Глава 1

Глава 1

В душе я писатель и поэт, но жизнь заставила меня стать коммивояжером.

Это удивительная профессия. Почему-то писатели в своих произведениях всегда хотят унизить коммивояжеров. Почему? Видимо, потому, что они в душе тайком осознают свою близость к представителям этой старой как мир и в моральном плане мучительной профессии. Писатели, как и коммивояжеры, очень много говорят, боятся быть непонятыми и, если не имеют известности, также зарабатывают на хлеб кропотливым, порой мелочным трудом.

Иногда, читая того или иного писателя, сталкиваешься с выражением: «У него была психология коммивояжера — всего побольше и желательно сразу». Или такая банальная фраза: «Ее соблазнил проезжий коммивояжер». Как это неверно. Чаще всего наш брат, коммивояжер, прекрасный семьянин, много испытавший, обладающий нежной чувствительной душой. Уважая и понимая время, он никогда не разменивается на мимолетные увлечения, считает дни и часы, которые приближают его к встрече с родными. Я не знаю, как относятся к коммивояжерам в прогрессивной Америке, но у нас любой вид работы разъездного характера люди называют унизительно «шабашкой». В переводе с простонародного языка это значит что-то вроде безголовости и бестолковости. Тем не менее люди, заключающие договора — одни из самых талантливых представителей своего времени и своего народа. Наша работа в наших условиях требует мужества, выносливости и силы воли. Мы должны воплотить идею, превратить ее в деньги, уплатить государственный план, оставить довольными две, три и больше заинтересованных сторон.

Корни такого отношения к работе разъездного характера у нас закладывались веками… Наверное, с времен крепостничества, когда разъезжать мог только барин, а для других это было недоступно.

Итак, я — коммивояжер, скрываю свою профессию потому, что в любой момент меня до глубины души могут оскорбить словами: бродяга, шабашник, аферист. Это говорят люди, не желающие понимать значения этих слов. А таких у нас добрых девяносто процентов.

Мы чувствуем себя, благодаря многим обстоятельствам, словно преступники. В гостиницах сидят церберы-администраторы, отношение которых к клиентам, не имеющим направления или брони, граничит с отношением экзекутора к пытаемому. Дошло до того, что нас подобное отношение невольно возвело в разряд умышленных лжецов. Что я имею в виду, спросите вы?

Отвечу… Представьте такую картину: сквозь окошко администратора на вас смотрит недружелюбная физиономия. Звучат ненавистные фразы: «Устраиваем только при наличии брони или авиабилета. Когда вы улетаете, где ваш билет?» Приходится покупать билет в любом направлении, затем его, теряя проценты, сдавать, затем опять и опять.

Иногда мы, коммивояжеры, идем на кощунственный обман — пытаемся разжалобить стражей ночлега, убеждая в том, что мы приехали к родственнику, попавшему в автомобильную катастрофу, или тому подобное. Но есть города, где в ответ на такую жалобную чепуху администратор спрашивает: «А какие у вас есть доказательства, что ваш родственник в больнице?» Почему, спрашивается, за свои же деньги я должен испытывать чувства, подобные чувствам подследственного в кабинете у следователя? Это еще и еще раз унизительно. Бороться с этими явлениями нашему брату, рядовому гражданину, бесполезно. В то же время в гостиницах множество свободных номеров. Они пустуют, ожидая представителей власти.

В стране перестройка, но, мотаясь в поисках заработка, я, «бродяга-шабашник», никаких перемен не вижу. Они мне нужны уже сейчас. Я хочу иметь возможность спокойно уплатить деньги, снять удобный, теплый номер и на следующий день не бояться быть выгнанным благодаря заезду в гостиницу на срочное совещание механизаторов области.

Я — коммивояжер. Это гораздо больше, чем актер. Я один в целом мире. Каждому отдельному человеку, с которым я имею дело, я должен понравиться, каждому отдать кусочек души. К концу дня организм у меня дрожит, словно под высоким напря жением. Я не мечтаю соблазнить молодую девчонку. Я хочу сделать свое дело и с успехом вернуться к своей единственной любимой женщине.

