АВГУСТ 1991-го

АВГУСТ 1991-го

С каждым днем будет нарастать ворох домыслов и дезинформации по поводу событий 19—21 августа 1991 года.

События нельзя беспристрастно зафиксировать в момент их свершения. Наблюдателя или тем более участника захлестывают эмоции, он редко бывает в состоянии отделить действительное от кажущегося, его сбивает с толку поток противоречивых сведений, состояние общего возбуждения. Со временем картина происшедшего принимает более четкие контуры, но уходят из памяти существенные детали, а общее понимание всего происшедшего невольно подгоняется под личные пристрастия, опасения или надежды.

С утра 19 августа 1991 года прошло ровно две недели. Пожалуй, это самое подходящее время для того, чтобы попытаться восстановить канву событий в той точке, где они меня застали.

18 августа

Ясное, слегка прохладное утро, и день обещает быть добрым. В восемь ноль-ноль, как обычно по воскресеньям, направляюсь со служебной дачи пешком на «объект» (территорию ПГУ). Полтора часа тенниса со своим помощником Юрием Ивановичем Новиковым, затем пять минут сауны, душ и — на рабочее место. Как обычно, надо посмотреть телеграммы, сообщения телеграфных агентств, подписать информацию. 18 августа никаких заслуживающих внимания сведений не поступило, докладывать было нечего, и часа через полтора той же дорогой по подмосковному лесу отправился на дачу.

Около пятнадцати ноль-ноль раздался улюлюкающий сигнал телефона «кремлевки». Такой звонок в воскресенье ничего доброго не предвещает — либо какое-то происшествие, либо срочное задание Крючкова, который никогда не отрывался от дел. Выругался вслух (в комнате никого не было), поднял трубку. Голос Грушко.

— Владимир Александрович распорядился привести в боевую готовность к двадцати одному ноль-ноль две группы сотрудников ОУЦ (отдельный учебный центр, спецподразделение разведки), по пятьдесят человек каждая, с транспортом.

— К двадцати одному ноль-ноль, а сейчас уже четвертый час, воскресенье... А какое задание?

— Не знаю, он звонил из машины, велел передать приказ — две группы по пятьдесят человек с транспортом.

— Кто будет дальше распоряжаться группой? С кем связаться?

— Там будет Жардецкий (начальник ЗГУ, военной контрразведки), все будет идти через него. Я больше ничего не знаю.

Дело неприятное. ОУЦ давно гирей висит на ПГУ, попытки передать его в чье-то ведение успеха не имели. Боевое подразделение, предназначенное для действий в особых условиях за рубежом, представляется Крючкову удобным орудием и в сложных внутренних ситуациях. Это подразделение посылали в Баку для охраны Дома правительства, его же собирались в январе 1991 года послать в Вильнюс, но, к счастью, по каким-то неведомым мне причинам не послали. Очень беспокоили бесцеремонные, не оформленные письменно приказы Крючкова. (Мы часто ворчали по этому поводу с моим заместителем В.А. Кирпиченко, даже писали какие-то бумаги, но не хватило духу, как и в других случаях, прямо потребовать от Крючкова письменных приказов. В конце июля — начале августа (случайно ли?) на совещании руководства КГБ обсуждался проект указа Президента о порядке использования войск КГБ, и я предложил зафиксировать в документе, что соответствующие приказы отдаются только в письменном виде.)

На 19 августа у нас были назначены торжественные мероприятия по случаю 10-летия ОУЦ.

Что-то затевается, но что? По телефону даю команду дежурному по ОУЦ вызвать на работу начальника подразделения Б.П. Бескова и собирать группы.

Звоню Жардецкому.

— В чем дело, где планируется использовать группы?

— Сам не знаю. Мы только что отправили тридцать пять сотрудников в Прибалтику. Может быть, туда?

Договариваемся поддерживать контакт, если кто-то получит информацию поточнее, другого известит.

Плохо. Не то что-то происходит. Не было в последние дни тревожных сведений из Прибалтики, вообще при чем здесь военная контрразведка?

Звонит Борис Петрович Бесков. Докладывает, что прибыл на работу и выполняет приказ.

— Куда?

— Пока не знаю. Собирайте людей.

— Какая экипировка, снаряжение?

— Не знаю, сообщу дополнительно.

Около восемнадцати часов, возможно, немного позже, звонок дежурного по КГБ — председатель созывает совещание на двадцать два тридцать у себя в кабинете. Это уже не Прибалтика, а что-то похуже. Неужели что-то затеяли военные? Посоветоваться не с кем — надежный человек Вадим Алексеевич Кирпиченко только что возвратился из отпуска, на работу выходит только через три дня, на даче его нет.

Проходит час. Вновь звонок— совещание отменили. Сбор групп не отменен.

В двадцать один ноль-ноль Б.П. Бесков докладывает мне, а я по телефону — Грушко (он в своем служебном кабинете), что сто человек готовы. Но какой должна быть их экипировка?

— А какая у них есть экипировка? — интересуется Грушко.

— Есть гражданская одежда, есть темные комбинезоны (а есть ли они?), есть полевая форма пограничников.

— Председателя нет на месте, я выясню у него и сразу позвоню.

Около двадцати двух часов звоню А.В. Жардецкому. Он ничего нового сказать не может, указаний нет. Голос встревоженный. Связываюсь с Б.П. Бесковым, прошу дать возможность людям отдохнуть и быть готовыми к утру следующего дня, о чем и сообщаю Жардецкому.

Ложусь спать.

19 августа

 В час тридцать звонок. Жардецкий.

— Гений Евгеньевич наше решение дать людям отдохнуть не одобрил, но просил привести их в состояние готовности к утру.

— Так что же затевается? Где должна будет действовать группа?

— Возможно, что в Москве. Только меня не выдавайте. Я вам этого не говорил.

— Ладно.

Бескова не тревожу. Засыпаю. Снится какая-то чертовщина.

В шесть тридцать пять собираюсь на прогулку с собакой, включаю приемник.

«...Государственный комитет по чрезвычайному положению...»

