26. Операция «Валькирия»

26. Операция «Валькирия»

В мае 1944 года я инспектировал один из разбомбленных химических заводов. Глядя в иллюминатор самолета, я поражался точности ковровых бомбардировок вражеской авиации. Мне вдруг пришла в голову мысль, что западные союзники легко могут за один день уничтожить все мосты через Рейн. Я попросил экспертов нанести мосты в масштабе на аэрофотографии изрытой воронками территории, и они подтвердили мои опасения. Тогда я распорядился немедленно подвезти к мостам стальные балочные фермы на случай срочного ремонта и подготовить десяток паромов и понтонный мост[264].

Десять дней спустя, 29 мая 1944 года, я в некотором смятении написал Йодлю: «Меня мучает мысль о том, что в любой момент противник может уничтожить все мосты через Рейн. По моим наблюдениям, в последнее время интенсивность бомбардировок такова, что это вполне вероятно. В каком мы окажемся положении, если враг, перерезав все коммуникации наших армий, дислоцированных на западных территориях, осуществит высадку не в районе Атлантического вала, а на германском побережье Северного моря? Это реальная угроза, ибо враг уже обладает абсолютным превосходством в воздухе, что является главным предварительным условием успешной высадки на северном побережье Германии. В любом случае враг понесет гораздо меньшие потери, чем при непосредственном штурме Атлантического вала».

На территории Германии у нас почти не было боеспособных соединений. Если бы вражеские парашютисты захватили аэродромы Гамбурга и Бремена, а небольшие десантные отряды – порты этих городов, то главные силы десанта не встретили бы никакого сопротивления и за несколько дней оккупировали бы Берлин и всю Германию. Три армии, дислоцированные на западе, оказались бы отрезанными Рейном, а восточные армейские группировки увязли бы в жестоких оборонительных боях, да и в любом случае они находились слишком далеко, чтобы преградить путь союзным армиям.

Короче говоря, мои предположения были сродни заблуждениям Гитлера. Когда я в следующий раз приехал в Оберзальцберг, Йодль, не скрывая иронии, сказал мне, что, кроме всего прочего, я начал претендовать на роль кабинетного стратега, правда, Гитлер отнесся к моей идее очень серьезно. 5 июня 1944 года Йодль записал в своем дневнике: «На территории самой Германии следует создавать армии сокращенной численности и затем, по мере надобности, пополнять их отпускниками и выздоравливающими. Шпеер по срочной программе обеспечит их оружием. Численность отпускников неизменно составляет триста тысяч человек, что соответствует десяти – двенадцати дивизиям»[265].

На самом деле, хотя ни мне, ни Йодлю ничего об этом не было известно, давно существовала организационная схема подобной операции. Еще с мая 1942 года в плане под кодовым названием «Валькирия» были детально разработаны меры для срочной мобилизации соединений и солдат, находившихся в Германии, на случай внутренних беспорядков и чрезвычайных обстоятельств[266].

Теперь и Гитлер проявил интерес к этой проблеме, и 7 июня 1944 года в Оберзальцберге состоялось особое совещание, в котором участвовали также Кейтель, Фромм и полковник фон Штауффенберг.

Графа Штауффенберга на должность начальника штаба армии резерва выдвинул генерал Шмундт, главный адъютант Гитлера. Как объяснил мне Шмундт, он надеялся, что Штауффенберг, считавшийся одним из самых энергичных и компетентных офицеров немецкой армии, сумеет стимулировать сникшего Фромма. Да и Гитлер время от времени призывал меня теснее сотрудничать со Штауффенбергом и во всем ему доверять. Несмотря на боевые ранения, Штауффенберг (он потерял на фронте глаз, правую руку и два пальца левой руки) сохранил юношеский оптимизм и обаяние. Его характер формировался под взаимоисключающим влиянием окружения поэта Штефана Георге и Генерального штаба, а потому Штауффенберг был на удивление возвышенной натурой и в то же время по-военному педантичен. И без рекомендации Шмундта мы поладили бы со Штауффенбергом. После событий, которые всегда будут ассоциироваться с его именем, я часто думал о нем и решил, что самой подходящей для него характеристикой была бы фраза Гёльдерлина: «Если не рассматривать такого человека в контексте суровых обстоятельств, подавляющих его нежную душу, то его характер кажется противоестественным и парадоксальным».

Это совещание имело продолжения 6 и 8 июля. Гитлер, Кейтель, Фромм и остальные офицеры сидели за круглым столом у большого окна в гостиной Бергхофа. Штауффенберг, сжимавший очень пухлый портфель, оказался рядом со мной. Он подробно рассказал, как армия резерва будет осуществлять план «Валькирия». Гитлер слушал внимательно и одобрил большинство предложений. Наконец-то он решил – в случае начала военных действий на территории рейха – передать военному командованию всю исполнительную власть, а политической администрации, то есть гауляйтерам – как рейхскомиссарам по обороне, – оставить лишь функции советников. Военному командованию предоставлялось право отдавать все необходимые приказы федеральным и местным чиновникам без согласования с гауляйтерами.

Случайно или умышленно, но тогда в Берхтесгадене собралось большинство главных военных участников заговора. Как теперь мне известно, всего за несколько дней до тех совещаний они решили совершить покушение на Гитлера, и бригадный генерал Штифф уже приготовил бомбу. У меня возникли разногласия с Кейтелем по вопросу о призыве в армию рабочих, имевших отсрочку, и 8 июля я встретился с генералом Фридрихом Ольбрихтом для обсуждения этой проблемы. Как часто бывало и прежде, Ольбрихт стал жаловаться на трудности, неизбежно возникающие из-за разделения вооруженных сил на четыре рода войск. По его словам, если бы не существующее между родами войск соперничество, сухопутные армии можно было бы пополнить сотнями тысяч молодых солдат из военно-воздушных сил.