Иногда в часы, когда я, усталый и разбитый, сижу вдали от дома, в аэропорту или на вокзале, мне приходит в голову невеселая мысль: зачем все это? Зачем мои мытарства, лишения, если здесь, в своей стране, я не могу получить элементарные блага цивилизации за свои честно заработанные деньги?

Я — коммивояжер. Я все вижу и знаю, что так быть не должно! Я уверен, что миллионы американцев, деловых, понимающих людей, через океан пожмут мне руку и скажут: «Ты прав, сопланетянин, ты прав!»

Джон! Ты спрашиваешь, почему я, обладая задатками прозаика и поэта, видевший свои вещи в печати, выбрал себе работу коммивояжера?.. Это целая история, а теперь уже можно сказать — целая жизнь. Ну что ж, попытаюсь тебе ответить на этот вопрос. Времени у меня предостаточно, правда, вдохновение… с этим у меня плохо. Посуди сам: откуда взять вдохновение, если находишься в тюрьме?

Ты плохо представляешь, что это такое. Я прошу Всевышнего, чтоб ты никогда не испытал тех мучений, которые здесь испытывают люди. Да, Джон, люди в этих желтых вонючих стенах попросту умирают. Время останавливается, тело разлагается, и только надежда заставляет делать попытку выжить.

Всем известно — жизнь полна превратностей. К народной поговорке «никогда не зарекайся от тюрьмы и от сумы» я всегда относился с большим уважением. Но когда человека закрывают в тюрьму за то, что он был судим ранее, это уже абсурд, грани чащий с узаконенным бесправием.

У меня самая трудная и самая изнурительная работа на свете. Я — «бродяга», коммивояжер.

У нас люди не знают этой профессии. Слово «коммивояжер» в широких массах не употребляется, тем не менее коммивояжеры существуют. Они закреплены за комбинатами бытового обслуживания, их называют сборщиками заказов, агентами, но только не коммивояжерами. Мы мотаемся со своими образцами, терпим унижения и бытовые лишения, и не дай бог нашему брату оступиться, как это произошло со мной.

Честно говоря, Джон, я не могу все происшедшее тебе доходчиво описать. Дикость происшедшего выходит за рамки человеческого понимания. Меня лишили всего. Вот уже семь месяцев я лишен свободы, лишен любимой женщины, домашнего крова, солнца, воздуха.

Дни мои проходят в мрачной камере. Все смешалось. Остатки реальности размывают бредовые сны. Они приносят мне допол — нительные страдания, особенно если в снах приходишь ты, моя последняя любовь.

Когда меня арестовали, она была со мной. Для них этого оказалось достаточным, чтоб развязать травлю… Я вижу изумрудные глаза, из которых бегут слезинки. Я слышу грубые слова дознавателей: «Пойдешь как соучастница!»

В чем сознаваться? В том, что она меня любила? В том, что я в свои тридцать семь лет искренне, как никогда в своей жизни, полюбил?!

Господи, всемирный создатель!.. Что же все-таки творится в этом жестоком, подлом, завистливом, продажном мире! Кто захочет выслушать живое человеческое существо?! Как выжить и как пробить ужасающее равнодушие людей, которые постав лены вершить то, что называется правосудием?!

Я приносил в дома радость. Я видел ее в человеческих глазах. А что теперь? Озлобленные люди, которых успел настроить против меня вершитель моей судьбы — следователь? Что может и что хочет он понять, когда ведет сухой допрос и, пользуясь моей некомпетентностью в юридических вопросах, радостно вспыхивает, поспешно записывая каждое сказанное мной компрометирующее меня, по его понятию, слово.

Адвокат по ходу следствия нам не положен. Сотрудники одного и того же аппарата проникнуты друг к другу злобным недоверием. Боясь утечки информации, наших адвокатов, как шкодливых мальчишек, допускают к подследственному только на закрытие дела. Вот она — первая ступень бесправия.

Кажется, Джон, я слишком ушел в описание своих мытарств. В этих стенах единственное спасение — это поговорить с понимающей человеческой душой.