Да, творится что-то очень зловещее. Список членов ГКЧП свидетельствует, что речь идет не о выходке военных.

Звонок. Агеев.

— Группы готовы?

— Должны быть готовы.

— Направьте их в помещение Центрального клуба немедленно. И нужны еще сто человек, туда же.

— Экипировка, вооружение?

— Пусть берут все, что есть!

Звонок дежурного: «Совещание в кабинете председателя в девять тридцать».

Если раннее утро начинается с телефонных звонков, добра не жди. Это вестники тревоги. Нарушен нормальный ход жизни. Мелькнула мысль: «Нормальной жизни уже не будет никогда».

Передаю информационной службе указание записывать на пленку передаваемые по радио тексты документов ГКЧП и отправляюсь из Ясенева на Лубянку.

Как всегда по утрам в понедельник, на улицах много машин, люди возвращаются из-за города. Очереди на автобусных остановках, народ спешит на работу. Спокойно в центре, обычная толкучка у «Детского мира», никаких внешних признаков ЧП.

Напротив кабинета председателя ждут девяти тридцати знакомые лица: члены коллегии, начальники управлений. Все слегка подавлены, не слышно разговоров, не видно улыбок.

Крючков начинает совещание без предисловий. Понять, что произошло, невозможно. По привычке делаю короткие пометки, по привычке про себя пытаюсь кратко, одной фразой, прокомментировать речь Крючкова. Получается: «Чрезвычайное положение введено с целью помочь в уборке урожая». Говорит Крючков отрывисто, он очень возбужден, завершает выступление примерно так: «Работайте!» С предложением задавать вопросы не обращается. Мелькнула фигура Ю.С. Плеханова, начальника службы охраны, совершенно подавленная. (Видимо, беспокоится о здоровье Президента? Ведь он болен?) Какой-то ободряющий жест в его сторону сделал Крючков, что-то вроде: «Ну-ну! Все будет хорошо, не беспокойся!»

Расходимся понурые, обмениваемся не мнениями, а бессмысленными ругательствами вполголоса.

Внутренний голос подсказывает, что сейчас от Лубянки лучше держаться подальше, чтобы не нарваться на какое-ни-будь поручение. Любителей загребать жар чужими руками в этом здании всегда было достаточно.

Возвращаюсь в Ясенево. Те же улицы, но по ним идут колонны бронетехники. То там, то здесь заглохшие машины, около них суетятся солдаты. В воздухе дизельный чад, как в худые времена в Кабуле. Колонны кажутся бесконечными, идут неспешно и, к нашему удивлению, останавливаются на красный свет светофоров. Явно происходит что-то не то.

Уличное движение продолжается обычным порядком, и приходится задержаться лишь минуты на три на проспекте Вернадского у выезда на кольцевую дорогу.

Созываю своих заместителей начальников подразделений, кратко излагаю ситуацию по крючковским тезисам, записанным отдельными словами и фразами. Вот эта запись.

09.30

Крючков

Назначен Калинин комендантом г. Москвы. Как прекратить кровопролитие в ИКАО (1300 убитых).

Из Узбекистана уехали 176 т. русских.

Патриотизм, интернационализм.

Не допускать ущемления русских.

Россия — оплот СССР, и СССР — оплот России.

Обновляться на базе стабилизации. Поднять добычу нефти (упала на 106 млн. т).

Промышленность — упала на 20%.

Мобготовность.

Белоруссия — Украина — Кравчук — спокойно.

Назарбаев. В Ср. Азии ЧП вводить нет смысла. В Москву не едет.

Казахстан — положительно.

Акаев — в Москву не едет.

В областях нормально.

Кавказ— идут тяжелые бои, участвуют сотни людей с бронетехникой и артиллерией.

— Призывы к забастовкам.

— Прессу защитим.

— ТВ — 2 канала.

Уборка урожая — главное, надо помочь.

Прибалтика — неясно.

Молдавия — заседает СМ.

ЧП в отдельных областях.

Кравчук: не сдают хлеб государству, вывозят из республики.

Росс, руководство: идут призывы к всеобщей забастовке.

Патрулирование (демонстративное) Москвы.

Эконом, указы.

Задача — сохранить единую денежно-финансовую систему.

Возвращаемся к Конституции.

Договор обсуждать и не спешить.

К рынку пойдем, но не к дикому.

Законов поменьше, но получше.

Не допускать вмешательства извне.

М.6., удастся найти общий язык с российским руководством.

Задача разведки — видеть и корректировать.

Уборка урожая в Моск. области (Язов дает 50 тыс.).

Жить Конституцией.

Усиленные дежурства.

Подписание Договора не состоится. Сразу перейти из одного состояния в другое невозможно.

Сразу же говорю коллегам, что добавить мне нечего, что ситуация, видимо, постепенно прояснится, прошу соблюдать спокойствие, поддерживать дисциплину. Собравшиеся озадачены, но врать у нас не принято. Сказать ничего не могу, и они воспринимают положение таким, как оно есть.

Крючков пошел на авантюру? Но уж больно внушительно выглядит список ГКЧП. И что с Президентом? Инсульт? Инфаркт? Ни черта не поймешь. А вместе с документами ГКЧП зачитывают письмо Лукьянова по поводу Союзного Договора. По духу — он вместе с ГКЧП, но не в его составе. Где бесчисленные комитеты Верховного Совета, где гора, пирамида египетская законодательной власти?

Телевидение показывает дурацкие мультфильмы, радио ведет бессмысленные передачи. У нас принимается программа американской телекомпании Си-эн-эн. Фантастическая ситуация — узнаем о положении в столице нашей Родины из американских источников, из сообщений телеграфных агентств, из телефонных звонков частного свойства. Никто ничего не знает! Крючков где-то непрерывно совещается, спрашивать что-либо у Грушко бесполезно, да и не хочется.

Судя по Си-эн-эн, народ начинает стекаться на Манежную площадь и главным образом к Белому дому на Краснопресненской набережной. Это подтверждают звонки.

