы некую норму: глава в день.
Глава 1 А заканчивается так:
«Женил его Прокофий на казачке – дочери соседа. С тех пор и пошла турецкая кровь скрещиваться с казачьей, и повелись в станице горбоносые глазастые Мелеховы, а по-улишному турки».
На следующий день, 16 ноября, обозначив на 4 странице дату, Шолохов приступает ко второй главе:
«2А».
Пишет тогда свыше четырех страниц, продолжая историю мелеховского рода, после чего переходит к ночной рыбалке.
Впоследствии Шолохов решает все, что относится к Мелеховым, сосредоточить в первой главе. Что и было сделано с некоторой потерей текста. Чтобы показать, как выглядел первоначальный вариант, как был хорош, приведем его таким, каким он стал после «оперативной» правки. Шолохов колебался, не знал, как назвать отца Григория: то ли Пантелеем, то ли Иваном Андреевичем, то ли Иваном Семеновичем…
«Мелеховские бабы как-то мало родили казаков, все больше девок. Потому как был на краю в станице один двор Мелеховых, так и остался. Еще Пантелей прирезал к усадьбе с полдесятины станичной земли, а к нашему времени совсем изменил обличье мелеховский двор: вместо обветшалых дедовских сараишков построил теперешний хозяин Иван Мелехов новые, на старом фундаменте поставил осанистый, восьмистенный дом, покрыл железом, покрасил медянкой, срубил новые амбары, и по хозяйскому заказу вырезал кровельщик из обрезков жести двух невиданной формы петухов и укрепил их на крышах амбаров. Это вовсе придало двору вид зажиточный и самодовольный. Точно таких вот самоуверенных жестяных петухов видел Иван («Андреевич» – зачеркнуто. – Л.К.) Семенович Мелехов, проезжая со станции мимо какой-то помещичьей экономии.
Сам хозяин Иван Семенович пошел в Мелеховых: сухой в кости, складный, вороной масти старик, хищный (вислый по-скопчиному нос, острые бугры скул, в чуть косых прорезях глаза, черные, наглые и дикие). Был он хром на левую ногу (в молодости ушиб жеребец), носил в левом ухе серебряную полумесяцем серьгу, в гневе доходил до беспамятства. И, как видно, этим до поры до времени состарил свою когда-то красивую, а теперь сплошь окутанную морщинами, горбатую и брюзгливую жену. Старший, женатый сын Петро походил на мать: русый, курчавый, маленького роста, другой, Григорий, ходивший в парнях, был на три года его моложе, но ростом больше на полголовы, вылитый отец. Дочь Дуняшка, тринадцатилетний нескладный подросток, длинноногая, большеглазая. Петрова жена – вот и вся семья Мелеховых».
Есть еще одна характеристика отца Григория Мелехова, написанная при переработке романа и попавшая на поля рукописи после того, как Шолохов красным толстым карандашом дал себе задание: «Показать старого».
Это указание он исполнял таким образом:
«На 48 году женил Пант.».
Зачеркнув эти слова, начал снова:
«Перевалило Пант. Прок, за…».
И это не понравилось.
Написал в окончательном виде так:
«Подстерегало П. Пр. под пятьдесят лет, когда женил старшего сына Петра. За тридцать лет, помимо косяка лошадей и трех пар быков, нажил П. Пр. двух сыновей и дочь. Старшего сына Петра женил, младший Григорий ходил в парнях, а Дуняшка встречала 12 весну».
Что поражает, когда читаешь черновики: каждый абзац, каждая фраза, будь то завершенная или оборванная на полуслове, пишется абсолютно правильно и грамматически, и стилистически, все появляется из-под пера, даже в первый миг рождения на бумаге, цельным, гармоничным. Так бывает у музыкантов с абсолютным слухом, наделенных столь редким даром. Услышав однажды музыку, они воспроизводят ее, не искажая, абсолютно правильно: и мелодию, и ритм, и тональность. Вот и Михаил Шолохов, услышав и увидев то, что возникало в воображении, переносил на бумагу все слова-звуки абсолютно точно, нарушая известное правило, что мысль изреченная – есть ложь.
Вся вторая глава посвящена ночной рыбалке. Начинается она так:
«Пепельное, белесое небо, рассвет. На западе за верхушкой левад еще густо и сине чернела уплывавшая ночь, дотлевали редкие звезды, а с восхода из-под тучи уж тянула ветряная зыбь, над Доном дыбом встал туман, колыхаясь распластался над откосом и серой клубящейся безголовой гадюкой пополз в яры».