Меня держат в уголовной тюрьме. Что значит подобное, тебе, прочитавшему первую часть этой книги, догадаться будет нетрудно.

Да, Джон! Эта система мне знакома… Почти год камерной жизни в одной из тюрем востока. Затем колония. Почти три года в шкуре заключенного. После колонии психиатрическая больница, где я был на грани между жизнью и смертью. То, что я увидел и пережил в тот период, оказалось весьма суровой романтикой. А теперь моя давно погашенная судимость сыграла для меня зловещую роль. В мировоззрении следователя я — закоренелый преступник.

Я — коммивояжер. Сборщик заказов от населения. В мои обязанности входит собирать у людей фотографии, которые в быткомбинате переснимут, увеличат и сделают из них цветные фотопортреты.

И еще я — отличный ходок. Мог бы исполнять работу почтальона. Но почтальонам очень мало платят. Мне же хочется хорошо одеваться, иметь возможность пообедать в ресторане и время от времени делать подарки своей женщине. Я знаю, это идет вразрез с нашей ханжеской моралью. Но у меня своя мораль. Она всем понятна, но в нашем обществе считается зазорной, даже если ты деньги зарабатываешь законно. «Хорошо пожить, пока молод». Что в этом зазорного? В нашем многострадальном обществе такие запросы прощаются только молодежи из неформальных объединений, которую не воспринимают всерьез.

Просыпаюсь утром, проверяю папку, в которой лежат образцы, выхожу из дома. Моя работа тем хороша, что я могу работать где угодно. Я еду в городском транспорте и выбираю место для работы.

Вот перед глазами кирпичные дома микрорайона. Я выхожу из автобуса, выбираю первый попавшийся из домов и вхожу в подъезд.

Нажимаю кнопку и жду. Открывается дверь. В дверном проеме вырисовывается фигура полуобнаженной женщины. Она смотрит на меня и не знает — то ли бояться меня, то ли я из конторы, не имеющей ничего общего с представителями закона. Она смотрит на меня и немножечко по-идиотски улыбается. Впрочем, я не стар, элегантен и вообще довольно обаятельный мужчина. Возможно, она улыбается потому, что я ей нравлюсь.

Я не люблю разговаривать через порог. Проходящие по лестнице беспардонно останавливаются, чтобы послушать, подъезд оживает в считанные минуты. Иногда я чувствую себя, словно воришка. Сам не знаю, откуда это чувство. Скорее оно передается от хозяина квартиры. Боязнь воров, наверное, трепещет в его мозгу и, вполне возможно, передается мне.

Наконец зрительный контакт установлен. Хозяйка видит, что перед ней не бродяга-оборванец, которых везде так не любят. Я же вижу, что хозяйка не пьяница и ее физиономия не являет собой образчик лиц, которые принято называть хамскими.

Хозяйка говорит мне в нашем русском стиле:

— Чего вы хочете?

Тут уже я на своем профессиональном коньке:

— Извините, к вам можно на одну минуту? Пропуская меня в квартиру, она говорит:

— Да, конечно, заходи.

Это уже кое-что… ко мне обратились на «ты». После такой постановки очень часто приглашают выпить чаю.

Я прохожу в освещенную прихожую.

Рассматривать обстановку прихожей и комнат не рекомендуется: воров ненавидят и боятся со времени постройки пирамид. Несмотря на то, что моя работа все же носит лакейский характер, я перед клиентами не расшаркиваюсь. Открываю папку, показываю образцы и говорю:

— М-м-м-м-ы из быткомбината… изготавливаем вот такие портретики… Можете заказать себя, детишек, родственников. Если фотографий нет, пожалуйста, можем сфотографировать.

Физиономия хозяйки приобретает уверенность. Она облегченно вздыхает. Она приосанивается и начинает оправдываться — качество, очень присущее нашему человеку:

— Честное слово, мы уже сделали, заказали… хочете (повторяет такое покоряющее слово), я вам покажу.

Ее предложение меня до смерти пугает. Море впустую потраченного времени. Я ее поспешно останавливаю:

— Нет, нет, спешу!