Время идет. Никаких указаний и никакой информации. Прошу разослать в резиденцию тексты сообщений ГКЧП и указание докладывать о реакции на события в Москве. Реакция последовала быстро — резко негативная со всех сторон, кроме Ирака. Ирак приветствует. Расписываю телеграммы Крючкову, по его указанию какая-то их часть направляется членам ГКЧП. Пусть читают, их это не ободрит, может быть, задумаются.

Но и нас ничто не ободряет. Эфир молчит, телетайпы передают обращения Б.Н. Ельцина, группа сводок их моментально распечатывает и распространяет в главке. Обстановка в городе явно накаляется, но на экране — мультфильмы, по телефонам встревоженные голоса ничего не понимающих и не знающих людей. Так же звучит и мой голос.

Звонок самого важного телефона— АТС—1, правительственная связь. Сергей Вадимович Степашин, с которым я познакомился недавно. Вместе с другими представителями Верховного Совета России в начале лета он побывал у нас на объекте.

Не помню точно его слова, но смысл ясен — необходимо что-то сделать, чтобы предотвратить надвигающуюся трагедию.

Я совершенно согласен со Степашиным, дело идет к чему-то страшному.

— Надо немедленно говорить с Крючковым, надо убедить его, что необходимо прекратить все это...

— Как с ним связаться? Мы в кабинете Бурбулиса...

По другому телефону пытаюсь отыскать Крючкова. Говорят, он на совещании у Янаева. Звоню в приемную, требую вызвать Крючкова. Он подходит к телефону. Говорю, что надо договариваться, надо остановить все происходящее. Он спрашивает только номер телефона Бурбулиса и бросает трубку. Был ли разговор, о чем — я так и не знаю.

Эфир молчит. К вечеру пресс-конференция Янаева. Она уже описана десятки раз. Дрожащие руки, заверения о том, что он, Янаев, считает Горбачева своим лучшим (или очень хорошим?) другом и надеется еще с ним поработать. Впечатление убийственное. Это был капитальный гвоздь в крышку гроба несостоявшейся диктатуры.

Бесков и его команда в клубе. Никаких указаний не имеют. Питание налажено.

Утро 20 августа

Ничего яснее не стало. Связываюсь с Б.П. Бесковым. По-прежнему сидят в клубе, сейчас куда-то их теснят, так как в этом же клубе сегодня торжественные похороны К.А. Пожарского, начальника хозяйственного управления КГБ. (Повезло, не дожил до этого чудовищного срама.) На похороны не еду, хотя Пожарский был мне симпатичен.

Поток сбивчивой информации нарастает. Ясно, что народ пошел на защиту Белого дома. В середине дня откуда-то (откуда? Си-эн-эн или звонок из города?) поступают сведения, что готовится штурм Белого дома (Станкевич распорядился вывести оттуда всех женщин), пробиваюсь по телефону к Крючкову (дежурные по приемной сообщают, что у него Язов), докладываю информацию и прошу отменить эту затею. Крючков нервно смеется: «Это ерунда! Кто это придумал? Я только что говорил с Силаевым и ему сказал, что это ерунда».

Не успокоил. Я уже как-то слышал такой смех. Ничего доброго он не предвещает. Крючков возбужден и врет.

В семнадцать тридцать звонок Б.П. Бескова. Он докладывает, что его товарищи провели рекогносцировку Белого дома и пришли к выводу, что затевается бессмысленная кровавая авантюра с совершенно гибельными последствиями.

Требую к телефону Крючкова, докладываю о разговоре с Бесковым, прошу, умоляю отменить планы. «Доложите Агееву!» Это все. Не прерывая связи с Бесковым (он слышит все разговоры), передаю по АТС-1 информацию Агееву. Подключаю по внутренней связи В.А. Кирпиченко, прошу его и Бескова внимательно слушать меня. «Борис Петрович, приказываю вам не исполнять ничьих указаний, не уведомив предварительно меня и не получив моего разрешения». Повторяю это для ясности и для памяти. Кирпиченко все понимает, подтверждает прием.

Предельно тревожно. В двадцать один пятнадцать— в своем кабинете в Центре. Мысль — найти Крючкова и крупно с ним поговорить. Но в здании КГБ его нет, дежурные говорят, что он в Кремле. Отыскиваю Бескова — он на совещании у Агеева. Прошу вызвать его к телефону. Он докладывает, что идея штурма продолжает обсуждаться, несмотря на совершенно ясную негативную позицию всех потенциальных исполнителей, то есть самого Бескова и начальника группы «А» Седьмого управления В.Ф. Карпухина.

Подтверждаю совершенно категорически свое указание не выполнять никаких приказов о штурме, сделать все возможное, чтобы такой приказ не отдавался. Крючкова на месте, в его кабинете, по-прежнему нет.

Бесков докладывает, что (когда? ночью или утром?) решено штурм отменить. Утром я его прошу вернуть группы «к месту постоянной дислокации», в Балашиху, что он и делает с облегчением.

21 августа

Идет трансляция в прямом эфире заседания Верховного Совета РСФСР. Многие из тех, кто, подобно нам, помалкивал, спешат заявить о своей причастности к одерживающей верх стороне. Вещает «Эхо Москвы». Сообщают, что Крючков собирается появиться в тринадцать ноль-ноль в Верховном Совете России. Что самолеты полетели в Крым. Все сделали вид, что им все давно было ясно: ГКЧП — это кучка заговорщиков. (Если верить тому, что написано и сказано после 21 августа, то на баррикадах вокруг Белого дома были миллионы, а им противостояла группа из восьми беспомощных злодеев.)

День 21 августа не был спокойным днем, но это был день разрядки, конец первого акта. Поздно вечером в Москву из Крыма возвратился Президент СССР.

22 августа

Власть на месте, заговорщики арестованы, телевидение захлебывается от новостей, народ ликует...

Жизнь продолжается? Возможно. Шесть тридцать. Беру собаку, делаю бодрый вид специально для охраны на воротах, иду пешком на объект. Двадцать пять лучших минут каждого дня, но не сегодня. Во что же нас втравили? Как же мог предать нас всех Крючков? Наивный девичий вопрос: «Кому же верить?» (Этот вопрос меня замучил за последние дни. Ответ есть, и немного позже остановлюсь на нем подробнее.)

