Редкие бороды

Редкие бороды

Даже для такого трудоголика, как Маяковский, начало 1930 года было на редкость напряженным периодом. Помимо усилий, направленных на то, чтобы помочь Лили и Осипу получить визы, в январе он был занят тремя крупными проектами: своей выставкой, поэмой «Во весь голос» и пьесой «Баня», над которой работал с тех пор, как в мае вернулся из Парижа.

«Баня» была своего рода продолжением «Клопа», но несла в себе более откровенную критику бюрократизации советского общества и нового привилегированного класса высокопоставленных чиновников с партбилетами. Изобретатель Чудаков придумал машину времени, для которой нужно найти финансирование, однако товарища Победоносикова — главного начальника по управлению согласованием, главначпупса, — трудно убедить в необходимости проекта. Его интересуют только бумаги, заседания, резолюции, командировочные и подотчетные, а также перспектива быть увековеченным на портретах, чтобы потомки могли изучать его величие. Спрятавшийся «за секретарей и бумажки» Победоносиков представляет собой символ бездушного, необразованного, вульгарного властного бюрократа, который после революции «поднялся вверх по умственной, служебной и по квартирной лестнице».

Однако, вопреки сопротивлению Победоносикова, машина времени приводится в действие, и из будущего появляется «фосфорическая женщина», чья задача — выбрать тех, кто сядет в «первый поезд времени», идущий к коммунизму. «Будущее примет всех, у кого найдется хотя бы одна черта, роднящая с коллективом коммуны, — радость работать, жажда жертвовать, неутомимость изобретать, выгода отдавать гордость человечностью. <…>. Летящее время сметет и срежет балласт, отягченный хламом, балласт опустошенных неверием». Победоносиков и его секретарь Оптимистенко очень хотят отправиться в будущее, но их не берут. «Хорошо, хорошо, пускай попробуют, поплавают без вождя и без ветрил! — кричит он упрямо, но упрямство вскоре переходит в отчаяние. И он обращается к публике с риторическим вопросом, которым, собственно, и заканчивается пьеса: — Что вы этим хотели сказать, — что я и вроде не нужны для коммунизма?!?»

Ни структурно, ни тематически «Баня» не содержит в себе ничего нового — все пьесы и поэмы Маяковского заканчиваются картиной будущего, положительной или отрицательной. Однако политический сигнал был четче, чем когда-либо. Пьеса названа «Баня», потому что «„Баня“ — моет (просто стирает) бюрократов». Так же однозначно Маяковский высказывался до этого лишь однажды — в наброске к «IV Интернационалу», где кордон секретарей защищал самого Ленина (см. главу «Нэп и закручивание гаек»).

Когда Маяковский 23 сентября прочитал «Баню» в театре Мейерхольда, тот сравнил ее с произведениями Мольера:

Это крупнейшее событие в истории русского театра, это величайшее событие <…> большое освобождение от традиции, но в то же время [Маяковский] так схватил приемы драматурга, что невольно вспоминается такой мастер, как Мольер. <…> Маяковский начинает собой новую эпоху. <…> Я с ужасом думаю, что мне в качестве режиссера придется коснуться этой вещи. Мы всегда насилуем тех драматургов, пьесы которых мы ставим, мы иногда поправляем что-то, иногда переделываем. В этой вещи ничего переделать нельзя, настолько органично она создана.

Но если Мейерходьд и другие театральные люди, например муж Норы Яншин, горели энтузиазмом, то публика осталась совершенно равнодушной. До премьеры пьесы в театре Мейерхольда в Москве она была поставлена в Ленинграде. «Публика встречала пьесу с убийственной холодностью, — вспоминал Михаил Зощенко, — я не помню ни одного взрыва смеха. Не было даже ни одного хлопка после двух первых актов. Более тяжелого провала мне не приходилось видеть». Пресса была столь же беспощадна, как и публика «„Баня“ бьет — или лучше сказать, хочет бить — по бюрократизму, — писала „Красная газета“, — но острая и жгучая тема <…> трактована статически, крайне поверхностно и односторонне. <…> Спектакль неинтересен настолько, что писать о нем трудно: зритель остается эмоционально не заряженным и с холодным равнодушием следит за действием, самый ход которого местами не ясен». Тема варьировалась в других газетах: публике скучно, а критика бюрократизма — «примитивна».

Хотя многие критики относились к Маяковскому заведомо отрицательно, нельзя не признать, что во многом их замечания были справедливы. Пьесе действительно не хватает действия, персонажи клишированы, реплики и шутки порой натянуты. Но, несмотря на определенные формальные недостатки, не подлежит сомнению, что идейное содержание дошло до тех, для кого «Баню» натопили: цензура задержала пьесу на два с половиной месяца и разрешила постановку только после того, как Маяковский смягчил особо критические моменты.

Если многое и удалось оставить, то лишь благодаря особому положению, на котором все еще числился Маяковский, — ведь уже запретили пьесы Николая Эрдмана и Михаила Булгакова. Но и положение Маяковского стремительно ухудшалось. Провальный ленинградский спектакль состоялся 30 января, за два дня до открытия выставки «20 лет работы» в помещениях Федерации советских писателей в Москве. На выставке предполагалось показать все, что Маяковский сделал за двадцать лет как поэт и художник: книги, рисунки, плакаты, газетные статьи и так далее. (Дебют Маяковского состоялся в 1912 году, но при издании сборника «Все сочиненное Владимиром Маяковским. 1909–1919» он сместил эту дат на четыре года (см. главу «Первая революция и третья»), и выставка, таким образом, охватывала период 1909–1929 годов.

