В сегодняшнем окаменевшем говне
В сегодняшнем окаменевшем говне
Может быть, хорошо, что «бороды» не явились, иначе им пришлось бы слушать, как в тот же вечер Маяковский впервые публично читал свою последнюю вещь, делая это, по словам Лили, «через силу». Поэма «Во весь голос» задумывалась как вступление к более длинной поэме о пятилетке и была написана специально к выставке; закончив работу за неделю до открытия, Маяковский прочитал ее Лили и Осипу, которым она очень понравилась. «Последняя из написанных вещей — о выставке, так как это целиком определяет то, что я делаю и для чего я работаю, — объяснял Маяковский. — Очень часто в последнее время вот те, кто раздражен моей литературно-публицистической работой, говорят, что я стихи просто писать разучился и что потомки меня за это взгреют».
Как уже говорилось, не только противники подозревали, что Маяковский «разучился писать стихи», — так полагали и многие его друзья. В последние годы его творчество посвящалось исключительно социально-политической воспитательной работе, и желающему найти доказательства того, что Маяковский растратил свой поэтический дар, не надо было долго искать. Примером могло служить стихотворение «Я счастлив!», в котором описывается радость бросившего курить. Вполне возможно, Маяковский действительно бросил курить (по крайней мере на короткий период) и был этому рад — но как он мог дать стихотворению название, которое вопиюще противоречило его подлинному душевному состоянию? Беловик был закончен 16 октября 1929 года, менее чем через неделю после того, как он узнал о предстоящем замужестве Татьяны и понял, что никуда не поедет. Если стихотворение о чем-то и свидетельствует, то не о счастье, а о шизофрении.
Поэма «Во весь голос» означала «возвращение» Маяковского в качестве настоящего, полноценного поэта. Теперь, однако, это была не любовная лирика, а подведение итогов его работы и размышления по поводу того, как к его творчеству отнесутся потомки. В поэме «Во весь голос» Маяковский в традициях Горация и Пушкина воздвигает себе памятник; поэма была продолжением других его стихов на эту же тему, но на сей раз памятник сделан из иного материала.
Когда потомки начнут рыться «в сегодняшнем окаменевшем говне», кто-нибудь спросит о Маяковском, который рассказывал «о времени / и о себе», «революцией / мобилизованный и призванный». У него тоже «агитпроп / в зубах навяз», и он бы хотел «строчить / романсы на вас», что было бы «доходней» и «прелестней»:
Но я
себя
смирял,
становясь
на горло
собственной песне.
<…>
Заглуша
поэзии потоки,
я шагну
через лирические томики,
как живой
с живыми говоря.
Я к вам приду
в коммунистическое далеко
не так,
как песенно-есененный провитязь.
Мой стих дойдет
через хребты веков
и через головы
поэтов и правительств.
Мой стих дойдет,
но он дойдет не так,—
не как стрела
в амурно-лировой охоте,
не как доходит
к нумизмату стершийся пятак
и не как свет умерших звезд доходит.
Мой стих
трудом
громаду лет прорвет
и явится
весомо,
грубо,
зримо,
как в наши дни
вошел водопровод,
сработанный
еще рабами Рима.
Он «ухо / словом / не привык ласкать», он «парадом» разворачивает своих «страниц войска», и «стихи стоят / свинцово-тяжело, / готовые и к смерти / и к бессмертной славе» — «готовая / рвануться в гике, / застыла / кавалерия остро, / поднявши рифм / отточенные пики»:
И все
поверх зубов вооруженные войска,
что двадцать лет в победах
пролетали,
до самого
последнего листка
я отдаю тебе,
планеты пролетарий.
Стих умирает, как солдат, «как рядовой, / как безымянные / на штурмах мерли наши!». И памятник, который хочет воздвигнуть Маяковский, — не каменный и не бронзовый памятник во славу его самого или его поэзии, а сам социализм, который он строил вместе с рабочим классом:
Мне наплевать
на бронзы многопудье,
мне наплевать
на мраморную слизь.