На следующий день в отеле «Берхтесгаденер-Хоф» я встретился с генерал-квартирмейстером сухопутных войск Эдуардом Вагнером, начальником службы связи при Верховном главнокомандовании генералом Эрихом Фельгибелем, помощником начальника Генерального штаба генералом Фрицем Линдеманом и начальником организационного управления Верховного командования сухопутных войск (ОКХ) Хельмутом Штиффом. Все они были участниками заговора, и ни одному из них не суждено было прожить больше нескольких месяцев. В тот день все они пребывали в весьма беззаботном настроении, как часто бывает с людьми, принявшими судьбоносное решение и понимающими, что отступать некуда. В «Служебном дневнике» отмечено мое удивление их несерьезным отношением к катастрофическому положению на фронте: «По словам генерал-квартирмейстера, трудности весьма незначительны… Генералы не видят в ситуации на Восточном фронте оснований для тревоги».

Всего за неделю или две до этой встречи генерал Вагнер обрисовал Гитлеру ту же самую ситуацию в самых мрачных тонах и в общих чертах изложил свои требования к военной промышленности в случае дальнейшего отступления. Требования были совершенно неисполнимыми, и сейчас я склонен думать, что его единственной целью было показать Гитлеру: армию больше невозможно обеспечивать вооружением и мы катимся в пропасть. Я не присутствовал на том совещании, а мой помощник Карл Заур отчитал гораздо более старшего генерал-квартирмейстера, как провинившегося мальчишку, и Гитлер его поддержал. Я пригласил Вагнера, чтобы продемонстрировать мое неизменное расположение к нему, а натолкнулся на полное равнодушие к столь тревожившей его прежде проблеме.

Мы детально обсудили печальные результаты несовершенства системы снабжения войск. Генерал Фельгибель рассказал о разбазаривании людей и материалов только из– за того, что каждый род войск имеет собственную систему связи, к примеру, военно-воздушные и сухопутные силы проложили отдельные линии связи в Афины и Лапландию. Сотрудничество в подобных вопросах привело бы не только к экономии средств, но и увеличило бы боеспособность войск, однако Гитлер и слышать не желал ни о каких переменах. Я также перечислил преимущества единоначалия в производстве вооружения для всех родов войск.

Несмотря на частые откровенные беседы с заговорщиками, я понятия не имел об их планах. Только однажды у меня возникли кое-какие подозрения, но не в ходе тех бесед, а из-за одного замечания Гиммлера. Где-то в конце осени 1943 года мне довелось услышать обрывок разговора Гиммлера с Гитлером:

– Значит, вы согласны, мой фюрер? Тогда я поговорю с «серым кардиналом» и притворюсь, что готов сотрудничать с ними.

Гитлер согласно кивнул.

– Они явно строят какие-то планы. Может быть, если мне удастся завоевать их доверие, я узнаю гораздо больше. Но если вы, мой фюрер, услышите от третьих лиц о моем участии в их делах, вы теперь в курсе моих мотивов.

– Разумеется, я всецело вам доверяю, – ответил Гитлер.

Я спросил одного из адъютантов, не знает ли он, кого называют «серым кардиналом».

– Конечно знаю, – ответил он, – это Попиц, министр финансов Пруссии.

Роли распределял случай. Некоторое время Судьба словно пребывала в нерешительности: то ли бросить меня 20 июля в эпицентр мятежа на Бендлерштрассе[267], то ли в особняк Геббельса, штаб по подавлению заговора.

17 июля Фромм через своего начальника штаба Штауффенберга пригласил меня 20 июля на Бендлерштрассе пообедать и заодно обсудить кое-какие вопросы. Мне пришлось отказаться, поскольку на утро 20 июля у меня давно было запланировано совещание по проблемам вооружений с промышленниками и государственными чиновниками. Тем не менее Штауффенберг настойчиво уговаривал меня приехать именно 20 июля, дескать, Фромм должен сообщить мне нечто чрезвычайно важное. Однако я понимал, что утреннее совещание отнимет у меня столько сил, что я просто не выдержу беседы с Фроммом, и я повторно отклонил приглашение.

Для совещания Геббельс предоставил в мое распоряжение величественный зал министерства пропаганды. Присутствовало около двухсот человек. Прибыли все находившиеся в Берлине министры, все статс-секретари и другие высокопоставленные чиновники – практически вся политическая элита Берлина. Около одиннадцати часов утра я начал свою речь и прежде всего призвал присутствующих напрячь все силы для обеспечения победы. Я произносил эти слова так часто, что выучил их наизусть. Затем я перешел к объяснению диаграмм, представлявших нынешнее состояние производства вооружений.

Примерно в то время, когда я закончил свою речь и Геббельс, как хозяин, произнес несколько заключительных слов, в Растенбургской ставке взорвалась оставленная Штауффенбергом бомба. Будь у заговорщиков побольше опыта, они немедленно предприняли бы ряд неотложных мер: например, прислали бы лейтенанта с десятком солдат и арестовали бы в этом самом зале многих высших чиновников имперского правительства. Однако Геббельс пока о взрыве не знал и пригласил меня и Функа в свой кабинет. Мы, как обычно в последнее время, говорили о том, что еще можно было бы предпринять для мобилизации внутренних ресурсов, и вдруг ожил маленький репродуктор: «Срочный звонок министру из Ставки. У телефона доктор Дитрих».

Геббельс перебросил тумблер: «Переведите звонок сюда. – Он подошел к столу и поднял трубку. – Доктор Дитрих? У телефона Геббельс… Что? Покушение на фюрера? Только что?.. Так фюрер жив? Понимаю, в бараке Шпеера. Что еще известно?.. Фюрер думает, что это кто– то из рабочих ОТ (Организации Тодта)?»

