Глава 3. БОЕВОЕ ОХРАНЕНИЕ
Глава 3. БОЕВОЕ ОХРАНЕНИЕ
Утром принесли вчерашний обед. Старшина Шовкун отвинтил крышку термоса и понюхал гороховый суп–пюре. В студенистой массе белели лохмотья разваренной трески. К стенке термоса прилипла рыбья кость. В мирное время за такую стряпню старшина устроил бы шум на весь батальон, к комиссару бы сходил, добился, чтобы повара на гауптвахту посадили… Раньше хоть горячий обед приносили, а эту неделю суп как вода в озерке, хлебаешь — пальцы от ложки мерзнут.
— Чего долго не шли? — спросил он у солдата–подносчика. — Небось спали где–нибудь в затишке?
— У нашего повара поспишь, — обиделся подносчик. — Пока топливо на кухню добудешь, семь потов сойдет. Прутиками ведь котлы топим. Сколько тех прутиков на батальонную кухню надо, смекни, старшина. Поспишь… Да мы вчерась округу километра на два, как овцы, прокопытили, пока топливо добыли… Повар, сволота, еще котлеты для начальства жарит. Самые толстые сучья жгет…
— Ну, разговорился! — одернул Шовкун обидчивого подносчика и подал ему кисет с махоркой. — Завертывай. Новостей не слыхал? Говорят, нам на подмогу артиллерийский полк идет…
Про этот артиллерийский полк еще неделю назад прошел слух в роте. Теперь ждали полк каждый день. До чертиков надоело от немецкой артиллерии прятаться. С утра до вечера шпарят фашисты из пушек да минами кидаются, а ты молчи. Выпустят наши батареи за день десяток снарядов — и конец. Разве этим немцу глотку заткнешь? Дать бы ему так, чтобы до печенок пробрало…
— Нет, — ответил подносчик, потягивая цигарку. — Батальонный артиллерию просил, а ему ни шиша. Я котлеты в штаб носил и слышал, как он по телефону разговаривал. Со шкварками, ребята, котлеты. Дух от них мясной, прямо в нос шибает.
Сообразив, что новостей у подносчика нет, Шовкун зычно крикнул:
— А ну за сухарями! Подходи по одному…
Орехов аппетитно уписывал пюре, запивая его озерной водой. Ржаные пахучие сухари с таким хрустом трещали на зубах, словно попадали на мельничные жернова.
У Николая было хорошее настроение. То ли оттого, что утро занялось теплым и тихим, то ли оттого, что удалось часа три поспать в каменной щели, куда они с Сергеем навалили упругий вороничник, чуть пахнувший землей и сырым лугом.
Доволен Орехов был и тем, что оказался во взводе у Кононова. И Серега вместе с ним, и Шайтанов, и Самотоев, и Гаранин. Свои, давным–давно знакомые…
После обеда Сергей достал из мешка заветный блокнот.
— Погрею немного руки…
Карандаш то и дело недоуменно останавливался, не в силах схватить непривычное множество линий, которые были вокруг в причудливых уступах, в навесах скал, в овалах раскиданных на склоне валунов. Много линий и утомительно однообразный тускло–серый цвет каменных сопок. Над ними высокое небо, в котором полыхает солнце. Солдаты с котелками и вороненый ствол ручного пулемета, который старательно трет промасленной тряпкой ефрейтор Самотоев.
— Ты старшину нарисуй, — сказал Николай, увидев, как Сергей растерянно оглядывается вокруг. — Гляди, у него какая винтовка, с оптическим.
Сергей поглядел на Орехова непонимающими глазами и машинально поднял карандаш, чтобы рисовать старшину Шовкуна, маленькое лицо которого, казалось, было придавлено тяжестью стального шлема.
Тут подошел Гаранин.
— Письмо сейчас отослал, — похвастался он. — Подносчики в батальон понесли. Запишите номер почты, я у старшины узнал.
Он назвал номер полевой почты.
— Постой, постой, — вскинулся Сергей и торопливо вытащил из кармана конверт. — Смотри, Коля, номер почты почти сходится… Гляди! Выходит, мы с папой на одном направлении воюем. Может, еще встречусь с ним. Вот здорово будет! Я сегодня же ему письмо напишу.
— Конечно, — сказал Орехов, разглядывая на смятом конверте номер полевой почты Барташова–старшего.
Он знал, что отец Сергея кадровый командир, майор по званию. Знал, что Сергею редко доводилось видеться с отцом.
После смерти жены майор оставил сына у бабушки в тихом приволжском городке, где он сам провел детство. Не решился Барташов–отец таскать с собой Сережку по далеким гарнизонам. Да и бабка не допустила бы этого. Трупом бы легла, но не отпустила бы от себя единственного внучонка…
Сергей переписал у Гаранина номер полевой почты и отложил в сторону блокнот. Рисовать ему теперь уже не хотелось.