В девять ноль-ноль звонок. Женский голос.

— Вас просят быть в приемной Михаила Сергеевича в двенадцать часов.

— А где это? (Дурацкий, но искренний вопрос.)

Разъясняют.

Час от часу не легче...

Еду на Лубянку, чтобы быть поближе к Кремлю, помалкиваю. Там срочно собирает Грушко коллегию. Коллективно посыпаем голову пеплом, принимаем заявление коллегии с осуждением заговора. В заявлении употреблено слово «замарано». Начинается идиотический спор — не лучше ли написать «запачкано» или «ложится пятно». Все как в Верховном Совете или в романе Кафки. Состояние всеобщего и дружного маразма, единственная невысказанная мысль: «Ну, влипли!»

Да, влипли, и еще как влипли. Бессильная ругань в адрес вчерашнего шефа не утешает. Предал, предал все и всех...

Коллегия расходится, захожу к Грушко, докладываю о вызове в приемную Президента. Грушко говорит, что утром Михаил Сергеевич позвонил ему из машины и сказал, чтобы все работали спокойно (примерно так). И Грушко спокоен, хотя глаза у него запали и лицо потемнело. Короткий разговор ни о чем.

Еду в Кремль. Тщательно проверяют документы у Боровицких ворот. Это новое. Всегда пропускали, лишь взглянув на номер машины. По Ивановской площади, под сияющими в голубом небе куполами Ивана Великого (изумительную радость подарил Москве злосчастный Борис Годунов!) — к зданию Совмина, где раньше заседало Политбюро и где кабинет Президента.

Иду вдоль стены к подъезду 2, по дороге знакомлюсь с комендантом Кремля генералом Г.Д. Башкиным. Он любезно провожает меня. У подъезда два огромных «Зила». Вижу издалека — приехал начальник Генштаба М.А. Моисеев.

Встречаемся с ним в приемной. Кроме нас, там И.С. Силаев, председатель Верховного Суда Смоленцев, В.П. Баранников, затем появляется А.А. Бессмертных. Настроение у всех несколько нервическое, но не унылое. Перекидываемся несколькими словами с Моисеевым, дружно и коротко клянем своих бывших начальников. Народ прибывает— председатель Комитета конституционного надзора Алексеев, Е.М. Примаков, пресс-секретарь Президента В.Н. Игнатенко, В.В. Бакатин, кто-то еще. «Ореховая комната» (заветный уголок высших сфер) полна.

Вошел Президент. Здороваясь, я представился, и он сразу же позвал меня в соседний пустующий зал заседаний. В нем я побываю еще раз через три часа. (Пример того, как опасно доверять очевидцам события и даже самому себе. В зале заседаний я вновь побывал не через три, а через сутки плюс три часа. И именно тогда в приемной были И.С. Силаев и В.П. Баранников, а не в описываемый день 22 августа 1991 года).

Разговор очень короткий. «Чего добивался Крючков? Какие указания давались комитету? Знал ли Грушко?» Отвечаю как на духу. Коротко рассказываю о совещании 19-го. «Вот подлец. Я больше всех ему верил, ему и Язову. Вы же это знаете». Согласно киваю.

— А кто у вас начальник пограничников?

— Калиниченко Илья Яковлевич.

— Как они меня окружили, стерегли. Был приказ стрелять, если кто-то попытается пройти через окружение.

Пытаюсь сказать словечко в защиту Ильи, человека, на мой взгляд, неспособного на злодейство. Ведь уже известно, что пограничникам на месте отдавал приказы кто-то из службы охраны.

Президент выглядит великолепно. Оживлен, энергичен, глаза ясные, никаких признаков усталости. Так близко я вижу его второй раз. Первый был 24 января 1989 года, когда Крючков представлял меня Президенту перед назначением на должность. Тогда М.С. Горбачев был несколько сумрачен и сух.

Президент распорядился, чтобы я созвал заместителей Председателя КГБ и объявил им, что на меня временно возлагаются обязанности руководителя комитета.

Трех- или пятиминутное уединение с Президентом что-то в этом мире значит. Проходя через «Ореховую комнату», вижу дружелюбные, даже ласковые улыбки, символические рукопожатия из дальних углов. На всякий случай...

Купола Ивана Великого померкли. Едем на Лубянку, а там уже собирается народ, и, совершенно очевидно, с недобрыми для КГБ намерениями. Объезжаем с некоторым трудом толпу (у «Детского мира» идет обычная толкучая торговля), ныряем во двор комитетского здания через ворота с Пушечной.

Собираю заместителей председателя, объявляю указание Президента. И здесь сразу же засияли сдержанно-радостные улыбки, по меньшей мере, одна запомнилась отчетливо — открытое лицо Г.Ф. Титова, который ни в каких событиях участия не принимал, так как был в отпуске.

Вопрос на повестке дня один, классический русский вопрос: что делать? Совершенно очевидно, что все старое кончилось и делать надо что-то новое. На этом очевидность кончается. Действуем так: завтра, 23 августа, собираем совещание руководящего состава КГБ, на котором обсудим содержание заседания коллегии. Коллегию же надо провести в ближайшие дни, чем раньше, тем лучше. Больше сказать нечего. Расходимся. (В голове звучит есенинская строка: «...перед этим сонмом уходящих я не в силах скрыть своей тоски». Прокрутилась несколько раз и ушла, чтобы неожиданно всплывать вновь и вновь в те дни.)

В моем кабинете (переехал сюда два месяца назад из старого комитетского здания, отдав свое помещение КГБ РСФСР) кромешный телефонный ад.

Начальник комендантской службы В.Г. Опанасенко докладывает, что толпа на площади собирается идти на штурм КГБ. На стенах зданий пишут обидные лозунги, окружили памятник Дзержинскому.

— Что делать?

— Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не применять оружия. Закрыть все ворота и двери, проверить решетки. Будем обращаться к московским властям и милиции. (Момент унижения, затянувшийся на два дня!)