Очевидно, Дитрих не мог больше говорить – разговор прервался. Началась операция «Валькирия» – план мобилизации армии резерва, который заговорщики вот уже несколько месяцев обсуждали открыто даже с Гитлером.

«Только этого не хватало», – мелькнула у меня мысль, когда Геббельс объявил новость и сказал, что подозрения падают на рабочих ОТ. Если бы эта догадка подтвердилась, под удар попал бы я: пользуясь тем, что Организация Тодта подчиняется мне, Борман снова начал бы плести интриги и обвинять меня во всех грехах.

Геббельс пришел в ярость – я не смог перечислить меры безопасности, предпринятые перед переводом рабочих в Растенбург, лишь сказал, что для укрепления бункера Гитлера в «Запретную зону I» каждый день пропускали несколько сотен рабочих и на время работ Гитлер переехал в барак, построенный для меня, ибо только там было достаточно большое помещение для проведения совещаний, а в мое отсутствие барак пустовал. Геббельс покачал головой, пораженный такой безответственностью, и заявил, что в подобных условиях любой может легко проникнуть в зону, которая считается самой хорошо охраняемой в мире. «Тогда какой смысл во всех мерах безопасности!» – воскликнул он, словно уже нашел, но пока еще не назвал виновного.

Вскоре Геббельс со мной распрощался. Как ни странно, даже в такой критический момент нас занимали наши прямые обязанности. Полковник Энгель, бывший адъютант Гитлера от сухопутных сил, а ныне командующий фронтовым соединением, ждал меня к обеду. Меня интересовало его мнение о докладной записке, в которой я настаивал на назначении «субдиктатора», то есть человека с неограниченными полномочиями, который, не обращая внимания на высоких начальников трех и даже четырех родов войск, наконец покончил бы с хаосом и добился четкой и эффективной работы организационных структур. Докладная была написана несколько дней назад и лишь случайно датирована 20 июля, но в ней излагались многие идеи, которые я обсуждал с теми, кто оказался в рядах заговорщиков[268].

Мне даже в голову не пришло позвонить в Ставку фюрера и уточнить детали. Может быть, я полагал, что в сумятице, вызванной взрывом, мой звонок вызовет лишь раздражение и досаду, да и как было забыть о подозрениях в принадлежности убийцы к моей организации. После обеда я не изменил намеченному распорядку и встретился с послом Клодиусом из министерства иностранных дел, который доложил о «мерах, предпринимаемых для поставок нефти из Румынии». Во время нашей беседы позвонил Геббельс.

Он говорил не так, как утром; сейчас его голос звучал хрипло и взволнованно. «Вы можете немедленно оторваться от работы? Приезжайте ко мне. Дело срочное! Нет, по телефону я не могу ничего сказать».

Я тут же прервал совещание с Клодиусом и около пяти часов вечера прибыл в резиденцию Геббельса, расположенную к югу от Бранденбургских ворот. Геббельс принял меня в кабинете на втором этаже и – как только я вошел – заявил: «Только что из Ставки сообщили, что в рейхе идет военный переворот. В такой ситуации я хотел бы, чтобы вы были рядом со мной. Я иногда действую слишком опрометчиво и нуждаюсь в вашем хладнокровии. Мы должны принимать взвешенные решения».

Эта новость поразила меня не меньше Геббельса. Я немедленно вспомнил беседы с Фроммом, Цайтцлером, Гудерианом, Вагнером, Штиффом, Фельгибелем, Ольбрихтом и Линдеманом о безнадежной ситуации на всех фронтах, успешном вторжении союзников, подавляющей мощи Красной армии, проблемах с поставками горючего. Мы критиковали дилетантские, нелепые решения Гитлера, осуждали его привычку оскорблять и унижать высокопоставленных офицеров. Правда, тогда мне и в голову не приходило, что Штауффенберг, Ольбрихт, Штифф и их окружение затевают переворот. Скорее я заподозрил бы в этом Гудериана, известного своей вспыльчивостью и импульсивностью.

Как я узнал позднее, Геббельс к тому моменту выяснил, что под подозрением Штауффенберг, но мне он ничего об этом не сказал. Он также не счел нужным упомянуть, что перед моим приходом разговаривал по телефону с самим Гитлером[269].

Хотя я не был в курсе всех подробностей, мое мнение было однозначным: в нынешних обстоятельствах путч – катастрофа для страны. Геббельс мог рассчитывать на мою поддержку.

Окна кабинета выходили на улицу. Через несколько минут я увидел, как маленькие группы солдат в стальных касках, с ручными гранатами за поясом, с автоматами в руках движутся к Бранденбургским воротам. Дойдя до ворот, они установили пулеметы, перекрыли движение. В то же время двое до зубов вооруженных солдат встали на караул у входа в парк. Я подозвал Геббельса. Он сразу же понял, что происходит, и бросился в примыкающую к кабинету спальню. Я видел, как он достал из коробочки несколько пилюль и сунул их в карман пиджака. «Так, на всякий случай!» – сказал он, словно оправдываясь.

Мы послали адъютанта разведать, какой приказ получили эти часовые, но преуспели мало. Солдаты оказались неразговорчивыми. В конце концов один из них процедил: «Никто сюда не войдет и отсюда не выйдет».

Геббельс без устали звонил по телефону, но сведения приходили противоречивые. То нам говорили, что к Берлину направляются войска из Потсдама, то сообщали о приближающихся отрядах из отдаленных гарнизонов. Несмотря на безоговорочное осуждение путча, мне казалось, что я сторонний наблюдатель, что вся эта лихорадочная деятельность решительно настроенного, хотя явно нервничавшего Геббельса меня не касается. Временами положение казалось почти безнадежным, и Геббельс впадал в панику. Однако телефон продолжал работать, по радио не передавали никаких заявлений мятежников, из чего Геббельс сделал вывод о нерешительности участников заговора.

