26 июня 2010 г.

26 июня 2010 г.

08:31

Вот в таком состоянии я и бродил по городу. Особенно старался делать это по вечерам, когда никто не видит моего лица, моих глаз. Мне хотелось выть от тоски, я не понимал, почему вокруг меня образовался такой вакуум. Как будто я инородное тело, как будто живой организм человеческого общества меня отторгает. А ведь я столько для людей сделал – ведь не зря же вернулся с того света. Ведь я все это чувствую острее, переживаю больнее, вижу ярче.

Я брел по бульвару Роз, на котором они давно уже не росли, потому что у администрации района не было средств на уход за ними. На нем не горели фонари, потому что их давно разбили дебильные подростки, у которых половое созревание почему-то связано со вспышками вандализма. Это раньше в таком возрасте стихи писали украдкой, замечая, что девочки отличаются от мальчиков. А сейчас – камень в руку, и кто дальше. Или метче!

Наверное, это было предчувствие. Не зря я тогда думал именно об этом, это я хорошо помню. Я вообще каждый день своей жизни после смерти хорошо помню. И тот поздний вечер – тоже. Помню, что шел и чуть ли не скулил. Внутри все сворачивалось и снова разворачивалось, как ломка какая-то. Ни говорить ни с кем не хотелось, ни встречаться. А потом я услышал звуки.

Любой человек на моем месте услышал бы прежде всего звуки драки. Любой, но не я. Я услышал внутренним своим чувством боль, обиду, унижение. Это не драка, это избиение! Тупое, животное, жестокое, ради удовольствия. Ох, как мне захотелось вмешаться, вы представить себе не можете! Я встрепенулся, как гончая, только что нос по ветру не поставил.

Все происходило около разбитого, разрушенного и заброшенного фонтана. Их было трое. И они развлекались неторопливо, со смаком. Поднимали человека, ставили прямо и по очереди наносили ему удары. Кто ногой в живот, кто пытаясь, как в боевике, попасть в голову, кто кулаком, демонстрируя способы удара снизу, сбоку, прямо. Он уже не стоял на ногах, его уже приходилось держать, а они гоготали и снова пытались поставить его на ноги.

Откуда взялся этот паренек, я не знаю, не успел заметить. Это потом я узнал, что в избиваемом человеке он узнал соседа по подъезду, безработного пьянчужку. И ведь вмешался! Что-то было в нем родственное мне, такое, что заставило… Одним словом, он вступился за мужика, завязалась драка, исход которой был очевиден и не в пользу одинокого героя. И я заорал, стараясь, чтобы мой голос прозвучал громко, страшно, гневно. И эта троица струсила.

Когда я подбежал, парень сидел на асфальте с разбитым лицом и держался руками за живот. Досталось ему прилично, но, как мне показалось, ничего страшного, кроме разбитой губы, брови и синяков на туловище, у него нет. А вот избитый мужик лежал в неестественной позе. Мы попытались расшевелить его, перевернуть.

– Он же мертвый, – испуганным голосом, хлюпая разбитым носом, проговорил паренек.

Я приложил пальцы сначала к запястью человека, потом к сонной артерии. Пульса не было. И я бросился искать телефон. К моему счастью, поблизости я увидел светящуюся вывеску «Опорный пункт милиции». Конечно, приехала «Скорая помощь», приехали из райотдела милиции. И меня допросили, и паренька. Я слышал, как по рации в машине передавали в эфир приметы хулиганов. «Разберутся, – грустно подумал я. – И с пареньком все вроде обошлось. А мужику не повезло. Жил, никому не мешал, разве только жене досаждал… И такая страшная смерть: быть забитым насмерть». Я долго не мог потом отвязаться от представлений, как это, наверное, чувствуется. Как тебя бьют и бьют, и конца этому нет. И спасения от этого нет. И хоть трезвый ты, хоть пьяный, а обреченность все равно почувствуешь.