Отыскиваем милицию, но она на выручку не спешит.

Звонок из Прокуратуры Союза, В.И. Кравцев:

— Мы высылаем бригаду следователей для проведения обыска в кабинете Крючкова.

— Хорошо, высылайте.

Звонок из Прокуратуры РСФСР, В.Г. Степанков:

— Мы высылаем бригаду следователей для обыска кабинета Крючкова. С бригадой приедет Молчанов от Центрального телевидения.

— Ради бога, присылайте, но сюда уже направляются люди из Прокуратуры Союза!

— Ничего, мы с ними договоримся. Через десяток минут в кабинете оказываются человек пятнадцать служителей правосудия, из которых запомнился лишь Генеральный прокурор РСФСР Степанков. К моему удивлению, обе группы моментально договорились, нашли понятых — девушек из секретариата— и двинули в крючковский кабинет. Группа отправилась обыскивать дачу Крючкова, где уже с утра горько рыдала Екатерина Петровна, другая группа — на городскую квартиру.

Звонок. Голос М.С. Горбачева: «Я подписал указ о вашем назначении временно исполняющим обязанности Председателя КГБ. Работайте».

Фиксирую время— пятнадцать часов. К становящимся уже привычными докладам («...пытаются бить окна...», «...с милицией связаться не можем...», «...призывают скинуть памятник...» и т. п.) добавилась волна поздравлений с назначением. На всякий случай. Жить становится все невыносимее, но думать об этом некогда. Окна кабинета выходят во двор, глухо доносится уличный шум. Как знакома ситуация. Как ужасно, что это происходит не в Тегеране, где десяток лет назад приходилось так же сидеть в осаде, командовать защитниками, слушать рев толпы, звон разбиваемых стекол, удары в двери, выстрелы... Ужасно, что это происходит на Лубянке, что и здесь, как в Тегеране, помощи ждать неоткуда.

Ошибка. В моем кабинете появляются два российских депутата специально на тот случай, если толпа начнет вести себя буйно. Леонид Борисович Гуревич и Илья Мстиславович Константинов. Записываю их имена с искренней признательностью. Они внесли элемент разума в абсолютно иррациональный мирок моего кабинета. Был момент, когда они собрались было на площадь, но оказалось, что очередной поток докладов об очередном начале штурма Лубянки неправилен. Доложили, что с какой-то машины в проезде Серова бесплатно раздают водку. Это уже из области фантастики — водка драгоценна, и любой купил бы ее по госцене. Тем не менее, прошу проверить. Сообщают, что никакой раздачи водки нет. (В голосе звучит разочарование.) Постепенно дело проясняется. На площади не буйная толпа, а митинг. Речь идет о демонтаже памятника. Всем командует С.Б. Станкевич, а милиция приглядывает за порядком. Попрощались с Гуревичем и Константиновым. Если таких много, то Россия не погибнет. Знакомство с ними было светлым пятном в этот кошмарный день.

Накал несколько спадает. Иду подземным переходом в старое здание, в кабинет Г.Е. Агеева. (Все начальники к тому времени были распущены по домам.) Окна кабинета на пятом этаже выходят на площадь. По просьбе организаторов митинга мы включили прожектора на здании комитета («...не трогайте нас. Видите, какие мы сознательные...»), но площадь освещена слабо. Кольцом, на некотором удалении от памятника, стоят люди. Сосчитать трудно, но это несколько десятков тысяч. Говорят речи, выкрикивают лозунги, а тем временем два мощных автокрана примериваются к чугунному монументу. Шум толпы праздничный, не угрожающий, она охотно подчиняется командам, усиленным микрофоном. Выезжает на площадь машина «скорой помощи», но лишь для того, чтобы осветить своими фарами сцену гражданской казни основателя ВЧК, первого чекиста. Гражданская казнь — явление для России не новое. Правда, с монументом все выглядит масштабнее, но с помощью телевидения дело вполне поправимое. Будет даже интереснее, так как памятник не меняет выражения лица, все происходящее для него — это сон, суета тех, кому еще предстоит раствориться в вечной тьме. С живым человеком иное дело. В Иране это поняли моментально...

Заставляю себя смотреть. Испытываю ли горе? Нет. Все происходящее закономерно — расплата за близорукость, за всесилие, за корыстность вождей, за нашу баранью бездумную натуру. Конец эпохи. Но и начало другой эпохи. Краны взревели, толпа зашумела. Вспышки сотен блицев— и железный Феликс, крепко схваченный за шею (он был обвязан канатами, но процедура казни подсказывает детали), повис над площадью, а под чугунной шинелью лишь обозначилась смертная судорога чугунных ног. Не за то дело отдали свою первую, земную, жизнь, Феликс Эдмундович? Посмертно ответили за прегрешения потомков?

Поздно вечером 22 августа 1991 года я стоял у окна кабинета на пятом этаже старого здания КГБ, выходящего на Лубянскую площадь, бывшую площадь Дзержинского. В опустевших зданиях КГБ тихо и глухо. Внутреннюю охрану на четвертом и пятом этаже нового дома (там была особо охраняемая зона, где размещались кабинеты председателя, его заместителей и секретариат) я распорядился снять еще раньше, и странно выглядят длинные коридоры без привычных прапорщиков у каждого входа на этажи.

Последние распоряжения комендантской службе— ни при каких обстоятельствах не применять оружия. Все. Делать ночью здесь нечего. Ворота здания закрыты и наглухо блокированы изнутри. К счастью, находится дежурная машина вне здания. Выходим на Кузнецкий. Пустынные улицы, редкие прохожие, группка милиционеров поодаль, ближе к выезду на площадь. Это мой город, я в нем родился и жил. В этот поздний ночной час я ощущаю его холодную отчужденность.

Ночь, улица, фонарь, аптека.

Бессмысленный и тусклый свет...

Мы слышим поступь истории, но не знаем, куда спрятаться, чтобы не быть раздавленными.