Невозможно было понять, почему заговорщики не разрушили или не захватили узлы связи. Как позже выяснилось, они заранее разработали детальный график, включавший арест Геббельса, захват Берлинской телефонной станции, телеграфа, узла связи СС, главпочтамта, ретрансляторов, разбросанных вокруг Берлина, и радиостанции в Шарлоттенбурге.

Кучки солдат хватило бы, чтобы ворваться в кабинет Геббельса и арестовать министра, который не смог бы оказать никакого сопротивления. Все наше вооружение составляли несколько револьверов. Возможно, Геббельс попытался бы избежать ареста, приняв заготовленный цианистый калий, но в любом случае самый опасный противник заговорщиков был бы выведен из игры.

Удивительно, что в эти решающие часы Геббельс так и не смог дозвониться до Гиммлера, единственного, кто располагал надежными войсками, способными подавить мятеж. Гиммлер словно испарился, и это все больше тревожило Геббельса. Он не мог понять мотивов поведения рейхсфюрера СС и министра внутренних дел, хотя если бы серьезно задумался, то понял бы, что Гиммлер выжидает. Геббельс даже заподозрил Гиммлера в измене, и то, что возникали сомнения в надежности такого человека, как Гиммлер, со всей убедительностью доказывало шаткость нашего положения.

Во время телефонных переговоров Геббельс отправлял меня в соседнюю комнату. Может, и меня он подозревал? Во всяком случае, он даже не пытался скрыть недоверие ко мне. Возможно, он вовсе не нуждался в моей поддержке, а просто хотел проследить за мной. От попавшего под подозрение Штауффенберга все нити вели к его начальнику Фромму, и Геббельс, видимо, вспомнил о моей дружбе с Фроммом, которого давно называл «врагом партии».

Я тоже вспомнил о Фромме. Когда Геббельс в очередной раз выставил меня из кабинета, я позвонил на коммутатор штаба резервной армии на Бендлерштрассе и попросил соединить меня с Фроммом, надеясь от него узнать хоть что– нибудь.

– Генерал Фромм занят, – ответили мне.

Я тогда не знал, что Фромм изолирован в одном из помещений штаба.

– Тогда свяжите меня с его адъютантом, – попросил я.

Мне сказали, что по номеру адъютанта никто не отвечает.

– Тогда, пожалуйста, с генералом Ольбрихтом.

Ольбрихт подошел к телефону незамедлительно.

– Что происходит, генерал? – спросил я шутливым тоном, как было принято между нами и помогало в самых трудных ситуациях. – У меня дел по горло, а солдаты не выпускают меня из кабинета Геббельса.

– Простите, Шпеер. В вашем случае это ошибка. Я сейчас же все исправлю.

Ольбрихт повесил трубку прежде, чем я успел задать еще хоть один вопрос. Я не стал рассказывать Геббельсу об этом разговоре. Его тон и содержание намекали на полное взаимопонимание между мной и Ольбрихтом, что могло еще больше разжечь подозрения Геббельса.

Вдруг в комнату, где я ждал, вошел Шах, заместитель гауляйтера Берлина. С ним только что связался некий Хаген и заявил, что майор Ремер, командир батальона, оцепившего правительственный квартал, – стойкий национал– социалист. Геббельс тут же предложил пригласить Ремера, а узнав о согласии Ремера на переговоры, позволил мне вернуться в кабинет. Геббельс не сомневался, что сможет убедить Ремера перейти на нашу сторону, и попросил меня присутствовать при разговоре. Геббельс также сказал, что Гитлер проинформирован и готов в любой момент лично поговорить с майором по телефону.

Вошел майор Ремер. Геббельс ничем не выдал своего волнения. Он явно понимал, что от него сейчас зависит все: и исход путча, и его собственная судьба.

Геббельс напомнил майору о присяге. Ремер ответил, что действительно присягал на верность фюреру и партии, но ведь Гитлер мертв, и теперь он должен подчиняться своему командиру – генерал-майору фон Хаазе. Геббельс взволнованно воскликнул: «Фюрер жив!» Ремер явно растерялся, и Геббельс добавил: «Он жив. Я разговаривал с ним несколько минут назад. Этот военный переворот затеяла клика амбициозных генералов. Гнусное преступление! Гнуснейшее в истории!»

Весть о том, что Гитлер жив, явно принесла огромное облегчение молодому майору, озадаченному странным приказом оцепить правительственный квартал. Приободренный, но до конца не поверивший Геббельсу, он выжидающе смотрел на нас. Геббельс стал убеждать Ремера в том, что в этот решающий час на его плечах лежит огромная ответственность перед историей. Очень редко судьба предоставляет одному человеку такой шанс, и только от него, Ремера, зависит, воспользуется он этим шансом или упустит его.

По лицу Ремера стало ясно, что победа уже на стороне Геббельса, но министр пропаганды не остановился на достигнутом и предъявил главный козырь: «Я собираюсь позвонить Гитлеру, и вы тоже можете поговорить с ним. Фюрер вправе отдать вам приказ, отменяющий приказы вашего генерала, не так ли?» – с сарказмом уточнил Геббельс и соединился с Растенбургом.

У коммутатора министерства пропаганды была прямая связь со Ставкой фюрера. Через пару секунд Гитлер подошел к телефону. Обрисовав в нескольких словах ситуацию, Геббельс передал трубку майору. Ремер сразу же узнал голос Гитлера и невольно вытянулся по стойке «смирно». Мы слышали лишь неоднократно повторяемые им слова: «Слушаюсь, мой фюрер… Слушаюсь!»

Затем Геббельс снова взял трубку, и Гитлер сказал ему, что все улажено. Майор получил полномочия на проведение всех мер военного характера в Берлине вместо генерала Хаазе и должен подчиняться любым приказам Геббельса.