После того как Шолохов отдал щедрую дань любимой рыбалке, он приступает к важному разговору отца с сыном.
«Ты, Гришка, вот што… – нерешительно начал старик. теребя завязки у мешка, лежавшего под ногами, – примечаю я, ты никак, тово… за Анисьей Степановой… (так сначала называлась Аксинья. – Л.К.).
Григорий багрово покраснел и отвернул лицо в сторону. Воротник рубахи врезался ему в черную прижженную солнцем шею, выдавил белую полоску.
– Так ты у меня гляди, – уже строго и зло продолжал старик, – Степан нам сусед, и я не дозволю, штаб ты охальничал с его бабой! Тут дело может до греха дойтить. И я тебя упреждаю наперед, и штоб больше я ничево не слыхал и не видал! Гляди у меня!
Иван Семенович сучил пальцы в кулак и, жмуря лошадино выпуклые глаза, глядел, как с лица Григория сходила прихлынувшая кровь.
– Наговоры! – глухо буркнул Григорий. Он оправился и прямо в синеватую переносицу поглядел отцу…»
Глава 2А заканчивалась словами Григория:
«Выкуси, батя! Хоть стреноженный, а на игрища ноне уйду», – думал он, злобно обгрызая глазом затылок шагавшего впереди отца».
Эта фраза улеглась в самом низу 8 страницы.
Таким образом в рукописи появляются страницы, чья нумерация повторилась дважды, что потребовало от автора пересчета.
Вслед за приведенными словами в рукописи следует «Вставная глава». Она сочинена на двух листах, взятых из стопки пронумерованной бумаги, № 41–42 и № 43–44, что свидетельствует: текст написан был не 17 ноября, а гораздо позднее, после того как использованы были автором все предыдущие страницы вплоть по 40.
«Вставная глава» переносит действие в дом Мелеховых:
«К медно-красной чешуе сазана присох песок. Григорий заботливо отмыл его и провздел сквозь жабры хворостину…».
Читатель, возможно, узнал, что это фрагмент второй главы, где описывается, как после удачливой рыбалки Григорий с Митькой Коршуновым отправились продавать улов в дом Моховых.
…Таким образом, в первых главах Шолохов выводил на сцену Мелеховых, их соседей Астаховых, Коршуновых. Вслед за тем появляются представители противоположного сословного лагеря – хорунжий Мануйлов, будущий сотник Листницкий, купец Мохов, дочь его Елизавета… При первой встрече она предстает в рукописи как «девушка в белом», мало похожая на ту Елизавету Мохову, похотливую и вульгарную, что встретится в Москве студенту-казаку, оставившему в дневнике подробную историю несчастливой любви.
Первоначально диалог между Митькой Коршуновым и Елизаветой Моховой выглядел так. Девушка спрашивала:
«– Женат?
– А что вам?
– Так просто, интересно.
– Нет, не женатый.
Митька почему-то скраснелся, а она, играя улыбкой и кистью осыпавшейся на пол малины, спрашивала:
– Что же, Митя, девушки вас любят?
– Какие любят, а какие и нет.
– Ска-жи-те… А почему же это у вас глаза, как у кота?
– У кота? – потерялся вконец Митька.
– Да, да, у кота!
– А это у матери моей спросите.
– А вы любите красивых девушек?
– Увижу, ажник зубами скрегочу!.. – Митька оправился от минутного волнения и, мерцая желтизною кошачьих глаз, нагло глядел на нее.
– Это отчего?
– Дюже до них жадный».
Кончалась «Вставная глава» диалогом купца Мохова и его дочери Елизаветы:
«– Ко мне? – спросил, пройдя и не поворачивая головы.
– Это, папа, ко мне – рыбу принес продавать».
Таким образом из «Вставной главы» и сочиненных глав 1А и 2А сформировал автор начало «Тихого Дона».
* * *
Только 17 ноября Шолохов смог завершить 5 главу, которую он не дописал 14 ноября. Создание этой главы, не в пример другим, растянулось, появилась она в несколько приемов 10, 13, 14 и 17 ноября.
Покончив со скачкой, Шолохов вновь на пути Григория ставит Аксинью, и вновь между ними происходит короткий, но важный разговор, искра чувства вспыхивает между героями:
«Григорий заглянул ей в глаза. Аксинья хотела что-то сказать, но в уголке черного ее глаза внезапно нависла жалкенькая слезинка, дрогнули губы. Она, судорожно глотнув, быстро шепнула:
– Отстань от меня, Гриша, – и пошла.