Выставку «20 лет работы» можно рассматривать, подобно «Бане», как резкий ответ критикам и бюрократам, чье растущее давление Маяковский ощущал и на себе, и в обществе в целом. «Я ее устроил потому, что ввиду моего драчливого характера на меня столько собак вешали и в стольких грехах меня обвиняли, которые есть у меня и которых нет, что иной раз мне кажется, уехать бы куда-нибудь и просидеть года два, чтобы только ругани не слышать», — объяснял Маяковский формулировкой, не исключавшей его подлинный мотив: показать властям, что они не правы, оспаривая его патриотизм и лояльность по отношению к советскому строю, — возможно, он также таил надежду, что когда-нибудь снимут запрет на выезд.

Этот мотив, однако, нельзя было упоминать вслух. Когда Осип впоследствии пытался объяснить рвение, с которым Маяковский устраивал выставку «20 лет работы», он указал другую причину — Маяковский, по его словам, «захотел признания»: «Он хотел, чтобы мы, рефовцы, взяли на себя организацию его выставки и чтобы на выставку пришли представители партии и правительства и сказали, что он, Маяковский, хороший поэт. Володя устал от борьбы, от драк, от полемики. Ему захотелось немножко покоя и чуточку творческого комфорта». Несмотря на бунтарский характер Маяковского, это объяснение не лишено оснований.

Однако рефовцы не взяли на себя организационную работу. Кирсанову и Асееву не нравилась идея представлять Реф персональной выставкой — они отказались помогать, что привело к открытому разрыву с Маяковским. Выставочный комитет (в состав которого входили Асеев, Жемчужный и Родченко) не провел ни одного заседания, с официальной стороны (от Федерации объединений советских писателей) Маяковский также не получил никакой поддержки. Ему сильно противодействовали, и он был вынужден сам собирать основной материал, который сортировал и готовил в своей маленькой комнатке в Лубянском проезде. Нора помогала ему, когда у нее было время, равно как и Лили. Ему также помогали Наташа Брюханенко и Артемий Бромберг, молодой сотрудник Государственного литературного музея. Но Маяковский все время сталкивался с сопротивлением — типография, к примеру, отказывалась печатать выставочный каталог, который в результате был напечатан в простом гектографированном виде. До последней минуты Маяковский сам занимался развешиванием своих плакатов и рисунков на стенах и ширмах выставочных залов.

За день до открытия Лили записала в дневнике: «Выставка должна была быть образцовой (вот как надо ее сделать!), а получилась интересной только благодаря матерьялу. Я-то уж с самой моей истории с Шкловским знаю цену этим людям, а Володя понял только сегодня — интересно, надолго ли понял».

Правоту Осипа, предполагавшего, что Маяковский хотел официального признания, подтверждает список приглашенных. В него включены литераторы Юрий Олеша, Илья Сельвинский, Александр Фадеев, Леонид Леонов, Федор Гладков, Александр Безыменский, Михаил Светлов, Всеволод Иванов, Николай Эрдман и другие, а также высокопоставленные сотрудники ОГПУ — помимо Якова Агранова, первый и второй заместители председателя организации Генрих Ягода и Станислав Мессинг, начальник секретно-политического отдела Ефим Евдокимов и один из его ближайших подчиненных Лев Эльберт (Сноб) — так же как высокопоставленные деятели государственного и партийного аппаратов (Молотов, Ворошилов, Каганович). Как ни странно, Сталин персонального приглашения не получил, зато два билета были отправлены в его канцелярию.

Усталый Маяковский на выставке «20 лет работы».

Никто из представителей партийной и государственной элиты на открытии выставки не появился. А из приглашенных писателей пришли, похоже, только Безыменский и Шкловский. Но там было много молодежи. «Народу уйма, — записала Лили в дневнике, — одна молодежь». Из друзей Маяковского — помимо, разумеется, Лили и Осипа — пришли Кирсанов и чета Родченко, с которыми Маяковский, однако, отказался здороваться. «Если бы нас с тобой связывал только Реф, я бы и с тобой поссорился, но нас с тобой еще другое связывает», — объяснял он Осипу. «Володя переутомлен, говорил страшно устало», — вспоминала Лили, которая также заметила, что он был «не только усталый, но и мрачный. Он на всех обижался, не хотел разговаривать ни с кем из товарищей».

Бойкот выставки писателями настолько бросался в глаза, что Маяковский не мог не затронуть это в своей приветственной речи: «Я очень рад, что здесь нет всех этих первачей и проплеванных эстетов, которым все равно, куда идти и кого приветствовать, лишь бы был юбилей. Нет писателей! И это хорошо!» А разочарование, вызванное тем, что никто из высокопоставленных партийных функционеров не отозвался на его приглашение, Маяковский превратил в вызов: «Ну что ж, „бороды“ не пришли — обойдемся без них».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.