Мятеж захлебнулся, но еще не был полностью подавлен, когда в семь часов того же вечера Геббельс объявил по радио, что на Гитлера было совершено покушение, однако фюрер жив и уже вернулся к работе. Геббельс просто поспешил воспользоваться техническим достижением, которым заговорщики пренебрегли с такими катастрофическими для себя последствиями.

Пожалуй, уверенность Геббельса была преждевременной. Мы снова оказались на краю пропасти, когда вскоре стало известно, что танковая бригада, остановившаяся на Фербеллинерплац, отказывается выполнять приказы Ремера. Командир бригады заявил Ремеру, что подчиняется только своему командующему, генералу Гудериану, и с военной краткостью предупредил: «За неповиновение – расстрел». Боевая мощь танкистов настолько превосходила силы батальона Ремера, что следующие час или два наша судьба висела на волоске.

В общей неразберихе никто не взялся бы с уверенностью утверждать, кому подчиняется танковая бригада – мятежникам или правительству. И Геббельс, и Ремер считали маловероятной возможность причастности Гудериана к заговору[270]. Я был хорошо знаком с командиром бригады полковником Болбринкером и попытался связаться с ним по телефону. Ответ полковника оказался утешительным: танки пришли подавить мятеж.

Тем временем в саду особняка Геббельса собралось около полторы сотни солдат, в основном пожилых, берлинского караульного батальона. Прежде чем обратиться к ним с речью, министр заметил: «Если мне удастся переубедить их, мы победили. Смотрите, как я это сделаю!» Тем временем наступила ночь, только свет из открытой двери особняка падал в сад. Солдаты слушали Геббельса с величайшим вниманием, хотя в общем-то речь его была обычным набором пустых, напыщенных фраз. Однако министр производил впечатление необычайно уверенного человека, победителя. Я видел, как потрясены словами Геббельса собравшиеся вокруг него люди. Он не приказывал и не угрожал, он призывал сохранить верность родине и фюреру.

Около одиннадцати часов вечера в комнату, отведенную мне Геббельсом, вошел полковник Болбринкер. Как он сказал, заговорщики уже арестованы на Бендлерштрассе, и Фромм собирается без отлагательств предать их военному суду. Я сразу же понял, что подобный поступок навлечет серьезные подозрения на самого Фромма. Более того, я считал, что только Гитлер должен решать, как поступить с заговорщиками. В начале первого ночи я – вместе с Болбринкером и Ремером – поспешно выехал на Бендлерштрассе, надеясь предотвратить казни. На фоне затемненного Берлина освещенный прожекторами штаб на Бендлерштрассе казался таким же нереальным, как декорации в киностудии. Длинные, острые тени еще больше усиливали жуткое впечатление.

На Тиргартенштрассе перед поворотом на Бендлерштрассе офицер СС приказал мне остановиться у обочины. Я с трудом узнал в стоявших под деревьями в окружении многочисленных подчиненных шефа гестапо Кальтенбруннера и Скорцени – человека, освободившего Муссолини. Их едва вырисовывавшиеся во мраке темные фигуры казались призраками. Когда мы поздоровались, ни один не ответил четким военным приветствием, не щелкнул каблуками. Было очень тихо. Если кто и переговаривался, то приглушенно, словно на похоронах. Я объяснил Кальтенбруннеру, что хочу удержать Фромма от расправы над заговорщиками. Я полагал, что Кальтенбруннер и Скорцени начнут осыпать проклятиями армию, свою вечную соперницу, или торжествовать по поводу ее морального поражения, но оба весьма безразлично ответили, что все происходящее – дело армейских: «Мы не хотим и не будем вмешиваться. Да и трибунал, скорее всего, уже состоялся».

Кальтенбруннер сообщил мне, что ни одно подразделение СС не будет использоваться при подавлении мятежа и исполнении приговоров судов. Он даже запретил своим людям входить в здание штаба, поскольку любое вмешательство СС, несомненно, вызвало бы новые трения с армией и усилило бы и без того существующее напряжение в их отношениях. Однако этим благим тактическим соображениям не суждена была долгая жизнь. Не прошло и нескольких часов, как различные структуры СС развернули охоту на армейских офицеров, заподозренных в причастности к заговору.

Едва Кальтенбруннер умолк, как на фоне освещенного фасада штаба возникла темная массивная фигура. Тяжелой походкой, в полном одиночестве к нам приближался облаченный в парадный мундир генерал Фромм. Я попрощался с Кальтенбруннером и его спутниками и выступил из тени деревьев навстречу Фромму. «С путчем покончено, – начал Фромм. Внешнее спокойствие явно давалось ему с огромным трудом. – Я только что отдал необходимые распоряжения всем окружным штабам. На некоторое время я был отстранен от командования армией резерва. Меня вывели из кабинета и заперли. И кто это сделал! Мой начальник штаба! Мои ближайшие помощники!» Пытаясь оправдать казнь штабных офицеров, Фромм говорил все громче, и в его тоне можно было различить не только возмущение, но и тревогу: «Как их командир я счел своим долгом немедленно предать всех заговорщиков военному суду. – И уже страдальческим шепотом Фромм закончил: – Генерала Ольбрихта и моего начальника штаба полковника Штауффенберга больше нет в живых».

Фромм хотел первым делом позвонить Гитлеру. Я тщетно просил его сначала поехать в мое министерство. Он настаивал на встрече с Геббельсом, хотя не хуже меня знал, что министр пропаганды его терпеть не может и не доверяет ему.

В резиденцию Геббельса уже привезли арестованного генерала Хаазе, военного коменданта Берлина. В моем присутствии Фромм кратко изложил недавние события и попросил Геббельса соединить его с Гитлером. Однако Геббельс приказал Фромму выйти из кабинета и только после этого позвонил Гитлеру. Я не был свидетелем их почти двадцатиминутного разговора, поскольку меня тоже попросили удалиться. Закончив разговор, Геббельс вызвал часового и поставил его у дверей помещения, где находился Фромм.