Удивленный Григорий догнал Митьку возле ворот.
– Придешь ноне на игрища? – спросил тот, не поворачивая головы.
– Нет.
– Што? Либо ночевать позвала?
Григорий потер ладонью лоб и не ответил».
Эти слова мы находим теперь в финале VIII главы.
В тот же день Шолохов начал главу 6.
«От Троицы только и осталось по станичным дворам сухой чебрец, рассыпанный на полях, пыль мятых листьев да морщенная отжившая зелень срубленных дубовых и ясеневых веток, приткнутых возле ворот и крылец…»
По черновикам видишь: трудно давались сцены, где описывалась любовь Григория и Аксиньи; перо словно отказывается подчиняться автору; портится почерк, чернила брызгают из-под пера, оставляя грязные следы, линии букв расплываются, строчки перечеркиваются, правятся, словом, черновик полностью оправдывает свое название. Вот, например, зачеркнутые строки: «Он ставил себя наместо Степана, щурил затуманенные глаза: рисовало разнузданное воображение ему грязные картины».
Снова появляются записи на полях: «Сердце как колотушка сторожа на сонной площади». Они – напротив строк, где говорится о Григории: «Гулко и дробно, сдваивая, заколотилось у Григория сердце».
Глава заканчивалась на 21 странице:
«– Молчи!..
– Пусти меня… Што уж, теперь сама пойду, – почти крикнула плачущим голосом».
Слова «почти крикнула» громоздятся третьим этажом; на первом – стояло «шепнула», на втором – «выдохнула»…
А на полях появились строки, вклинившиеся в этот финал после: «Молчи!..».
«Вырываясь, дыша в зипуне кислиной овечьей шерстью, Аксинья низким стонущим голосом сказала, давясь горечью раскаяния».
Два дня, 17 и 18 ноября, сочинялась 6 глава.
* * *
Не забыв, как прежде, проставить дату – 19.XI, Михаил Шолохов сочинил хрестоматийные строки, начало 7 главы:
«Не лазоревым алым цветом, а собачьей бесилой, дурно-пьяном придорожным цветет поздняя бабья любовь».
Тогда, в ноябре 1926 года, Шолохов не сделал в рукописи приписку, появившуюся позднее, в тексте печатном, объясняющую, что лазоревым цветком называют на Дону степной тюльпан.
В тот день хорошо писалось: родилась еще одна глава, заканчивавшаяся стычкой Григория и отца:
«– Женю! Завтра же поеду сватать! Дожил, што сыном в глаза смеются!
– Дай рубаху-то надеть, посля женишь.
– Женю, на дурочке женю! – хлопнул дверью, по крыльцу затарахтел, стукая костылем».
Костыль фигурировал в этой сцене несколько раз. Но позднее, переписывая черновик, автор его убрал.
20 ноября начал Михаил Шолохов на 23 странице 8 главу:
«Оставалось полторы недели до прихода казаков из лагерей. Аксинья неистовствовала в поздней горькой своей любви».
Внизу страницы автор, по-видимому, затрудняясь в написании слова, перепроверил себя: «неистовствал», «неистовствала».
Фразу «За две недели вымотался Григорий как лошадь перегнатая» автор зачеркнул и написал более понятно: «За две недели вымотался он как лошадь, сделавшая непосильный пробег».
Синим карандашом своим, редакторским, Шолохов написал на полях страницы размашисто: «Четче», подчеркнув слово.
Относится это замечание к словам, показывающим, каким мастером диалектики в анализе самых тонких человеческих чувств и сложных отношений выступал автор, несмотря на молодость:
«Если б Григорий ходил к жалмерке Аксинье, делая вид, что скрывается от людей, если б жалмерка Аксинья жила с Григорием и, блюдя это в полнейшей тайне, в то же время не отказывала бы и другим, то в этом не было бы ничего необычного. Станица поговорила бы и перестала, но они жили, почти не таясь, вязало их что-то большое, и поэтому в станице решили, что это преступно, бесстыдно, и станица прижухла в злорадном выжидании – придет Степан, узелок развяжет».