И как я через несколько дней только напал на эту газетенку… Никогда не любил откровенной «желтой» прессы, да и другой давно уже не читал. А тут подвернулась газета – и прямо разворотом с заголовком, который сразу бросился в глаза. Кажется, статья называлась «Распоясавшийся хлюпик, или Неприкасаемые дети». Как-то так. И там было написано, что трое детишек высокопоставленных родителей безобидно резвились в скверике поздним вечерком. И тут они увидели, что студент в очках зверски избивает пьяного мужчину. Они попытались заступиться за гражданина, но озверевший студент-первокурсник набросился на них, жестоко избил и обратил в бегство. И только своевременное заявление пострадавших в милицию позволило задержать убийцу. К сожалению, человек, которого он избивал, скончался от побоев на месте происшествия.

Я опешил. Речь могла идти только о том событии, свидетелем которого я стал. Кстати, больше меня в милицию на допросы никто не вызывал. Или в прокуратуру, кто там у них убийствами занимается. Первым порывом было броситься в райотдел внутренних дел и начать доказывать, что все было не так. Но заголовок статьи вовремя меня остановил. «Неприкасаемые дети!» Вот в чем тут дело. Значит, кто-то все это дело перевернул, чтобы детишки из убийц превратились в свидетелей и пострадавших. А паренек, который не смог пройти мимо, когда творился беспредел, оказался кровожадным убийцей, маньяком!

Это же… это же… Опять на моих глазах до людей дотянулась мразь, гнусность, подлость. И ведь ничего же и никого не боятся, потому так нагло себя и ведут. Ведь наглость же несусветная, ложь беспардонная, а никто ничего не докажет! Даже журналисты. А ведь есть еще я, настоящий свидетель того, что там произошло на самом деле. Я же должен бежать и доказывать… Стоп!

Я горько усмехнулся и посмотрел на себя как бы со стороны. Снисходительно посмотрел и с жалостью. Что я докажу? Там папаши с такими деньгами, что… Меня запросто признают ненормальным, чтобы только рот заткнуть. Если только не что-нибудь похуже… Один раз мне уже рот заткнули. Сырой землей!

Нет, не в прокуратуру надо идти, не в глаза их бессовестные смотреть. Надо… надо наказывать так, чтобы… чтобы этому студенту не обидно было, чтобы… И опять, прежде чем я осознал умом, прежде чем у меня начал складываться какой-то план действия в голове, я уже шел по улице, вглядываясь в мелкий шрифт в конце газеты в поисках адреса редакции. Мое подсознание все решило.

Разумеется, я не стал говорить там, кто я и что, какое к тому происшествию имею отношение. Я представился лидером общественного движения, которое ратует за достойное воспитание молодежи. Предложил включиться в эту борьбу за истину, и мне раскрыли кое-какие факты. Оказывается, дело сляпали на основании того, что погибший жил в одном подъезде со студентом-обвиняемым. И нашлись свидетели того, что погибший был дебоширом, пьяницей и задирой. Якобы он постоянно и всюду нарушал общественный порядок, а с семьей подозреваемого его вообще связывает определенный скандал. Якобы этот пьяница посягал на честь матери паренька. И естественно, у него нашелся мотив убийства, да еще поздним вечером в уединенном месте. А у троих свидетелей, которые мирно прогуливались неподалеку, оказались отличнейшие характеристики с мест учебы с печатями и подписями первых лиц учебных заведений. А к подозреваемому, как выяснилось, была масса претензий у педагогического состава и деканата. Его, оказывается, уже наметили к отчислению, несмотря на хорошую успеваемость.

Весь этот ворох нелепицы на меня вывалили вместе с фамилиями родителей трех «свидетелей». Один оказался владельцем, как это теперь модно называть, известного в городе холдинга. Второй папаша слыл лидером в продаже автомашин, а третий – известным местным демократом, который в дни путча шумел больше всех и призывал к неповиновению. Его-то сынок, как это ни странно, и оказался заводилой в этой троице.