23 августа

Ранним утром вновь на Лубянке. Еще вечером стало понятно, что даже временно без председательского пульта прямой связи (я про себя, смеясь, назвал его «пульт личности») справляться с Комитетом невозможно. Знаю, что будут попреки в нескромности, и тем не менее решительно перебираюсь в главный кабинет. Помещение огромное, сегодня выглядит зловеще, печально смотрят со стены портреты Ленина и Горбачева.

Телефоны, этот бич служивого человека, терзают слух и душу. Донесения довольно однообразны — угрозы со всех сторон, полная растерянность начальников всех уровней. Будут ли штурмовать и кто? Куда смотрит милиция? И совсем глупое — «они же говорят о законности и правовом государстве! Надо сказать им, что творится произвол...» и т. п. Жалкое блеяние потерявшихся людей.

Вот тебе и «щит и меч»! Все правильно. Щит и меч что-то значат, когда в них нуждаются. Сейчас они никому не нужны.

Звонок из Вильнюса. Блокированы два райотдела КГБ, сотрудники в зданиях. Что делать?

А я откуда знаю, что делать? Даю тот же стандартный приказ — оружия не применять, вступать в переговоры, договариваться о передаче зданий и имущества, оформлять все описями и протоколами.

Звонок из того же Вильнюса — заместитель председателя Совмина Литвы Зигмас Вайшвила. По тому же вопросу. К этому времени выяснилось, что переговоры с литовцами о судьбе КГБ уже велись и были на несколько дней прерваны. С облегчением сообщаю Зигмасу, что через несколько часов в Вильнюс вылетает зампред КГБ В.Ф. Лебедев и консультант председателя С.А. Кондратов.

Начальник следственного управления докладывает, что собираются какие-то силы с намерением штурмовать Лефортовский следственный изолятор и освобождать активистку Демсоюза Новодворскую.

— Вот те на! А разве она у вас?

— У нас.

— А кто может распорядиться об освобождении?

— Мы сами.

— Выпускайте!

Десять тридцать. Совещание руководящего состава КГБ, человек тридцать пять. Для того чтобы избежать рассуждений об обстановке, спрашиваю, все ли видели сегодня с утра площадь Дзержинского. Все видели, вопросов ни у кого нет, ясность полная. Нет ясности только в одном — как жить дальше, что и начинаем обсуждать.

Сразу же приходим к согласию, что надо департизироваться. Ни одного голоса против, и секретарь парткома Н.И. Назаров — за. Тут же готовится приказ по КГБ — конец партийной организации. («Органы КГБ— это вооруженный отряд партии», — долбили мы десятками лет, пытались последние три-четыре года делать вид, что и лозунга такого не было, а теперь распрощались с некогда руководящей и организующей силой нашего общества.)

Идет, как когда-то было принято писать в партийной печати, большой и заинтересованный разговор, но не прекращает поступать информация: собирается народ на штурм КГБ, милиции по-прежнему нет, в городе опечатывают райкомы КПСС и райотделы КГБ (как правило, сидели в одних и тех же зданиях, а я-то в своем ПГУ все удивлялся, где же люди отыскивают связь КПСС и КГБ!).

Выступающие говорят о необходимости структурной реорганизации, о защите дел и агентуры, о ненужности и обременительности войск КГБ, вредности резких сокращений штатов и прочих важных, но не имеющих отношения к злобе дня делах. Предлагают немедленно создать комиссию по расследованию деятельности КГБ 19—21 августа. Сделано — тут же создана такая комиссия. (Быка за рога, а точнее, присутствующих за горло берет заместитель Председателя КГБ РСФСР В.А. Поделякин. Напористо, с чувством огромной внутренней убежденности он говорит, что совещание уходит в сторону от самого главного вопроса — о кадрах. Надо вывести из состава коллегии тех, кто активно участвовал в деятельности ГКЧП. Известно, что первый заместитель председателя Г.Е. Агеев давал указание шифроорганам не пропускать телеграммы КГБ РСФСР. Возразить нечего, Агеев не только это указание давал. Да и многие другие чувствуют, что виноваты не виноваты, а отвечать придется. В нашем государстве распространена презумпция, что рыло в пуху у каждого.)

Дискуссия не прекращается, но Поделякин внес в нее тревожную персональную нотку, проявил открытую принципиальность революционных времен. Пахнуло холодком, как из подвальной двери.

Обстановка снаружи тем временем накаляется. Расходимся. Личному составу дан приказ покинуть здание, опечатав сейфы и двери, остаться на местах лишь начальникам подразделений и заместителям; искать поддержки у московских властей и милиции, оперативную картотеку вывезти на временное хранение за город... (Эхо Тегерана — вой толпы, звон разбиваемых стекол, запах гари...)

Звонок. Голос Президента: «Появитесь у меня через полчаса!»

В четырнадцать ноль-ноль я в той же приемной на третьем этаже. Там М.А. Моисеев, И.С. Силаев и В.П. Баранников.

Вызывают Моисеева. Входит в комнату заседаний, выходит через полминуты, останавливается, внятно говорит: «Я больше не заместитель министра обороны и не начальник Генерального штаба». Делает два шага к окну, глядит на зеленые крыши кремлевских зданий. (Вот еще один человек, по которому проехало колесо!) Поворот кругом, и четким солдатским шагом уходит генерал армии М.А. Моисеев из высших сфер.

Всей своей душой я желаю ему стойкости и спокойствия (о самоубийстве маршала С.Ф. Ахромеева, предшественника Михаила Алексеевича, в тот момент известно не было).

Вызывают меня. В комнате заседаний (раньше там совещалось Политбюро ЦК КПСС) М.С. Горбачев, Б.Н. Ельцин, руководители республик. Президент коротко говорит: «Я назначаю Председателем КГБ товарища Бакатина. Отправляйтесь сейчас в комитет и представьте его».

Испытываю такое облегчение, что начинаю улыбаться: «Большое спасибо! Сегодня ночью буду спать спокойно».

Здесь не до улыбок. Президент говорит: «Ну, спать спокойно еще рано». (Пропускаю это мимо ушей и лишь потом начинаю улавливать в этом зловещий оттенок.)