Напомню, как выгладит это место в печатном тексте:
«Если бы Григорий ходил к жалмерке Аксинье, делая вид, что скрывается от людей, если б жалмерка Аксинья жила с Григорием, блюдя это в относительной тайне, и в то же время не отказывала бы другим, то в этом не было бы ничего необычного, хлещущего по глазам. Хутор поговорил бы и перестал. Но они жили, почти не таясь, вязало их что-то большое, не похожее на короткую связь, и поэтому в хуторе решили, что это преступно, безнравственно, и хутор прижух в поганеньком выжиданьице: придет Степан – узелок развяжет».
Фраза «Аксинья со вздохом целует Григория повыше переносицы, на развилке бровей» в рукописи выглядела так:
«Аксинья со вздохом целует Григория повыше переносицы, там, где брови, как две черные дороги посеред степи, почти сходятся вместе, и, глянув в окно, переводит взгляд на мертвые очертания Степанова висящего мундира».
За день сочиняются почти три страницы.
* * *
22 ноября темп резко падает. Заканчивается глава: Аксинья перед возвращением мужа из лагерей объясняется с Григорием, предлагая ему уйти из станицы, и, не получив на то согласия, молча горько плачет.
«…В горнице тоже темнеет, блекнут Степановы урядницкие лычки на висящем у окна казачьем мундире, и в серой наступившей темноте Григорий не видит, как у Аксиньи мелкою дрожью трясутся плечи, и на подушке молча подпрыгивает стиснутая ладонью голова».
Автор пишет в этот день всего сорок строк. Но задачу свою решает, создав кульминацию повествования, доведя его практически до середины первой части романа.
* * *
22 ноября работа пошла со слов:
«От станицы до хутора Сетракова, где назначался лагерный сбор, было верст 60». Это начало 9 главы, перемещенной при авторском редактировании далеко со своего исходного места – в начало романа. Писалась она на одном дыхании, писалась про то, как казаки поют родные песни.
Заканчивается глава точно такими же словами, какие мы можем прочесть в книгах Шолохова, заканчивается бурным танцем казака Христони.
Есть только одно разночтение. В черновике: «….на пыли остаются чудовищные разлапистые следы босых его ног».
Стало: «…на сером шелковье пыли остаются чудовищные разлапистые следы босых его ног».
Далее, на 29 странице, – глава 10, как и предыдущая, связанная одним местом действия: мы снова видим казаков в лагерях.
Можно заметить устойчивую тенденцию автора: начав осваивать новое место действия, будь то мелеховский или моховский дом, лагерные сборы и так далее, он вычерпывает его как бы до дна, не спешит сменить удобно занятую позицию.
«Возле лобастого с желтой песчаной лысиной кургана остановились ночевать. В пруду попоили лошадей, стреножили и пустили пасться, назначив в караул трех человек. Остальные заварили кашу, подвесив котлы на дышло бричек, группами собирались у огней.
Христоня кашеварил. Помешивая ложкой в котле, он рассказывал сидевшим вокруг казакам».
Позднее начало этой главы Шолохов переработал, написал пейзаж, сократил большую часть приведенной здесь цитаты.
На сей раз Шолохов показал себя знатоком прозаического казачьего фольклора. Казак Христоня потешает друзей рассказом (напоминающим будущие рассказы деда Щукаря) о том, как искал с отцом, раскапывая курган, клад. Искали золото, нашли – уголь.
Эта сцена в черновике заканчивается точно такими же словами, что вошли в окончательный текст романа, поэтому приводить их не стану. Скажу только, что искать нужно рассказ Христони в VI главе первой части «Тихого Дона».
* * *
И следующая глава 11, начатая 23 ноября, о лагерях. Но в отличие от двух предыдущих автор не сдвинул ее с места (хотя намеревался сделать 12 главой), она как была, так и осталась раз и навсегда с тем же номером, только что обозначается римской цифрой – XI.
Это та глава, что начиналась в рукописи со слов:
«За хутором Сетраковым в степи рядами стали обтянутые повозки».
По-видимому, посчитав, что читатель не поймет, о каких повозках идет речь, автор позднее поправил начало, и теперь оно такое:
«За хутором Сетраковым в степи рядами вытянулись повозки с брезентовыми будками».
В тот день писатель был явно в ударе, не знал устали, сочинив в один день не сорок строк, как бывало, а двести пятьдесят!
11 глава вышла большой. Заканчивается на 34 странице, где написана сцена встречи казаков со старухой, доморощенным ветеринаром, бравшейся вылечить больного коня.
«– Она его вылечит, оставил об трех ногах, возьмешь кругом без ног! Ветеринара с горбом нашел. – хохотал Христоня».