Последний раз он видел отца год назад, когда тот приехал в отпуск. Сергей пришел встречать его на вокзал. Он стоял рядом с бабушкой у самого края платформы, а отец, высокий, с орденом Красного Знамени на новенькой гимнастерке, растерянно крутил головой, выискивая сына в толпе встречающих. Он смотрел вдаль поверх голов, знакомо щурил глаза, а Сергей стоял в пяти шагах от него. Хотелось крикнуть: «Папа!», но слова застряли в горле. Вдруг стало обидно, что отец не видит его, а высматривает в толпе угловатого мальчишку, с челочкой, в вельветовом костюмчике. Такого, каким он видел сына три года назад. И когда отец разглядел Сергея, в глазах у него так и осталось изумление, что этот высокий подросток с длинными руками и ломающимся голосом и есть его маленький Сережка…
Мысли Сергея неожиданно прервал голос Гаранина.
— Ты попросись к батьке, паренек, — наклонив к уху Сергея худое лицо, посоветовал он. — У родного папаши и в солдатах можно прожить. Верно говорю.
«Верно говорю» — отдалось в голове Сергея. В глуховатом голосе Гаранина, в его словах, шепотком сказанных на ухо, было что–то гадливое. Сергей инстинктивно отстранился от Гаранина и встретился с напряженным взглядом Орехова.
Только тут до него дошел смысл сказанного. Сергей почувствовал, что краснеет. Раскрытый блокнот упал на землю, закатился под камень карандаш. Сергей обрадовался, что, разыскивая свое имущество, может наклониться и спрятать лицо от глаз Орехова.
— Нет, не буду, — сказал Сергей, когда стряхнул с блокнота торфяную пыль.
У Орехова отмякли плечи, а глаза стали простецкими, и он ласково подмигнул Сергею. Вроде и недавно они с Ореховым, а что–то теплое накрепко связало их. С той самой ночи, когда Сергей ощутил сквозь сон, как Колька заботливо подтыкает ему сбившуюся шинель.
К отделению подошел низкорослый, диковатого вида ефрейтор в сбитой на ухо пилотке. На плоском лице раскосые глаза, еле видные за пухлыми веками. С минуту он молча щупал ими новеньких, потом спросил у сержанта Кононова, кого назначили к ручному пулемету.
— Шайтанов! — позвал сержант. — Этот за первого номера, а второй вон за камнем с самого утра машинку драит.
Кононов показал на Самотоева, который старательно чистил пулемет.
Низкорослый сказал Шайтанову хрипловатым голосом:
— Пойдем учиться, лейтенант велел.
Самотоеву в роте не повезло. Вчера вечером, когда он сказал, что маршевики устали, и попросил у лейтенанта отдых, Дремов решил, что Самотоев с ленцой. Ленивых ротный не терпел и поэтому приказал сержанту поставить Самотоева вторым номером к ручному пулемету. Так ефрейтор оказался под началом у солдата. И солдатом этим вдобавок ко всему был Шайтанов.
Шайтанов охотно принял Самотоева под свою команду и сразу же усадил его чистить пулемет. Ефрейтор позеленел от злости, но немедленно отправился выполнять приказание. Выше всего Самотоев ставил воинскую дисциплину.
Кумарбеков похвалил за начищенный пулемет и увел пулеметчиков вниз по расселине, которая заканчивалась узкой щелью, закрытой камнем. Возле щели Кумарбеков уселся на выступ и попросил закурить.
— Это сержанта Костычева пулемет, — сказал он Шайтанову. — Позавчера Костычева миной убило, мы с ним от границы шли… Понимаешь?
Укрепив сошки пулемета, Кумарбеков лег возле щели и приказал Шайтанову отвалить плоский камень.
Метрах в трехстах за болотистой лощинкой виднелась неприметная сопка. Там были немцы.
Кумарбеков припал к прикладу пулемета, и Шайтанову показалось, что он слился с ним. Короткое поджарое тело, широко раскинутые ноги и ушастая круглая голова, приникшая к прицелу, стали просто частью стреляющей машины с тарелкой диска, в котором лежали нарядные медные цилиндрики с остроконечными пульками.
Пророкотала длинная очередь. Звякнули о камни выброшенные из патронника гильзы.
— Вот как надо, — сказал Кумарбеков. — Пулемет, понимаешь, как хорошая лошадь. Не слушается, когда в руках плохо держат… Не торопись и ближе на пулемет подпускай. Легче стрелять, когда их близко видишь. У них в глазах страх. Когда видишь, что другой боится, самому меньше страшно. Понимаешь?
Шайтанов лег за пулемет. Самотоев расположился рядом, приготовив новый диск.