Только ночью в особняке Геббельса появился Гиммлер, которого до тех пор никто не мог найти, и, не дожидаясь расспросов, стал подробно объяснять причины своего отсутствия[271]. В связи с этим он говорил, что существует проверенное правило борьбы с восстаниями: необходимо держаться подальше от центра событий и хладнокровно проводить необходимые контрмеры.

Геббельс как будто удовлетворился этим объяснением. Он пребывал в прекрасном расположении духа и подробно рассказал Гиммлеру о происшедшем, не преминув подчеркнуть, что единолично справился с мятежом. «Какие идиоты! Какое ребячество! Я бы на их месте действовал иначе. Почему они не захватили радиостанцию и не обратились к нации со своими лживыми призывами? Подумать только, они поставили часовых у моей двери, но не помешали мне связаться с фюрером и мобилизовать все ресурсы! Они даже не отключили мой телефон! Быть в выигрышном положении и так напортачить! Жалкие дилетанты!.. Они слишком полагались на традиционное повиновение и считали само собой разумеющимся, что офицеры и солдаты будут беспрекословно выполнять их приказы. Это и обрекло их на поражение. Они забыли, что за последние годы национал– социалистическое государство научило немцев разбираться в политике. В наши дни просто невозможно заставить людей автоматически исполнять приказы кучки генералов. – Геббельс вдруг резко оборвал самовосхваления и обратился ко мне: – Дорогой герр Шпеер, я должен кое-что обсудить с рейхсфюрером наедине. Доброй ночи».

На следующий день, 21 июля, всех влиятельных министров пригласили в Ставку для поздравлений фюрера. К моему приглашению прилагалась просьба привезти двух моих главных помощников Дорша и Заура – необычная просьба, особенно если учесть, что все остальные министры прибыли без заместителей. На церемонии Гитлер приветствовал моих подчиненных с демонстративной сердечностью, а меня удостоил лишь небрежным рукопожатием. Свита Гитлера также вела себя с необъяснимой сдержанностью. Как только я вошел, разговор прервался, присутствующие либо отвернулись, либо покинули помещение, а Шауб, адъютант Гитлера, многозначительно сказал мне: «Теперь-то мы знаем, кто стоял за покушением на фюрера» – и так поспешно удалился, что я не успел ни о чем расспросить. Заура и Дорша пригласили на вечернее чаепитие в узком кругу. Я же подобного приглашения не получил. Все было очень странно, и я встревожился.

А вот Кейтель, которого в последние недели много критиковали, вернул себе расположение фюрера. Гитлер с удовольствием повторял, как после взрыва, вскочив на ноги и увидев его, невредимого, Кейтель бросился к нему, восклицая: «Мой фюрер, вы живы, вы живы!» – и, забыв о субординации, жарко его обнял. После столь ярких доказательств преданности Гитлер никак не мог распрощаться с Кейтелем и даже проникся к нему теплыми чувствами, тем более что Кейтель казался самой подходящей кандидатурой на роль жестокого мстителя. «Кейтель сам чуть не погиб, – заявил Гитлер. – Он никого не пощадит».

На следующий день Гитлер обращался со мной более дружелюбно, и свита тут же последовала его примеру. В чайном домике фюрер провел совещание, на котором присутствовали Кейтель, Гиммлер, Борман, Геббельс и я. Не ссылаясь на меня как на автора идеи, Гитлер сделал то, к чему я призывал его еще две недели тому назад: назначил Геббельса имперским уполномоченным по всеобщей мобилизации. Счастливо избежав смерти, Гитлер стал более решительным и проявил готовность осуществлять меры, в необходимости которых я и Геббельс убеждали его более года.

Затем Гитлер обратился к событиям последних дней. Он ликовал: наконец-то в войне наступил коренной перелом. Дни предательства позади; другие, более компетентные генералы возьмут на себя командование войсками. По словам Гитлера, только сейчас он осознал, как прав был Сталин, когда уничтожил Тухачевского. Это был важнейший шаг на пути к военным успехам. Ликвидировав свой Генеральный штаб, Сталин освободил место для молодых энергичных командующих, не скованных опытом службы в царской армии. Прежде, как заявил Гитлер, он считал обвинения, выдвигавшиеся на московских процессах в 1937 году, сфабрикованными, но теперь, после событий 20 июля, он допускает их обоснованность. И хотя он по-прежнему не располагает никакими уликами, нельзя исключить возможность вероломного сотрудничества русского и германского генеральных штабов.

Все согласились с этими измышлениями. Геббельс обрушился на генералитет с оскорблениями и презрительными замечаниями. Я попытался возразить, но Геббельс резко меня оборвал, а Гитлер не стал вмешиваться[272].

Когда выяснилось, что генерал Фельгибель, начальник службы связи ОКВ, также участвовал в заговоре, Гитлер чуть не задохнулся от ярости и тут же свалил на Фельгибеля все военные промахи: «Теперь я понимаю, почему в последние годы проваливались все мои великие планы завоевания России. Из-за предательства! Если бы не предатели, мы давным– давно одержали бы победу. Вот мое оправдание перед историей. Теперь-то мы выясним, не установил ли Фельгибель прямой связи со Швейцарией и не передавал ли все мои планы русским. Допросить его с применением любых средств!.. И опять я оказался прав. Никто не соглашался со мной, когда я выступал против единого командования вермахтом! Под руководством одного человека вермахт представляет угрозу! И вы все еще думаете, что я случайно приказал сформировать так много дивизий СС? Я знал, что только так мы сможем справиться с оппозицией… Я назначил генерал-инспектора бронетанковых войск… Все это делалось для того, чтобы распылить командование войсками».