Извиняюсь и выхожу за дверь, на лестничную площадку. В подъезде прохладно. Дышится легко. Я вынимаю из кармана расческу, привожу в порядок слипшиеся от пота полосы и констатирую факт: «Три минуты бесполезной болтовни». В груди скребущее чувство недовольства собой. Вот уже несколько лет работаю на этой работе, а никак не получается вытравить из себя эмоции. Вот бы приобрести безэмоциональность гейши.

Звоню в другую квартиру. Дверь открывается сразу. В дверном проеме стоит мрачный верзила в спортивном костюме. В его глазах я читаю самодовольство, недоверие и злобу. Чувствую интуитивно: с таким разговаривать бесполезно. Профессиональная привычка берет свое:

— Мы из быткомбината, портрет заказать не хотите?..

В квартиру не захожу. Показываю ему образец через порог.

Его физиономию перекашивает презрительная улыбка.

— А я думал что-то важное… Валька, иди сюда, — зовет жену, — тут к тебе пришли.

С подобным юмором я уже встречался. Люди вроде этого хмыря — из породы самовлюбленных эгоистов и семейных тиранов.

Появляется растрепанная жена в засаленном халате. Она смотрит испуганно, но тем не менее по-хамски обращается ко мне:

— Чего надо?!

Я повторяю ей заученные фразы. Она еще не дослушала до конца, а ее глаза уже наливаются кровью и она кричит:

— Чего вы ходите тут с утра?! Не нужны нам ваши портреты! Я молчу. Я чувствую, как в моей душе закипает бешеная злоба. Но я — коммивояжер. Человек, который должен являть собой образчик миролюбия и вежливости.

Перед тем как захлопнуть дверь, она с чисто женским коварством оборачивает этот случай в свою пользу… демонстрирует мужу любовь и верность. По-собачьи заглядывая ему в глаза, обхватывает своими руками окорок его руки и говорит:

— А ты че, взаправду подумал, что этот пришел ко мне?..

И смерив меня презрительным взглядом, закрывает дверь. Я — коммивояжер. У меня отличная, легкая, денежная работа.

Я работаю в сфере бытового обслуживания. Поднимаюсь на пятый этаж. Звоню опять. Дверь открывает седовласая женщина… Прохожу в коридор, показываю образцы.

— Ох, молодой человек, как давно вы не ходили.

Наконец я открою сегодняшний счет.

Прохожу в комнату. Скромная обстановка жилища одинокого старого человека. Вот он — предел, после которого человеку остается только память.

Старуха приглашает меня во вторую комнату. Прохожу в помещение, больше похожее на кладовку, чем на комнату. Красные плюшевые шторы на окнах. Такая же плюшевая скатерть на столе…

Грубо сработанные старые шкаф и сервант.

— Молодой человек, — старуха держит в руках пожелтевшую фотографию, — я бы хотела увеличить фотографию своего мужа.

Беру снимок в руки.

На снимке изображен человек в форме офицера царской армии.

Молчу, знаю, что человека нет в живых.

— Он перешел на сторону революции… А уже перед войной его забрали и… — она безнадежно махнула рукой.

Все ясно. Опять Сталин. Что же это было, если не террор и геноцид по отношению к «свободному» народу?!

Записываю на обороте фотографии адрес старухи и выхожу из квартиры.

Опять гудят ноги!.. Идет коммивояжер.

Очередная квартира… Молодая мама очень желает заказать цветной фотопортрет, но у нее нет фотографии ребенка.

Открываю сумку… достаю старенький «Зенит», прикрепляю вспышку.

— Хотите голенького?.. Лежа?..

Мама не знает, как лучше. Она знает только одно: ей хочется портрет… Хочется увековечить свое чадо.

Мне нравится фотографировать маленьких детей. Я вижу в них обмытые дождем зеленые яблоки, которых еще не коснулась червоточина.

Я люблю к ним прикасаться. От прикосновения к их телам у меня пропадает ощущение бренности жизни.