— Видишь, под откосом камни лежат… Крайний слева на барашка похож, — палец Кумарбекова качнулся возле глаз Шайтанова и уставился на склон сопки. — Там у них, понимаешь, пулемет стоит. Давай очередь!
Шайтанов подобрался, плавно нажал спуск и сразу же ощутил, как упруго задрожал в его руках «дегтярь». Пули пропылили ниже камней.
— Не попал, — огорчился Кумарбеков. — Выше бери, ствол не заваливай.
Шайтанов повысил прицел, и очередь сразу прошлась по груде камней, наваленных под уступом. Там что–то неуловимо изменилось.
— Не понравилось, — усмехнулся Кумарбеков. — Камнем закрылись. Теперь пойдем на другое место учиться, сейчас сюда мина прилетит.
Полдня он таскал Шайтанова и Самотоева по сопке. Поочередно укладывая их с пулеметом то за камнями, то в расселинах, Кумарбеков учил выбирать позиции, находить цели и пристреливать ориентиры. На перекурах заставлял разбирать и собирать затвор пулемета, устранять перекосы и набивать диски.
Потом сказал, что его зовут Усеном, привел их к Кононову и заявил, что обучение окончено.
Вечером Николай пошел с сержантом в боевое охранение. Они укрылись под валунами на гранитной площадке, которая обрывалась узким, метров тридцать ширины, ущельем. За ущельем начиналась каменная осыпь. В охранении Орехов впервые увидел немцев. Двое в пестрых маскировочных халатах так быстро проскользнули из–за скалы за осыпь, что Орехов сначала подумал, не привиделось ли ему. Но когда за осыпью чуть слышно звякнул о камень металл, он понял, что не привиделось, что перед ним минуту назад прошли те самые враги, о которых он слышал и думал, которых он пришел убивать.
Сердце вдруг заколотилось, и ладонь, положенная на приклад винтовки, стала потной. Захотелось прижаться, прилипнуть к камням, стать маленьким, незаметным, забиться под валун. Чтобы те двое с автоматами наизготовку не увидели его, не знали, что он рядом. Стук сердца казался буханьем парового молота, сотрясавшего гранитную площадку, на которой лежали Орехов и сержант Кононов.
Слева чуть хрустнула щебенка. Скосив глаза, Орехов увидел, что сержант осторожно ворочается, стараясь отцепить от острого валуна полу шинели.
«Сейчас порвет», — подумал Николай, и эта простая мысль вдруг приглушила отчаянный стук сердца и прояснила голову. Но страх не исчез. Он просто забрался куда–то вглубь и притаился там, холодный и липкий, как неожиданный пот, выступивший на ладонях.
— Немцы за камнями, — шепнул Орехов сержанту. — Двое, сейчас пробежали.
— Видел, — ответил Кононов и попросил помочь отцепить шинель. — Вот ведь угораздило. Едва полу не разорвал… Ты не высовывайся… Не доберутся они до нас.
Только тут Орехов сообразил, что груду камней, за которой лежали немцы, и площадку разделяет глубокое ущелье с отвесными гранитными стенами.
И страх сразу сменился любопытством. Простым человеческим любопытством, которое заставляет мальчишку взбираться на самое высоченное дерево или на крышу, чтобы немножечко, хоть одним глазком увидеть то неведомое, что лежит за холмом, либо за речкой, либо за синим лесом.
Николай подался вперед и высунулся из–за валуна.
— Без приказа не стрелять, — услышал он шепот Кононова.
Николаю и самому не хотелось сейчас стрелять. Ему просто хотелось получше рассмотреть тех, кого называли врагами.
Совсем недавно, когда пионер Колька Орехов во все горло распевал песни про конницу Буденного, читал «Школу» Гайдара, враг представлялся ему то в виде толстопузого буржуя, то в виде деникинского офицера, орудовавшего шомполом. Потом их заменили носатые фалангисты, белофинны, Гитлер с вытаращенными глазами…
Но это были бумажные, безликие враги. Похожие на бабу–ягу из сказки. Они исчезали из головы Кольки вскоре после того, как была прочитана книжка или просмотрена очередная картина. В песнях, в книжках, на плакатах этих врагов легко и просто уничтожали, прогоняли, разбивали, забирали в плен…
Видно, немцы не знали, что находятся под носом у боевого охранения роты, потому что за камнями послышался осторожный шорох. Потом что–то лязгнуло, и через минуту Николай почувствовал запах табачного дыма. Такой ясный и близкий, что невольно покосился на Кононова: не завернул ли сержант цигарку? Нет, Кононов лежал неподвижно, распластавшись на щебенке. Да и запах дыма был не махорочный, а какой–то сладковатый и мягкий, немного отдававший ароматом цветочного одеколона. Орехов догадался, что курят за каменной осыпью.