Затем Гитлер с новыми силами обрушился на заговорщиков, грозя уничтожить всех до единого. Он вдруг решил, что Шахт умышленно саботировал перевооружение армии, и приказал его арестовать. Он сетовал на свою былую мягкость, а затем вспомнил о Гессе: «Гесса мы тоже повесим без всякого сожаления. Это с него все началось, это он подал дурной пример предательства».

После каждой такой вспышки Гитлер успокаивался и с благодарностью человека, пережившего смертельную опасность, вновь и вновь возвращался к истории покушения, а затем начинал разглагольствовать о коренном переломе и скорой победе. Провал заговора придал ему уверенности в будущем, а мы все охотно поверили его оптимистическим прогнозам.

Вскоре была закончена перестройка главного бункера, из-за чего, собственно, Гитлер и оказался в день покушения в моем бараке. Если здание можно считать неким символом, то наверняка им был этот бункер. Снаружи похожий на древнюю египетскую гробницу, он на самом деле был всего лишь огромным бетонным сооружением без окон, без прямой вентиляции, с очень малой полезной площадью. Бетонные стены толщиной около пяти метров отгораживали Гитлера от внешнего мира в прямом и переносном смысле, оставляя его наедине со своими иллюзиями.

Ночью 20 июля начальника штаба Цайтцлера отправили в отставку. Я воспользовался случаем и нанес ему прощальный визит. Заур навязался составить мне компанию. Во время нашей беседы зашел вернувшийся из командировки подполковник Гюнтер Шменд, которому до казни оставалось всего несколько недель. Его приход возбудил подозрения Заура: «Они точно сговорились. Вы заметили, как они смотрели друг на друга?» – «Нет», – раздраженно ответил я. Когда мы с Цайтцлером остались наедине, я узнал, что Шменд только что вернулся из Берхтесгадена, куда ездил с поручением забрать документы из штабного сейфа. Цайтцлер сообщил об этом с таким невинным видом, что я уже не сомневался: заговорщики не посвятили его в свои планы. После трех дней пребывания в Ставке Гитлера утром 24 июля я вылетел в Берлин, так и не выяснив, сообщил ли Заур Гитлеру об этой встрече.

В министерстве мне сказали, что обергруппенфюрер СС Кальтенбруннер, шеф гестапо, хочет со мной встретиться, хотя до тех пор он ни разу ко мне не приезжал. Пришлось принимать его лежа, поскольку сильно разболелась нога. Мне показалось, что Кальтенбруннер смотрит на меня, как и ночью 20 июля, пристально и угрожающе. Без всяких предисловий он изложил цель своего визита: «В сейфе на Бендлерштрассе мы нашли список членов правительства, составленный заговорщиками. Вы числитесь там министром вооружений. Вы знали об этом?»

Несмотря на серьезность обвинения, Кальтенбруннер держался с обычной официальной вежливостью. Видимо, на моем лице промелькнул такой ужас, что он готов был поверить в мою невиновность. Прекратив расспросы, он достал из кармана какой-то документ. Это и был план преобразования властных структур, который заговорщики намеревались осуществить после успешного переворота. План явно составлял офицер, поскольку особенно тщательно была расписана реорганизация вермахта. Координационным центром всех трех родов вооруженных сил должен был стать Высший генеральный штаб, которому подчинялся бы и командующий армией резерва, отвечавший также за вооружение. На схеме, заполненной аккуратными печатными буквами, я нашел надпись: «Вооружение: Шпеер». Правда, рядом какой-то скептик приписал карандашом: «Если согласится» – и вывел вопросительный знак. Этот неизвестный офицер и тот факт, что 20 июля я не принял приглашение приехать на Бендлерштрассе, спасли мне жизнь. Как ни странно, Гитлер на эту тему со мной не заговаривал[273].

Разумеется, я тогда задавался вопросом, что бы я делал, если бы в случае успеха заговора 20 июля мне предложили остаться министром вооружений. Вероятно, я согласился бы выполнять свои обязанности в переходный период, хотя и не без мучительной внутренней борьбы. Судя по тому, что я сегодня знаю об участниках заговора и двигавших ими мотивах, даже недолгое сотрудничество излечило бы меня от преданности Гитлеру. Им быстро удалось бы убедить меня в правоте их дела, однако некоторые причины ставили мое согласие на министерский пост под сомнение, а более серьезные психологические факторы делали его и вовсе невозможным. Если бы я осознал преступную суть нацистского режима и свою роль в нацистском государстве, то по чисто моральным соображениям не смог бы занять руководящий пост в послегитлеровской Германии.

На следующий день в нашем министерстве, как и во всех других, в конференц-зале состоялось собрание, на котором мы демонстрировали преданность фюреру. Все мероприятие заняло не более двадцати минут. Я выступил, пожалуй, с самой сомнительной речью в своей жизни. Как правило, я избегал стереотипов, но на этот раз клялся в верности Гитлеру, восторгался его величием и впервые в своей жизни закончил выступление выкриком: «Зиг хайль!» Прежде я никогда не использовал верноподданнических формулировок, тем более что они противоречили моему характеру и чувству собственного достоинства, но сейчас я понимал всю опасность своего положения: я скомпрометировал себя дружбой с заговорщиками и мое будущее представлялось очень мрачным и неопределенным.

Между прочим, мои опасения не были беспочвенными. По Берлину ползли слухи о моем аресте и даже казни, то есть не я один считал свое положение рискованным.

Мои тревоги развеялись, когда Борман прислал мне приглашение выступить с речью по проблеме вооружений на совещании гауляйтеров в Позене. Однако собравшиеся, еще не оправившись от событий 20 июля, приняли меня весьма враждебно, несмотря на то что официально это приглашение меня реабилитировало. Среди партийных шишек я оказался в полной изоляции. Лучше всего ту атмосферу передают слова, обращенные Геббельсом к собравшимся вокруг него гауляйтерам непосредственно перед моим выступлением: «Теперь мы наконец знаем, на чьей стороне Шпеер»[274].