Вышла глава настолько крупной, что Шолохов решил из нее сделать две главы.
Первую часть 11 главы оборвал на словах:
«Степан с минуту стоял, разглядывая на фуражке черное жирное пятно. На сапог ему карабкалась полураздавленная издыхающая пиявка».
Следовавший затем с отточия абзац сделал началом другой главы, ставшей в романе XIII.
«…С этого дня Степан с лица подурнел: висли на глаза брови, ложбинка глубокая и черствая косо прорезала лоб».
Перед этим отточием на полях есть более поздние пометки Шолохова: «Отд. гл.», «Гл. 14».
Ровный строй повествования о лагерной жизни разорван по сюжетным соображениям.
Между XI и XIII главами вставлена ранее созданная драматическая страстная 8 глава о любви Аксиньи и Григория, загоревшейся на виду всей станицы (еще не хутора!).
На полях 32 рукописной страницы, где Шолохов решает сделать столь значительную перепланировку, есть еще два автографа писателя. Нарушив традицию, он пишет впервые не цифрами, а словами: «Глава тринадцатая». Под этими словами неожиданно впервые встречаем… подпись автора, выведенную, как и все, что выходило из-под его пера, четко, ясно и разборчиво: «М. Шолохов».
Подписался, конечно, машинально, не думая, что вскоре, весной 1929 года, ему придется собрать все рукописи романа и везти их в Москву, как доказательство, что именно он сочинил «Тихий Дон».
Семьдесят лет тому назад, как уже мы писали, рукопись исследовали руководители Российской ассоциации пролетарских писателей, решавшие судьбу автора, так несправедливо обвиненного в бесчестном поступке – плагиате.
Увидел подпись Шолохова – и в сердце моем кольнула острая боль, как отзвук той острой и беспощадной боли, что незаслуженно и не раз в течение долгой жизни терзала душу писателя.
Вот тому свидетельство – появившаяся 16 мая 1987 года в «Правде» статья писателя Анатолия Калинина, который вспоминает:
«– Мне теперь уже никогда не забыть недоуменно печального взгляда Шолохова, когда он вдруг взял со стола в своей московской квартире на Сивцевом Вражке и молча протянул одну из «отечественных» анонимок. Когда же я, не дочитав, бросил ее на стол, он только глухо спросил:
– Ты что-нибудь знаешь об этой книжке, изданной в Париже?
– Слыхал только, что предисловие к ней написал Солженицын.
– Что этому чудаку надо?
– Я попытаюсь, Михаил Александрович, разыскать ее в Москве… Но вряд ли здесь пахнет только чудаком…
…Через год в станице Вешенской в ответ на вопрос, удалось ли к этому времени и ему прочитать это парижское издание, махнул рукой:
– До сорок четвертой страницы. Скучно».
Как видим, Шолохов сказал по поводу «Стремени «Тихого Дона»» и автора предисловия к этой монографии несколько слов:
– Что этому чудаку надо?
– …Скучно.
Но ему было, конечно, не только скучно, но и больно, поэтому и «недоуменно печален» его взгляд в тот момент, когда давал он прочесть очередное анонимное письмо…
Как несправедливы оказались к писателю многие современники!
За что? По какому праву? Тяжкий грех брали на душу те, кто клеветал, кто распространял по миру слух о плагиате «Тихого Дона», будь то устно или письменно, наподобие автора «Стремени «Тихого Дона».
Комок подступает к горлу, слезы к глазам… Не сохранись рукопись романа, попади в нее бомба или снаряд, стань она достоянием огня в те зимние дни, когда не раз горели дома в центре Москвы, где хранился оригинал «Тихого Дона», – и что тогда?!
…Да мало ли что могло случиться с двумя папками пожелтевшей бумаги за шестьдесят лет с того дня, как попали они в Москву, привезенные из донской станицы!
Не сохранись эта рукопись, не сохранись эта подпись, что еще встретится не раз в самом неожиданном месте – на полях, страницах ненумерованных черновиков, в тексте, совсем не там, где ей положено быть, – на титульных или последних листах частей романа, я думаю, что долго бы еще продолжала смердить полудохлая, битая, но все еще живая, хотя и опровергнутая не раз злостная ложь, обладающая поразительной живучестью, как многие несправедливые наветы, из-за которых не раз погибали в общем мнении люди, пораженные смертельно клеветой.