Подходит время обеда. Я доволен. У меня есть восемь заказов. Правда, ноги у меня болят, но это не беда. Похуже то, что после рабочего дня в моей голове образовывается пустота и начисто пропадает желание разговаривать. Вот только эта профессио нальная фраза: «Здравствуйте, мы из быткомбината». Иду по дороге и без надобности шепотом ее выговариваю.

— Н-н-н-ничего, так и должно быть, — успокаиваю я себя, — ведь я — коммивояжер.

У меня в кармане всегда есть деньги. Это подозрительно и непривычно для окружающих. Это обстоятельство необходимо скрывать. Когда у российского мужчины в кармане скапливается больше пяти рублей, это уже должно настораживать. Семья — ячейка государства, а разбазаривать государственные деньги не положено! Ну а если говорить серьезно, причина элементарно простая — мизерные заработки. И еще: наши мужчины смирились с тем, что их считают потенциальными пьяницами. Двух этих факторов вполне достаточно, чтобы приличные деньги водились только в снах. Что касается чековых книжек, привычных во всем мире, я считаю такую рекламу на экранах наших телевизоров издевательством над многомиллионным народом!

У меня обед. Я устало бреду среди похожих друг на друга, как близнецы, домов в надежде отыскать закусочное заведение.

Ресторанов в рабочих кварталах, как правило, нет. Остается только отыскать столовую или кафетерий. Наконец, через двадцать минут тщательных поисков, вижу стандартный дом, на первом этаже которого висит изъеденная ржавчиной вывеска:

«Столовая № 7».

В зале не раздеваются. Стоит зловонный залах подгоревшей пищи. Толпятся люди в рабочей одежде.

Я занимаю очередь и еще через полчаса получаю кровавокрасный свекольник и шницель с вермишелью, слипшейся в один комок.

Еще я беру горячий чай. Горячий чай, что может быть лучше, особенно если делаешь ставку только на него.

Я проглатываю обед и ощущаю, как он чугунной болванкой оседает в моем желудке. Остается только закурить. Но в процессе рабочего дня я никогда не курю.

Поиски столовой и сам обед заняли у меня больше часа. Интересно, как выкручиваются рабочие? Впрочем, у них не зарплата, а зря плата — вспомнил и успокоился.

После обеда ужасно не хочется работать. Мучительно пропускать через себя весь психологический процесс набора. Но стоит начать, все пройдет буквально через несколько минут. Ура! Прошло!.. Я собираю волю в кулак и направляюсь в микрорайон продолжать работу.

Тяжесть в желудке не проходит. В этом нет ничего удивительного. Когда я представляю, что творится в моей утробе после попадания туда хлебного шницеля, сгустка вермишели и кислого свекольника, я успокаиваюсь. Все так и должно быть.

Нажимаю кнопку звонка. Дверь не открывают. За дверью детский смех. Хочу уйти, но привычка доводить дело до конца удерживает. Открывается дверь… О господи!!! Огромная овчарка, открыв пасть, прыгает на меня. Я едва успеваю отскочить от двери. Овчарку удерживает ремешок, конец которого привязан к чему-то в коридоре. Ее зубы щелкнули, едва не коснувшись моего носа. Что это?.. Ага… Все ясно! Родителей нет, а дети резвятся. Впрочем, такое уже было. Ведь я — коммивояжер. Зарабатываю деньги самым легким способом на свете.

Я сдерживаю нервную дрожь и поднимаюсь этажом выше. В квартире, куда я попадаю, хозяйничает ярко накрашенная жен щина лет тридцати.

Необходимо сфотографировать ребенка. Она наряжает трехлетнего малыша с круглыми, как у тюлененка, глазами в полосатый костюмчик и садит на диван. Малыш боится, она его успокаивает:

— Не бойся, Мишенька, дядя хороший.

То, что я не такой уж плохой, я знаю сам. Но и то, что она желает от меня чего-то большего, я тоже чувствую. Женщина, усаживая малыша, то и дело старается распахнуть коротенький халат, показывает мне толстые белые ноги. Через своего сынишку она затевает со мной игривый разговор:

— Дядя хороший, не то, что наш папа, — многозначительно на меня поглядывает. — А где наш папа?.. У-у-у, какой нехороший.