– Да-да, – убеждал меня журналист – автор статьи. – Такая вот извращенная фантазия, и такое же мировоззрение у парня. Не богатенькие оказались в этой ситуации и в этой компании лидерами, а именно Павлик Баранов. Особых богатств в семье нет, в политику папа еще не пробился, поэтому все блага жизни в далекой перспективе. Вот он и самовыражается, пытается доказать право на свое место под солнцем. Этим двум доказывать ничего не надо – у них и так есть деньги, обеспеченное будущее; и они могут позволить себе роскошь разрешить их развлекать, придумывать им занятия повеселее. Вот он и развлекал их. Вы не представляете, сколько за ними делишек, только никто доказывать не будет. И изнасилование двух несовершеннолетних девчонок, и угон с целью покататься автомашины, которую они разбили вдребезги.

Все было интересно, но бесцельно. Приговор мной уже вынесен, и меня в редакции интересовали только два вопроса: как мне найти Пашу Баранова и как его узнать. Естественно, задать эти вопросы вслух я не мог, но информацию все равно получил. Косвенную. И фотографию из материалов статьи, которая готовилась два месяца назад, но так и не пошла, мельком увидел.

С фотографии на меня смотрело широкое и румяное лицо. Короткие прямые волосы чуть топорщились на лбу. Наверное, вторая макушка. Паша на фотографии довольно улыбался, сидя боком в черной иномарке на водительском сиденье. Наверное, машина отца одного из дружков. На заднем плане веселье – дымит большой мангал, стол, покрытый модной в этом году одноразовой синтетической скатертью. Около стола (без стульев, по-шведски) компания в самых разных позах. В основном взрослые – компаньоны, коллеги, друзья. Стол ломится, особенно много пива.

С задним планом понятно, и я не стал терять времени. Меня интересовал только Паша. Фотография лежала возле меня всего секунд тридцать, но лицо снятого на ней парня впечаталось в мою память навсегда. Лицо широкое, глазки маленькие и смотрят, как колют. Такой, знаете, внешне приветливый, веселый, доброжелательный, а глазки колючие. Понятно сразу, что человек себе на уме, что во всем и всегда ищет выгоду. Что без выгоды для себя он пальцем не пошевелит. И понятно, что завистлив страшно. Прямо чувствуется, как ему хочется сидеть вот так же, но в своей дорогой иномарке.

Что? Откуда у меня такой талант физиономиста? Не знаю… но я понимаю, что вас интересует. Вы полагаете, что у меня просто предвзятое отношение к человеку, что я все эти качества дорисовываю у себя в голове. Вряд ли. Все-таки я педагог, несколько лет преподавал… А этот процесс, он, знаете ли, быстро учит разбираться в людях по лицу, глазам, манере говорить.

Вышел я из редакции и чувствую, что ненавижу этого Пашу Баранова еще больше. Именно после того, как на фото его посмотрел. А еще радостно мне было, что длительных поисков не будет. Вся эта «гоп-компания» живет в одном доме. Есть у нас в Городском парке такой элитный домик улучшенной планировки. С видом на пруды, где живут черные лебеди. Дом я этот знал, и мне было известно, что на территорию ни въехать, ни войти без разрешения нельзя. Огорожена она сетчатым забором, ворота для машин и калитка для жильцов открываются пультом, который есть у каждого жильца. А еще там имеется охранник и видеонаблюдение. Даже в подземном гараже.

Сколько я там времени провел! Мне не везло, никак я не мог застать этого Пашку одного. Понятно, что днем я его убить не могу: слишком много свидетелей, слишком мало уединенных мест. Да и рисоваться рядом со своей жертвой я на людях не хотел. Нужен был вечер, поздний вечер, ночь. И чтобы он был один. Он главный, и за все должен ответить.

Эта мысль была для меня как ограничитель, потому что периодически мне хотелось убить всех троих. Особенно когда я вспоминал тот вечер, как они поднимали, ставили пьяного мужика на ноги и снова били, куражась, рисуясь друг перед другом. Но убить всех троих… Что-то внутри меня подсказывало, что это уж слишком. Или…

Вот именно тогда, когда охотился за Барановым, я понял, что внутри у меня появилось какое-то раздвоение личности, которое я не чувствовал раньше. Я рассчитывал, планировал убийство и важную роль в этих планах отводил сокрытию преступления. Значит, я боялся наказания, боялся быть пойманным? Помню, что эта мысль меня буквально ошарашила. Сразу в голове все стало на свои места. Я не хочу, чтобы меня арестовали за убийства, я боюсь пытаться убить всю троицу преступников, потому что боюсь не справиться с ними троими. Я боюсь! А где же правота моего возмездия, где мои убеждения, а где… Я разве совершаю что-то предосудительное? Чего я боюсь? Я же очищаю землю от зла, свой город, людей, которые в нем живут и страдают от этой мрази. Если я буду бояться, то кто тогда поможет людям? Следователь, который сделал убийц героями и свидетелями, а истинного героя сделал убийцей? Барановы эти?