Б.Н. Ельцин собирается ехать на Лубянку, успокаивать народ. Это значит, что принятый на совещании вопль о помощи дошел до обоих президентов.

В пятнадцать ноль-ноль В.В. Бакатин прибывает в КГБ. Мое командование закончилось.

Председатель проводит первое совещание в КГБ. Он раскован, прост. Его первое замечание: «Я человек не военный. Вот даже воротничок как-то не так застегнут», сказанное задушевным тоном, могло бы даже настроить на лирический лад. К сожалению, среди собравшихся нет женщин лирического возраста.

Меня председатель сажает по правую руку (вновь дружелюбные улыбки в моем направлении) и держит короткую и внятную речь. Вот такими пометками обозначилось в моем блокноте ее содержание:

Разведка — это святая святых, на это никто не посягает. Не политизировать, не пугать граждан.

Не нужны общие рассуждения о мохнатой руке империализма. Идеологическая война нас не касается.

Полная департизация. Переход от партийно-государственной к государственной системе. Партий не должно быть ни в одном учреждении. Никаких парткомов.

Самостоятельность отдельных ведомств: погранвойска.

Должны профессионалы заниматься своими делами.

Нам обещана защита, чтобы мы могли спокойно реорганизоваться.

Автономность и координация.

Борьбу с коррупцией надо взять на себя, видимо.

М. б., служба антикоррупции?

Войска КГБ: расследование на уровне руководящего состава.

Нужна концепция работы КГБ на республики — информацию каждому президенту.

Уйдет Литва, только лучше будет.

Не втягиваться не в свои дела.

Давать информацию без идеологии.

Наладить инфо для всех президентов.

Заходит речь о кадровых изменениях. «Вот и первый заместитель у нас есть», — говорит председатель, делая раскованный жест в мою сторону. Я категорически и громко протестую, остаюсь после совещания и протестую еще раз: «...а то приму решительные меры».

— Какие же? — любезно спрашивает Бакатин.

— Совершу государственный переворот!

Шутка, надо сказать, совершенно глупая, но она помогает завершить тягостный разговор. (Простак я, простак! Воспринял бакатинский жест, не подозревая подвоха.)

Через какое-то время Вадим Викторович выступил на большом совещании с более развернутыми тезисами.

Запись:

Бакатин:

Ситуация крайне нестабильна.

Победа демократии — прорыв зашедшей в тупик революции.

Было сопротивление реформам центральных структур власти — результат развал и хаос.

Оно не устранено, а ослаблено. Появилась реальная перспектива политики действия, а не приверженности измам.

Главное препятствие не устранено — речь идет о сохранении Союза. Путчисты сорвали новоогаревский Союзный Договор. Их действия активизировали процесс распада Союза. Идиотизм идеологов сохранения Союза силой.

Прежнего Союза нет. Сверху не восстановить. Есть лишь один путь добровольный союз.

Съезд должен прорваться через сопротивляющуюся часть депутатов и принять правильное решение.

Оценить степень нарушения законности, но в то же время не спускаться слишком далеко вниз. Не искать виноватых среди подчиненных.

Должны решить взаимные вопросы. Не должны, а с другой стороны должны очиститься. Сохранить профессионалов. Реорганизовать структуру, очиститься, но не потерять кадры, продолжать выполнять задачи. (Они продолжают усложняться! Как и все прошлые годы...) При этом соблюдать законность, работая в правовом вакууме.

Из ведомства, которое снискало себе печальную славу пресечением политического инакомыслия, перестроиться в систему, где обеспечивается безопасность Союза республик на основе и в условиях демократического и т. п. общества.

Архивы. Не допустить раскрытия агентуры. Никогда такие архивы на агентуру не раскрывать, но ничего не жечь. Не надо в панику бросаться. Пока есть время для цивилизованных решений. Калиниченко с Эстонией все решили.

Нечего каждой республике создавать свою внешнюю разведку. Не должно быть никакого двойного подчинения. Надо сохранить, но, м. б., пересмотреть идеологию, структуру, расходы и т. п. Но сохранить единой.

Удалось немного приглядеться к новому начальнику, поговорить, а вернее, послушать его указания по телефону. Впечатление — абсолютно компетентен даже в тех вопросах, о которых имеет приблизительное представление, абсолютно категоричен, привычно груб. Тон разговора — строевой сержант с туповатым рядовым из отдаленного национального округа.

Говорят, что секретарь обкома это не должность, а перманентное состояние души.

Во всяком случае, телевизионный облик заметно отличается от оригинала. Печальный факт печальной действительности.

24 августа

День во всех отношениях неприятный. Жизнь сдвинута с привычных устоев, даже милые осины и березы выглядят необычно печальными, незнакомыми. Механические движения продолжаются. Те же звонки, те же обращения за указаниями. Служивый люд сбит с толку и, не чая пробиться к новому председателю, обращается к обломку старой власти. Старая власть распоряжается в меру своего разумения.

Все же жизнь не без светлых моментов. Звонят знакомые и приятели, поздравляют с освобождением от тяжкой ноши, сочувствуют, просто отмечаются, что они есть и меня помнят. «...Перед этим сонмом уходящих...» Коллеги встревожены. Вызван в прокуратуру и задержан В.Ф. Грушко. (Боюсь ошибиться. Возможно, это произошло на следующий день.) Пока только задержан. Трудно представить себе этого чрезвычайно осторожного, не любящего всякой ответственности человека в роли заговорщика. В роли исполнителя при Крючкове — вполне возможно. С трудом дотягиваю до вечера. Никаких срочных указаний нет. Сказано — только документы не уничтожать и, несколько загадочно, не перемещать. Перемещаю, тем не менее, бумаги со стола в сейф.

Делать временно нечего. По указанию Президента еще 22 августа я написал справку о своих действиях в дни 19—21-го. Положил ее вместе со справками других зампредов в конверт и направил М.С. Горбачеву лично. Тогда же рукописный оригинал этой справки передал главе комитетской комиссии Г.Ф. Титову. Никто с меня большего не спрашивает, а инициативу проявлять нет резона.