Я эту женщину понимаю. Жизнь есть жизнь. Физиология берет свое. Но мне совершенно не хочется. Я фотографирую малыша, отказываюсь от предложенного обеда и ухожу.

Дома, подъезды, этажи, квартиры и опять этажи, дома, подъезды. Тысячи, десятки тысяч контактов, лиц.

В последнее время меня неотступно преследует чувство, будто каждый встречный человек мне уже знаком. Вернее сказать, его лицо. Что это? Одна из разновидностей шизофрении? Стоит мне сделать перерыв в работе — это проходит. Перерыв буквально в два-три дня. Это наводит на размышления.

Как бы там ни было, я — коммивояжер, бродячий фотограф, сборщик заказов от населения.

Два раза в месяц я обязан являться в свой комбинат бытового обслуживания, сдавать заказы в работу и получать для раздачи готовую продукцию. Командировочные нам не оплачиваются. Мое оружие: образцы, ноги, язык. Все важно в одинаковой мере. Транспортом «фирма» нас не обеспечивает.

Иногда я ловлю себя на мысли, что начинаю стареть. Особенно в минуты, когда от бесконечных подъемов с этажа на этаж начинает бешено колотиться и покалывать сердце. Впрочем, не только сердце.

Печень тоже барахлит. Причин много. В моей жизни были периоды, когда отсутствие духовного общения, одиночество ввергали меня в омут пьянства. Нет, это не было болезнью. Болезнью было одиночество. Знаете ли вы, что это такое? Это когда нет ни родных, ни друзей, ни дома. Вернее, все это есть, но не твое. Люди, которые тебя окружают, погружены в мир иллюзий, грез, которые чередуются со вспышками истерии, привитой тиранией. Они убиты, заморожены убогим подобием философии. Их запросы в конце концов сводятся только к удовлетворению животных инстинктов. Тот, кто им осмелится говорить это в лицо, будет немедленно уничтожен пошлой демагогией, а затем, если не сумеет вовремя уйти, — физически.

Мне 38 лет. У меня рост выше среднего, слегка вьющиеся волосы, голубые глаза, широкие плечи. У меня прямой с горбинкой нос, смуглая кожа и правильный овал лица. Такие лица вызывают доверие, располагают к общению. Это мне очень помогает в работе. Я — коммивояжер.

Моя работа подарила мне максимальную свободу, которая только возможна в моей стране.

У меня нет налета лакейства, как у многих коллег, несмотря на то что я работаю на этой работе давно. Это объясняется тем, что работу я выбрал не по призванию, а во имя того, чтобы быть свободным.

Дома, подъезды, квартиры. Иногда мне кажется, что я родился в подъезде, что подъезд — мой дом, что в подъезде меня похоронят.

По внутренностям подъезда можно определить очень многое: какие жильцы проживают в квартирах, степень их солидности, чистоплотности, семейного положения.

Очередной подъезд. На лестничной площадке валяются окурки. Стены испещрены нецензурными надписями. Из забитых до отказа мусоропроводов торчат горлышки бутылок.

Звоню…, еще раз звоню. Никто не подходит. Дверь не заперта. Где-то в глубине квартиры плачет ребенок. Не выношу, когда плачут дети.

Прохожу в комнату. Убогая обстановка. Стол завален объедками. Шторы на окнах отсутствуют. На стене пошло и одиноко маячит плакат, на котором изображен передовик производства. На полу драная дорожка. В углу комнаты достопримечательность: на матрасе без простыни в неестественной позе спит голый мужчина. Трусы валяются рядом на грязном полу. Рой мух ползает по голой спине, копошится в заднице.

Посередине комнаты — детская кроватка. Годовалый ребенок в грязной маечке захлебывается плачем. В кроватке есть даже «игрушки» — две пустых бутылки из-под водки. Стою в раздумье. Для меня это обычная картина, но привыкнуть не могу. Эту картину можно назвать приблизительно так — «Впереди всеравно тюрьма». Беру мокрого ребенка на руки, выхожу на лестничную площадку и звоню в соседнюю квартиру. Дверь открывают не сразу.