Это была ночь сомнений и борьбы с собой. Это была ночь страшных воспоминаний. А утром я уже жалел, что выбросил тот наган, который сослужил мне хорошую службу. Два дня мне понадобилось на то, чтобы найти того, кто продаст мне пистолет. На это ушла вся моя месячная зарплата, но о том, что я скажу дома Ольге, я просто не думал. Потом решу!

Это был старенький, видавший виды пистолет Макарова. Местами виднелись даже следы ржавчины, но стрелял он исправно. И еще на нем был спилен заводской номер. Я догадывался, откуда он взялся, почему обошелся мне не так дорого, как я предполагал. События в Чечне дали толчок торговле оружием в таких масштабах, что вот эти «пукалки» и патроны подешевели сразу и в разы. Гадко, мерзко, но пусть и это преступление послужит целям возмездия, целям ликвидации преступности.

В тот вечер, который плавно перешел в ночь, вся троица во главе с Барановым недолго шлялась по улицам. Около двенадцати ночи парни потянулись на Промышленный проспект. Что там происходило почти каждую ночь, я уже знал. И знал прежде всего от автолюбителей, которые предупреждали друг друга, чтобы не совались ночью на эту улицу. Там устраивались бесшабашные и дикие гонки на машинах. И просто гонки, и соревнования на скорость трогания с места, и на набор скорости, и на развороты на большой скорости. И ясно было, кто там развлекался. Те, кому не жалко машин, те, кому папа купит другую взамен этой, изуродованной. И понятно, почему милиция не вмешается и не разгонит этих ночных гонщиков.

Я аккуратно и незаметно втерся в толпу зрителей, в основном молодняка с пивом в руках и завистливыми глазами. Смотрел, слушал, стискивая в кармане рукоятку пистолета, и думал только о том, чтобы не упустить случай, если он мне представится. И он представился.

На моих глазах затеялся какой-то спор, сути которого я не понял, но Паша Баранов убедил одного парня, что способен на его машине что-то доказать. И они договорились, что после третьего заезда Баранов это сделает.

Я понял, что мне нужно сделать. Баранов в машине будет один, он пролетит два квартала и потом развернется, чтобы ехать назад. Машина приметная – черная «девятка» с четырьмя дополнительными фарами на кронштейне, укрепленном на крыше. И сам Баранов приметен: на нем безрукавка ярко-красного цвета – судя по всему, от импортного горнолыжного костюма.

Времени у меня было всего минут десять. Я постарался незаметно отделиться от толпы зрителей и отойти за деревья тротуара, что пролегал между проезжей частью и забором машиностроительного завода. Прибавив шаг, я почти бегом преодолел это расстояние в два квартала под рев то и дело проносившихся туда и обратно машин ночных гонщиков. А затем, за закрытыми на ночь киосками, проделал ряд упражнений на восстановление дыхания.

Посторонних машин на этой улице не было. Практически все знали, что здесь творится по ночам. В квартале справа от меня медленно проехала милицейская желто-синяя машина. Это опять вызвало в душе целую бурю возмущения и ненависти. Это ведь в самом деле как раковая опухоль, метастазы которой проникли во все органы и уголки организма. Все знают, все друг друга покрывают, все между собой связаны. А что остается нам, мне?

Я стиснул зубы, нащупал в кармане рукоятку пистолета и плотно обхватил ее ладонью. Палец аккуратно лег поверх спусковой скобы. Я был готов. Рывок, и оружие окажется на свободе. Патрон давно загнан в патронник, мне останется только сдвинуть флажок предохранителя и отвести назад курок. До щелчка. Когда я тренировался, мне этот звук нравился – он был каким-то значительным, весомым. Как приговор, как последний забитый гвоздь. К примеру, в гроб.