Трудно бороться с ней, когда не остается главного вещественного доказательства, в данном случае – рукописи. Вот уже много лет великое произведение древней русской литературы – «Слово о полку Игореве» – пытаются представить мистификацией позднейшего времени. И трудно опровергать эту ложь, принимающую самые разные наукоподобные формы, потому что рукопись сочинения сгорела во время великого пожара в Москве в 1812 году.
Другой пример – из истории английской литературы. Шекспира веками пытаются лишить авторства, приписывают его великие сочинения другому, с точки зрения опровергателей, более образованному и достойному драматургу.
И Михаила Шолохова, как видим, не раз пытались унизить, лишить авторства, отнять у него самое дорогое, что было в его творчестве, да и всей русской советской литературе XX века.
* * *
…Вот так машинально оставил автор «Тихого Дона» роспись на полях страницы, испытав, по-видимому, необходимость опробовать новое перо. Не ведая страха и сомненья, 24 ноября начал он сочинять сцену ворожбы бабки Дроздихи, взявшейся помочь страдающей Аксинье. Это – 12 глава. Начал со слов, ставя над ними ударение:
«Тоскую по нем, родная бабунюшка… На своих глазыньках сохну, не успеваю юбку ушивать, што ни день, то шире становится… Пройдет мимо двери, а у мине сердце закипает… Упала б наземь, следы б ево целовала… Может, присушил чем?..». В конце 35 страницы, где описывается ворожба, на полях Шолохов дал себе установку: «Выработать», подчеркнув это слово толстой чертой, проведенной карандашом, а также поставил большую галочку, корректорский знак, похожий на взлетающую птицу. Но текст этот, ворожбы, напротив которого стоит знак, впоследствии не «выработал», включил в окончательный вариант таким, каким написал в тот ноябрьский день.
24-го Шолохов продвинулся вперед ровно на две страницы, остановившись на словах:
«Степан на спинку кровати положил ноги. С сапог вязко тянулась закрутевшая грязь. Он смотрел в потолок, перебирал пальцами ременный темляк шашки».
Дальше писать не стал, словно решил отдохнуть, набраться сил перед страшной сценой избиения Аксиньи.
* * *
Обозначив на полях дату – 25/XI, продолжил сочинять, медленно, медленно подводя читателя к развязке:
«– Ишо не стряпалась?
– Нет…
– Собери-ка што-нибудь пожрать.
Обсасывая усы, похлебал из чашки молока, черствый хлеб жевал подолгу, на щеках катались обтянутые розовой кожей желваки. Аксинья стояла у печки. С жарким ужасом глядела на маленькие хрящеватые уши мужа, ползавшие при еде вверх и вниз.
Степан встал из-за стола, перекрестился.
– Расскажи, милаха, – коротко попросил он.
Аксинья, нагнув голову, собрала со стола. Молчала.
– Расскажи, как мужа ждала, мужнину честь берегла.
Бросила тряпку, которой стирала со стола, шагнула к мужу, на колени хотела пасть… Короткий страшный удар в голову вырвал из-под ног землю, кинул к порогу, Аксинья стукнулась о дверную притолоку спиной, глухо и тяжело ахнула. Недаром Степан считался лучшим из молодых кулачников в станице…». На этих последних словах, которых нет в публикуемом тексте «Тихого Дона», как нет и некоторых других приведенных фраз и слов, как, например, «шагнула к мужу, на колени хотела пасть…», закончу цитировать строки, появившиеся в тот день.
Трудно сказать, где именно поставил точку 25 ноября романист. Возможно, что в конце главы, после сцены жестокой драки между Степаном Астаховым и братьями Мелеховыми, бросившимися на помощь истязаемой Аксинье.
В рукописи финал главы выглядит так:
«С этого дня в калмыцкий узелок завязалась между Мелеховыми и Степаном Астаховым злоба. Суждено было Гришке Мелехову развязать этот узелок год спустя, да не дома, а в Восточной Пруссии, под городом Столыпином».
Сличив цитату с текстом романа в собрании сочинений, легко заметить разночтения. Во-первых, Гришка Мелехов предстает в окончательном варианте Григорием. Во-вторых, калмыцкий узелок автор обещает развязать не через год, а через два. По этому поводу хочется обратиться к исследованию С. Н. Семакова «“Тихий Дон” – литература и история», автор которого анализирует многие события и факты, послужившие исторической основой романа. По поводу шолоховской ремарки: «Суждено было Григорию Мелехову развязать этот узелок два года спустя в Восточной Пруссии…», историк пишет:
Данный текст является ознакомительным фрагментом.