Вечером играем на даче в шахматы с Николаем Сергеевичем Леоновым и понемногу, но упорно пьем водку, настоянную на рябине. Последнее утешение русского человека, неудержимая потребность огорченной души. Пьем, играем, говорим о жизни, вспоминаем недавнее прошлое. Год назад об эту пору, вернувшись из Краснодара после неудачной попытки помешать избранию Калугина в депутаты, мы с Н. С. направились на прием к Крючкову. Мы говорили ему, что народ не приемлет власти и ненавидит ее. Мы говорили, что КПСС мертва и обречены все, кто думает связывать с ней свою судьбу. Мы говорили, что пока власть у тех, кто еще вчера сидел в президиумах и лишь переместился из вторых рядов в первые, народ ее не поддержит. Крючков внимательно слушал, сочувственно кивал и с полной доброжелательностью с нами расстался. Многое другое вспоминалось, а хмель не приходил. Захлестывала злость и обида. Но, видимо, рябиновка оказывала свое действие. Излагаю яростно тезисы о гнусности предательства, жертвой которого мы стали, о паскудности нашего мира, о невыносимости этого существования. Надо уходить, рвать с этой системой, с этой службой. Собеседник старше меня, мудрее, добрее. Он меня понимает.

Проснувшись среди ночи, подумал: «Неужели действительно пришла пора бросить привычную жизнь, не слишком ли я разошелся, не слишком ли близко к сердцу воспринял унижение? Человек, живущий на зарплату, не должен быть чрезмерно щепетилен. Ему платят и за бесчестье, он должен сознавать свой наемный статус». Плохие мысли для ночного времени.

25 августа

Надо поддерживать дух своих сотрудников. Рано утром (все как обычно, и голова ясная) иду играть в теннис на открытой площадке. Ведь кто-то донес в «Московские новости», что в воскресенье, 18 августа, начальник ПГУ «весь день играл в теннис». Пусть заметят это и сегодня. Шеф бегает по корту, значит, нос вешать нет причины. Отсутствие сосредоточенности убийственно для игры. Мысли не на корте, в голове бесконечно прокручивается вчерашний день, вечер, горькая обида.

Оказавшись на своем рабочем месте, беру лист чистой бумаги (новая страница?) и пишу рапорт.

«19—21 августа с.г. я оказался не в состоянии дать правильную оценку действий Крючкова и других участников заговора и не сумел правильно ориентировать личный состав Первого главного управления — людей честных, дисциплинированных, преданных Родине. Прошу освободить меня... и уволить...» Горький разговор с Анатолием Михайловичем Лысым, моим водителем. Честный, добрый, расторопный и милый человек. Разница в возрасте, положении, но про себя я считаю его своим другом.

Анатолий Михайлович говорит, что в гараже в его адрес раздаются угрозы и оскорбления («...скоро мы с вами со всеми поговорим как следует...»), вылезают на свет Божий вчерашние доброжелатели и подхалимы в своем подлинном обличье. Тем не менее, он, Анатолий Михайлович, готов все это терпеть и работать со мной до конца.

Момент горький. Говорю ему, что он должен заботиться не обо мне, а о себе и своей семье. Он волен в своих решениях, и, если смогу, помогу ему устроиться в новой жизни. Он должен знать, что меня не обидит ни одно его действие, и он должен быть в этом абсолютно уверен.

Тем временем проезжаем обезображенный постамент памятника Дзержинскому, вокруг которого толпится оживленная группа людей.

Иду к председателю. Он в своей приемной, куда-то спешит. Вручаю рапорт, фиксирую время: одиннадцать сорок, 25 августа 1991 года, воскресенье.

К вечеру вновь пил в одиночестве водку, настоянную на горькой русской рябине, читал Андрея Болотова и снова пил рябиновку. Лег спать и спал без снов до самого утра.

Впереди у Комитета государственной безопасности и его сотрудников тяжелые времена. Канва возможных событий была намечена два-три года тому назад в Восточной Европе. Тысячи людей (почему нас так много?) будут выталкиваться в положение парий, уже начались поиски преступников, а, в отличие от поисков истины и справедливости, они всегда увенчиваются успехом. Кому-то удастся пристроиться при прежней профессии, но уже под новыми вывесками, кто-то уйдет в бизнес, кто-то в культуру и т. п. Обычная человеческая жатва смутных времен, и можно только уповать на то, что она не будет слишком обильной. Надежда на это есть. Механизм еще не набрал обороты, и его можно некоторым усилием остановить. Мне хочется сказать коллегам, которые занимаются расследованиями: «Не усердствуйте! Делайте свое дело, но не слишком рьяно, не раскручивайте маховик! Все, что было у нас раньше, это результат не только злой воли верхов, но и усердия низов».

Меня же мучит вопрос не будущего (все в руке Божьей), а настоящего и не столь отдаленного прошлого. Я чувствую себя беспредельно униженным, обманутым и ограбленным, бунтуют остатки человеческого достоинства, возмущенного надругательством над ним. Ведь не только для того я жил, чтобы сытно есть и сладко пить. Я считал себя в меру образованным, в меру разумным, в меру порядочным человеком. Казалось, что так меня и мне подобных воспринимают и другие.

Предательство Крючкова (он предал всех своих подчиненных) оказалось последним в цепи тех предательств, жертвами которых был я и люди моего поколения.

Нас предали первый раз, когда заставили поверить в полубожественную гениальность Сталина. Мы были еще слишком молоды для цинизма, для того, чтобы подвергать сомнению мудрость старших. (Может быть, идиотом был только я? Имею ли я право обобщать? Уверен, имею.) Я и мои сокурсники плакали в марте 1953 года настоящими горькими слезами. Умер Сталин, черная туча грядущих горестей надвинулась на страну и на нас — ее бедных детей. Мы были слишком неопытны, чтобы за траурной пеленой разглядеть лихорадочный блеск глаз соратников и наследников вождя всех времен и народов.

В 1956 году нас стали заставлять верить в то, что Сталин был преступником. Унизительно даже вспоминать культик нашего дорогого Никиты Сергеевича, а затем героя Великой

Данный текст является ознакомительным фрагментом.