Однако по счастливому стечению обстоятельств производство вооружений в июле 1944 года достигло рекордного уровня. Дабы не спровоцировать партийных лидеров и не ухудшить свое положение, я не стал увлекаться общими рассуждениями, а просто обрушил на аудиторию град статистических данных, характеризующих наши достижения, и рассказал о новых программах, порученных нам Гитлером. Даже партийные лидеры должны были понять, что я и мои сотрудники незаменимы, тем более в такое трудное время. Когда я на многочисленных примерах продемонстрировал, какие огромные ресурсы вооружения и запасных частей для военной техники имеет и не использует вермахт, гауляйтеры явно воодушевились, а Геббельс громко выкрикнул: «Саботаж, саботаж!» Его реакция лишний раз доказала, что после 20 июля руководство склонно везде и повсюду видеть предательство и государственную измену, но на гауляйтеров моя речь произвела сильное впечатление.

Из Позена участники совещания отправились в Ставку, где на следующий день с речью к ним обратился Гитлер. В партийной иерархии я, как гауптамтляйтер (глава департамента), стоял ниже рейхсляйтеров, обычно удостаивавшихся чести присутствовать на таких партийных собраниях, но Гитлер лично пригласил меня, и я скромно занял место в заднем ряду.

Гитлер говорил о последствиях заговора 20 июля, вновь объяснял все поражения последних лет изменой офицеров вермахта и возлагал огромные надежды на будущее. По его словам, никогда еще он не чувствовал такой уверенности, ибо все его предыдущие усилия встречали скрытое сопротивление и саботаж, но теперь преступная клика разоблачена и уничтожена, и, возможно, своим выступлением оказала нам огромную услугу. Таким образом, Гитлер почти слово в слово повторил то, что говорил ближайшему окружению сразу же после путча. И я, несмотря на отсутствие логики, подпал под его чары, как вдруг прозвучали слова, мгновенно вырвавшие меня из транса: «Если немецкий народ потерпит в этой борьбе поражение, значит, он оказался слишком слаб. Значит, он не выдержал испытания, предназначенного ему историей, и не заслуживает ничего, кроме гибели».

Как ни странно, нарушив привычку никогда не хвалить своих помощников, Гитлер отметил мои достижения. То ли он знал о враждебности гауляйтеров, то ли ему подсказала интуиция, но для дальнейшей плодотворной работы я действительно нуждался в поощрении фюрера, и он продемонстрировал партийцам, что его отношение ко мне после 20 июля не изменилось.

Я воспользовался укреплением своих позиций, чтобы помочь знакомым и сотрудникам, подвергшимся после 20 июля преследованиям[275]. Заур же, наоборот, донес на двух офицеров управления артиллерийско-технического снабжения сухопутных войск – генерала Шнайдера и полковника Фихтнера, которых тут же арестовали по личному распоряжению Гитлера. Что касается Шнайдера, Заур просто процитировал его замечание о технической некомпетентности Гитлера. Фихтнеру вменили в вину лишь то, что он недостаточно ревностно поддержал разработку новых моделей танков, которые Гитлер хотел получить еще в начале войны. Теперь это трактовалось как умышленный саботаж. Правда, сам Гитлер проявил уступчивость, и, когда я замолвил словечко за обоих офицеров, он согласился освободить их, но при условии, что они больше не будут служить в управлении артиллерийско-технического снабжения сухопутных войск.

18 августа в Ставке Гитлер при мне продемонстрировал недоверие к офицерскому корпусу. Тремя днями ранее фельдмаршал Клюге, главнокомандующий Западным фронтом, отправился в 7-ю армию, и с тех пор его нигде не могли найти. Когда сообщили, что фельдмаршал в сопровождении одного лишь адъютанта, имевшего при себе радиопередатчик, приблизился к линии фронта, Гитлер заподозрил, что Клюге выехал в условленное место для ведения переговоров с западными союзниками о капитуляции германской армии на Западе. Поскольку переговоры не состоялись, Гитлер предположил, что лишь авианалет помешал фельдмаршалу осуществить вероломный план. Фельдмаршала Клюге освободили от командования и приказали явиться в Ставку. В следующем донесении сообщалось, что по дороге Клюге скончался от сердечного приступа. Знаменитая интуиция не позволила Гитлеру поверить в сердечный приступ, и он приказал гестапо тщательно обследовать труп. И действительно, выяснилось, что Клюге принял яд. Гитлер полностью убедился в причастности Клюге к заговору, несмотря на то что в предсмертном письме фельдмаршал уверял фюрера в своей вечной преданности.

В бункере Гитлера я заметил на большом столе для оперативных карт донесения Кальтенбруннера. Один из моих приятелей-адъютантов давал мне их читать две ночи подряд, поскольку я понимал, что грозящая мне опасность все еще не миновала. Многое из того, что я говорил до 20 июля, прежде сошло бы за объективную критику, но теперь вполне могло быть вменено мне в вину. Хотя никто из арестованных не говорил ничего, что могло бы меня скомпрометировать, заговорщики явно приняли на вооружение мое любимое выражение: я называл подхалимов из ближайшего окружения Гитлера, любимым занятием которых было поддакивать шефу, «китайскими болванчиками».

В те дни на том же столе лежала груда фотографий. Как– то, забывшись, я взял одну и тут же бросил ее. Это была фотография повешенного. Он был в арестантской робе, но на брюках я разглядел широкий лампас. Один из эсэсовцев, стоявших рядом со мной, пояснил: «Вицлебен. Не хотите ли взглянуть на других? На всех этих фотографиях казненные».

В тот вечер в кинозале показывали кинофильм о казни заговорщиков. Я не мог и не желал смотреть, но чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, отговорился срочной работой. Многие другие, в основном эсэсовцы невысоких чинов и гражданские, направились в кинозал. Среди них не было ни одного офицера вермахта.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.