Я стоял, прислонившись плечом к металлической стенке киоска, и ждал. Я сам был как этот щелчок взводимого курка, сам себе казался значимым. Я сознательно встал на эту борьбу, потому что был избран самой природой, самим мирозданием. Мне было дано вернуться с того света, выбраться из могилы, и теперь у меня есть право карать тех, кто нас в эту могилу толкает. Сначала те, кто толкнул лично меня; теперь пришла очередь тех, кто толкает других, в прямом или переносном смысле слова.

Я гуманен, я не стану убивать всех троих парней. Убью главаря, организатора, вдохновителя. Они поймут и ужаснутся! Им этого урока хватит на всю жизнь. А его отец, этот депутат, пусть вспомнит и осознает, что он такое вырастил, воспитал и есть ли у него моральное право быть депутатом.И отцы дружков Баранова после этого пусть схватятся в ужасе за головы, пусть поймут, насколько их дети были близки от смерти, от наказания. И вот оно! Решение и выход!

Я вдруг понял, зачем сейчас сделаю это. Не только для кары, не для возмездия. Богатенькие папаши поймут смысл этого убийства. Они обязательно испугаются, а когда поймут, что главный виновник мертв, тогда и заставят со страху своих сыновей признаться и подписаться. Вот тогда невиновный и окажется оправданным, он окажется на свободе.

От восторга, который вызвала эта догадка, я готов был заорать на всю улицу, захохотать в полный голос. Вот он смысл, высший смысл! Я слишком погряз в собственных проблемах, в унынии, в одиночестве, которое окутало меня, как утренний туман реку. Но есть в одиночестве и свое рациональное зерно. Ты размышляешь, ты страдаешь, мучаешься и прозреваешь…

Красная приметная куртка исчезла в кабине черной машины. Очень хорошо, что он надел ее сегодня, издалека видно. Я изготовился и в последний раз осмотрелся по сторонам. Прохожих не видно, машин нет, киоски и торговые палатки закрыты. Надо было бы посмотреть еще и соседнюю многоэтажку. Может, кто на балконе курит? Или у нее балконы выходят на другую сторону? Плевать, потому что машина приближается на бешеной скорости, ревет пробитый глушитель (или специально так сделанный); где-то тут Баранов затормозит и развернется. Не знаю, где и в какой момент, но планы я ему спутаю. Он еще не понимает, что живет последние секунды своей жизни…

Машина несется со скоростью явно больше ста километров в час. И не собирается тормозить. Вот уже скоро она поравняется со мной! Сначала я думал остановить Баранова, просто выйдя на дорогу и встав перед ним. Он просто обязан будет остановиться. Он даже выскочит из машины, чтобы поорать на меня, а я в этот момент его и убью, особенно насладившись тем, как перекосится от страха эта наглая, сытая и довольная рожа.

И тут я решил изменить план, особенно если учесть сложившуюся ситуацию. И ведь никто сразу ничего не поймет! И из-за рева мотора выстрелов могут не услышать. Или не сразу понять, что это выстрелы. Надо только попасть. А если не попаду, тогда первый вариант с выходом на дорогу, но только когда Баранов развернется. Молодец я, здорово придумал.

У меня было всего несколько секунд. Я шагнул к молодому вязу на тротуаре, поднял пистолет двумя руками на уровне глаз, прижав кисть к стволу для устойчивости. Я успел даже обрадоваться, что машина все же начала сбавлять скорость. Но это только лишь результат того, что водитель снял ногу с педали акселератора. И это хорошо, потому что, не имея тяги, машина менее управляемая.

Яочень тщательно прицелился, рука даже не прыгала. Поверх черной мушки увеличивалось в размере переднее правое колесо «девятки». До машины было не более пяти метров, когда я плавно нажал на спусковой крючок. Гулко ударил выстрел, и оружие дернулось в моей руке, обдав меня кислым запахом сгоревшего пороха. Я не успел обрадоваться и подумать, насколько звук выстрела скрылся за ревом двигателя, как машину на полном ходу бросило вправо. Скрежетнул по асфальту диск с пробитой покрышкой, машина зацепила высокий бордюрный камень и почти взлетела в воздух, переворачиваясь.