Сочтемся славою —
ведь мы свои же люди,—
пускай нам
общим памятником будет
построенный
в боях
социализм.
Поэма завершается надеждой, что в будущем его произведения будет оценивать ЦКК — Центральная контрольная комиссия:
Явившись
в Це Ка Ка
идущих
светлых лет,
над бандой
поэтических
рвачей и выжиг
я подыму,
как большевистский партбилет,
все сто томов
моих
партийных книжек.
Более решительную клятву в лояльности трудно себе представить, особенно учитывая, что Маяковский не был членом партии. На это обстоятельство охотно указывали его враги, пытаясь изображать его «попутчиком», а этот термин имел опасный подтекст. Свое решение не вступать в партию Маяковский защищал разными аргументами, в частности тем, что коммунисты «в искусстве и просвещении пока соглашатели», что его «послали б ловить рыбу в Астрахань» и что «дисциплина заставила б [его] что-нибудь „делопроизводить“, а это было бы „все равно, что броненосец на велосипед переделывать“». Так Маяковский писал в своей автобиографии; в таком же духе он ответил на этот вопрос, выступая в Доме комсомола Красной Пресни в связи с выставкой: «беспартийный» он «не напрасно», поскольку «приобретенные навыки в дореволюционные годы <…> крепко сидят» и их «нельзя связать с организационной работой». Но, несмотря на боязнь, что партия прикажет ему «поезжай сюда или туда», он утверждал: «Я от партии не отделяю себя, считаю обязанным выполнять все постановления этой партии, хотя не ношу партийного билета».
Судя по дневнику Лили, в это время Маяковский думал вступить в партию. То, что он предпочел остаться в стороне, наверное, частично объяснялось его буржуазными «навыками», но главным образом тем, что он всем своим существом противился любым формам субординации и принуждения. Если бы он действительно хотел вступить в партию, он мог бы это сделать как приверженец того чистого, идеалистического коммунизма, в который верил. Но подобный идеализм партию не интересовал; он приветствовался бы десять лет назад, но не сейчас. Теперь партии нужны были именно те карьеристы, которых Маяковский презирал и бичевал в своих пьесах и стихотворениях.
Маяковский делал все, чтобы убедить власть в том, что он нужен, и упорно приспосабливался к требованиям партии и эпохи. Но это не помогало. Он становился «на горло собственной песне», а в томе Советской энциклопедии, вышедшем в январе 1930 года, утверждалось, что «бунт Маяковского, анархистический и индивидуалистический, мелкобуржуазный по существу» и что «после Октября Маяковскому чуждо мировоззрение пролетариата». И в списке шестнадцати наиболее выдающихся произведений о Ленине, опубликованном в журнале «Огонек» 25 января, через четыре дня после успешного выступления Маяковского в Большом театре, поэма «Владимир Ильич Ленин» отсутствовала.
В поэме «Во весь голос» выражены чувства поэта, которого не понимают современники, — чувства одиночества и отчужденности. Как будто автор хотел сказать: «Ладно, не хотите меня понимать, но придет время, когда меня оценят по заслугам, а пока мне на вас плевать». Отчаяние было результатом конкретных обстоятельств и событий, но и выражением экзистенциальной уязвимости, пронизывающей все творчество Маяковского. Поэма «Во весь голос» представляла собой политический манифест, но в ней звучат те же боль и отчаяние, которые мы встречаем в ранних произведениях — как, например, в «Облаке в штанах», где поэт, «обсмеянный у сегодняшнего племени, / как длинный / скабрезный анекдот», кричит грядущим столетиям об ином, лучшем будущем. «Мне сегодня показалось, что он очень одинок», — сказал Луначарский жене после того, как они вернулись с выставки. Он был прав: Маяковский был одинок — «одинок, как последний глаз / у идущего к слепым человека!», как он написал в стихотворении «Я» за шестнадцать лет до этого.
Вступать в партию для Маяковского было поздно; многое было слишком поздно.
Что делать человеку после того, как написана поэма, подобная «Во весь голос», в которой он по сути прощался? Читатели Маяковского ответа на этот вопрос не знали, но сам он его знал.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.