— Вот обнахалились, подлюки, — двинув усами, шепнул Кононов. — В охранении папиросы палят…
Кононов глотнул слюну. На скулах его прокатились желваки. Как всякого курильщика, сержанта сейчас раздражал запах табачного дыма. Но закуривать Кононов не стал. Сказал злым шепотом:
— Дымите, сволочи, а мы потерпим… Мы народ терпеливый. Верно, Коля?
Орехову тоже хотелось курить, и он, чтобы прогнать это желание, стал жевать горький стебелек вороничника.
Скоро Николай увидел врага. Из–за камня с левой стороны осыпи сначала высунулся тонкий ствол автомата. Покачался из стороны в сторону, словно принюхиваясь, и исчез. Вместо автомата из–за камней выглянула голова в пилотке грязно–зеленого цвета с длинным козырьком. Пилотка была сбита на затылок и открывала лицо. Самое обыкновенное, еще мальчишечье лицо с широким лбом, круглыми щеками и чуть приплюснутым толстым носом. Брови сдвинуты, насторожены. Глаза любопытно глядят по сторонам. Ни хищного оскала, ни бычьего лба, ни злобного взгляда.
— Гляди, сержант, — шепнул он Кононову. — Один из–за камня высунулся.
Сержант поднял голову, посмотрел на немца и сплюнул на щебенку.
— Сопляк, а туда же, воевать лезет.
Он, видно, хотел сказать еще что–то очень злое насчет молодости немца, но, встретив растерянный взгляд мальчишеских глаз Николая, замолчал, потом приказал не ворошиться и смотреть в оба.
Николай и так смотрел во все глаза. Он рассматривал каждую черточку вражьего лица, видневшегося над камнем на другой стороне узкого ущелья.
«Человек как человек», — удивленно подумал Орехов и в этот момент почувствовал, что немец заметил его. Николай не уловил, каким движением он выдал себя — Он просто увидел, как окаменело лицо немца и застыли в одной точке его глаза. Затем сразу все исчезло. И автомат, и пилотка, и любопытное круглое лицо. Через несколько секунд прозвучала автоматная очередь. Пули выбили на валуне беловатые отметинки. Крошечные осколки гранита секанули Николая по шее. Он проворно спрятался за камень. Кононов стал бить из винтовки по осыпи за ущельем.
Орехов тоже передернул затвор, но сержант остановил его!
— Не гоношись, ни к чему нам всю боеспособность показывать. Прижухни, пока я не скомандую.
Николай прижух под валуном. Немцы дали еще несколько очередей, потом успокоились.
Стало темнеть. Темнота шла снизу, из лощины, поднималась по каменным склонам, вязко густела в расселинах, задергивала дымкой валуны и редкие кусты.
Из ущелья, возле которого лежали Орехов с сержантом, вдруг потянуло такой промозглой сыростью, что Николай невольно поежился и подоткнул полы шинели.
В ночной мгле грохотали где–то пулеметные очереди, наискось прорезали чернильное небо зеленоватые ракеты. Морозная сырость донимала зло, без жалости. Колючий озноб забирался под шинель. Невыносимо мерзли колени, до боли холодело между лопатками, коченели руки.
Орехов осторожно ворочался, дул на скрюченные пальцы, тер ботинок о ботинок, подтягивал колени к животу, стараясь свернуться калачиком. Но это мало помогало. Вдобавок чертов валун, под которым он лежал, стал холодным, как глыба льда. От одного его стужа прошибала, нет спасения.
К полуночи Николай уже дрожал от макушки до пяток, зубы выбивали отчаянную чечетку, а свирепый холод наплывал и наплывал из темноты, как шуга на осенней реке…
— Не спи! — то и дело раздавался над ухом злой шепот сержанта. — Не спи. Говорят тебе!
Если Николай не отзывался, Кононов подкреплял шепот жестким тычком кулака. Николай одурело тряс головой, на минуту сбрасывал сонливость и вглядывался в темноту, слушал шорох осыпающегося где–то щебня, звон капель и осторожный шелест кустов.
Неужели война — это такая вот промозглая сырость, холодные валуны, сонливость, словно кинутая в глаза горсть песку, тычки сержанта в бок и гороховый суп–пюре с тресковыми костями.
Полжизни отдал бы сейчас Орехов, чтобы закурить махорочную самокрутку. Полжизни!
Но курить было нельзя. Он глотал набегавшую слюну, кутался в шинель и тоскливо ждал рассвета над вершинами сопок. Под утро с той стороны ущелья снова потянуло сладким дымком сигарет.
— Вот же сволочи! — взорвался сержант и приложился к винтовке. — Бей, Коля! Бей по гадам, чтоб им тошно стало! Бей…
Орехов торопливо передернул затвор, и, раскатисто отдаваясь в ущелье, один за другим забухали выстрелы. Там, где в белесой предрассветной мгле виднелась осыпь, пули цвинькали по камням и жалобно звенели.