Я отшатнулся от неожиданности. Такого эффекта я не ожидал! Черная «девятка» дважды перевернулась в воздухе, пролетев мимо меня в каких-то двух метрах, и ударилась об асфальт. Открылся багажник, выбросив на дорогу какой-то хлам, машина со скрежетом проехала на боку и ударилась капотом об угол киоска. Я почувствовал, как содрогнулась от удара земля под ногами. А еще я обратил внимание, что на улице воцарилась странная тишина. Хотя, может, мне это просто показалось.

Стараясь держаться за деревьями, я побежал к машине. У нее что-то шипело и потрескивало, и я боялся, что сейчас взорвется бензин. Точнее, я боялся, что это случится, когда я окажусь рядом. Или уж пусть взрывается сейчас, или совсем пусть не взрывается, мысленно просил я. Мне нужно было сделать контрольный выстрел, добить этого урода за рулем. Убедиться, что он умер, а иначе и огород городить не стоило.

Я не добежал трех метров, когда раздался страшный хлопок, который сорвал крышку капота и отбросил прямо в мою сторону. Полыхнуло пламя, мгновенно осветив все вокруг страшным желто-красным светом. Я даже присел от испуга. Горел двигатель; наверное, пока еще взорвался только карбюратор. Но уж раз началось, то этим все не ограничится, потому что есть еще бензопровод, а он соединяет двигатель с бензобаком. А сзади нарастал рев нескольких автомобильных моторов.

Я удалялся быстрым шагом, стараясь держать себя в руках и не бежать. По ушам внезапно ударило. И тут же пахнуло страшным жаром, бензиновой вонью. Я понял, что взорвалась машина, но не оглянулся, а только прибавил шагу. Шансов у Баранова не было никаких. Живой или мертвый, но сейчас он находился в салоне горящей как факел машины. И горел вместе с ней. Живой или мертвый?

А если он еще живой? От этой внезапной мысли мне стало страшно до такой степени, что я остановился. Но этот же страх снова погнал меня вперед, подальше от ужасного места. Как будто кто-то другой переставлял мои ноги, шевелил моим телом и уносил меня в сторону от криков людей, от адского огня, от бесовских красных всполохов, плясавших на стенах домов, в стеклах окон и витрин. А если он еще живой, билась в такт шагам мысль в моей голове, а если он еще живой…

Картина избиения тремя пареньками пьяницы, доводившая меня раньше до бешенства, вдруг помутнела, стала расплывчатой. И судьба забитого насмерть человека, и судьба студента, который вмешался, а теперь стал обвиняемым и которого невинно осудят, – все это стало неважным, второстепенным. Я почти физически ощущал, как корчится в машине человеческое тело, как в легкие врывается раскаленный воздух; как загорается на нем одежда, трещат волосы, пузырится и обугливается кожа… Человек не может кричать от ужаса и нестерпимой боли. Последний неистовый всплеск безумия швыряет его в бездну смерти. И он больше не шевелится, а только чернеет. Лопается и сползает с черепа кожа, обнажаются кости рук, нестерпимо воняет горелым мясом…

Боже мой! Боже мой, что я натворил! Мое лицо скорчила такая судорога, какая бывает у людей в минуты отчаяния, безумной истерики, страшного горя. Эта судорога коробит лицо и выбрасывает водопады слез, исторгает бурные рыдания отчаяния. Но слез не было. Что я натворил! Я наказал человека смертью, но какой смертью! Да, подонки, мерзавцы, но такого сотворить я не хотел. Это же настоящие муки ада – все то, что Баранов испытал перед смертью. Но он и достоин ада. И все же мне было страшно…

В эту ночь ночевать домой я так и не пришел. Я бродил по аллеям, скверам, паркам, просто по пустынным улицам. Размышлять я не мог, анализировать тоже. Я просто ходил, садился на лавки, вставал и снова ходил, а в голове слабо трепыхались остатки мыслей, практически остатки сознания. Я хорошо помню, в какой шок тогда поверг меня мой поступок. И только к рассвету в голове прояснилось. И как сквозь рассеявшийся дым, как через осевшую на землю листву деревьев и копоть пожарища проступила одна-единственная мысль. Она была четкой, простой и понятной.