— Участковый, за-хо-ди, гос-тем будешь, — дышит перегаром мне в лицо толстая неряшливая женщина. За ее спиной лицо еще одной женщины, тоже пьяной. Я молчу.

— У-у-у-у-участковый, отнеси ребенка обратно… он мне не нужен.

Она пьяно пытается меня оттолкнуть и продолжает:

— Я дочку забрала, ему пусть остается пацан… понял?! Я продолжаю молчать. Мое поведение ее настораживает. В интонации появляются ноющие нотки:

— А-а-а… ты меня не забирай… ты его посади.

Мне все это омерзительно. Я протягиваю ей ребенка и говорю:

— Машина придет через двадцать минут. Успокойте ребенка и ждите.

Она берет ребенка, пьяно пытается его ласкать:

— Ути, моя маленькая, ути-ути…

Выхожу из квартиры. Выбегаю из подъезда.

Недалеко будка телефона-автомата. Звоню, объясняю ситуацию.

Моя работа самая приятная, денежная, легкая на свете. Я — коммивояжер.

В голове хаос. Усилием воли заставляю себя идти по набору дальше. Знаю, что мое состояние уже написано на моей физиономии. Как будто ничего нового для меня в этих картинах нет, все же здравый смысл не желает воспринимать подобное спокойно. Почему так происходит? Почему в нашем обществе огромное количество обездоленных людей? Я вижу подобные картины ежедневно и заверяю, что в тысячах и тысячах квартир, пройденных мною, огромное количество жильцов ведут убогий, безрадостный образ жизни.

Оказывается, я забрел на окраину города. Перед глазами вырастают несколько старых покосившихся домиков.

Подхожу к одному из них. Из трубы вьется дымок, значит, есть живые люди. А если есть живые люди, обязанность комми вояжера — нанести им визит.

Прохожу во двор. Он весь зарос травой, которая уже убита осенними заморозкам. Низенькие стены, маленькие окна, ветхие ставни, затхлость и заброшенность.

Открываю первую дверь, прохожу. В коридоре темно. Стучу в дверь, ведущую в жилую комнату. За дверью слышится голос, напоминающий шипение самовара:

— Вхо-жи-ше.

Вхожу, образцы наготове. Вижу сгорбленную фигуру старухи.

«Почему она стоит в темном углу? Так, пожалуй, не разглядит образцы». Подхожу ближе… протягиваю образцы и говорю:

— Бабушка, не хотите портрет заказать?.. Можете заказать портреты своих детей, родственников, деньги сразу платить необязательно.

Старуха делает шаг, и я наконец могу рассмотреть ее лицо. Мне становится жутко. Я вздрагиваю и непроизвольно отступаю на шаг. Ее лицо — бесформенный, разлагающийся кусок мяса. Там, где должны быть щеки, — висящие куски бледно-розового мяса. Нос отсутствует полностью. На его месте — две ужасные дыры. Красные глазницы уставились куда-то в пространство. По непонятной причине я с каким-то болезненным интересом смотрю в это лицо и не могу оторваться. Что это было?.. Проказа?.. Сифилис?.. Старуха что-то пытается сказать, но ее слов я уже не слышу. Пришедшее в одно мгновение чувство отвращения заставляет выбежать из дома, быстрым шагом уйти из этого отмеченного богом или дьяволом места.

Я — коммивояжер. «У вас работа, которую нельзя назвать работой… Так, одно баловство и неуважение к себе». Подобные суждения я слышал неоднократно и от лиц, занимающих довольно высокие государственные должности. Правда, у нас по этому поводу есть слова в Конституции: «Любой труд почетен». Оказывается, так думают далеко не все.

Странно, я ко всему привык, но на поверку оказывается: собственное убеждение, что у меня хорошие нервы, — самообман. После «прокаженной» старухи пойти по набору дальше уже не смогу. «Кто же меня в шею гонит», — ловлю себя на радостной мысли, что я свободен. Вот сейчас прекращу работу, и никто не заставит идти дальше. Собственно говоря, свобода — это все.