Это было утро искреннего раскаяния, утро прояснения после пережитого горя и страха. А мысль была следующей. Мальчишки из ухарства, дебильного геройства развлекались тем, что били беззащитного человека. И убили его. Они достойны наказания, и я наказал главного из них – того, кто это организовал, кто вдохновил своих дружков на этот поступок, на это развлечение. Я пожалел остальных, решив наказать смертью одного. Я посчитал, что они все поймут, и это будет им предостережением впредь. Но продажный следователь по сговору с родителями преступников сделал преступником свидетеля. Если бы не следователь, то троице преступников сидеть в тюрьме, а студент был бы жив.

Но сидеть будет невинный студент, который оказался способен на благородный и геройский поступок. И тогда вмешался я, потому что следователь оказался таким же подонком. И поэтому я подверг страшной смерти Баранова, которого хотел просто застрелить. И кто же виноват во всем ужасе, что пережил я, и пережил перед смертью Баранов, и переживет в колонии студент, которому, кстати, следователь сломал жизнь? Кто во всем виноват? Следователь! Вот кто виновник, вот кто спровоцировал все последствия, вот кто усугубил ситуацию до нечеловеческого ужаса, вот кто достоин смерти.

Это не явилось открытием, это было нормальной для меня потребностью, моим моральным правом. Это было моим долгом, именно моим, потому что мне уже терять было нечего. Что меня ждало в будущем? Тягость семейной жизни, черный рок бездетного существования, кошмарные сновидения до самой гробовой доски! Еще что? Да ничего! Бизнес, деньги, карьера – все это меня не интересовало, во всем этом не было никакого смысла. Пока рядом живут такие люди, как эти Вареные, Барановы, как эта дура-врачиха, как этот следователь, – другим людям жить будет тошно, страшно. Нормальным людям, которые хотят счастья, мира, спокойствия; хотят радоваться жизни, детям, солнцу, небу. Обычным нормальным людям будут мешать мерзавцы, негодяи, подонки. Они будут мешать ходить по улицам, работать, рожать. Они будут просто мешать жить! И кто-то должен помочь государству избавиться от них. Потому что государство – это множество должностных лиц, множество чиновников, и все они разные. И ведь есть там, наверху, нормальные, приличные, честные люди. А есть и откровенные негодяи. И честным трудно добраться до самых низов, до истоков проблем. А я как раз тут, внизу, у истоков.

Да, я здесь. Я один, мне никто не поможет, не посоветует. Меня никто не поддержит; скорее, меня постараются остановить, особенно те, кто сам преступает закон. И значит, идти нужно до конца. И я должен остановить этого следователя, потому что он и дальше будет покрывать виновных, потому что и дальше за взятки будет сажать невинных за решетку. Я, конечно, понимаю, что не следователь сажает, а судья. Но судья-то будет опираться на материалы, на доказательства следователя. И где гарантия, что и он не окажется таким же продажным?

Значит, начинать надо снизу, со следователя. И я начал. Путь у меня был один, поскольку я не знал ни его, ни места, где он сидит. Я просто пошел в милицию и стал добиваться, чтобы меня допросили по тому преступлению, потому что я важный свидетель. И меня в конце концов направили к следователю по фамилии Рябченко.

Еще не закончился день, как я вошел в кабинет, где на двери красовалась табличка «Следователь Рябченко Л.П.». К моему огромному изумлению, следователем оказался не мужчина, а женщина. Черноволосая, крупная женщина в массивных очках на прыщавом лице. Она сразу посмотрела на меня с неудовольствием, с раздражением. Понятно, ведь я ей всю схему ломаю. Может, она вообще прикидывала в уме, что если я начну сильно настаивать на невиновности студента, то она и меня в преступники определит. А вот на это я ей времени не дам. И повода не дам, потому что ни на чем настаивать я не буду.

Я изложил свою версию преступления, свидетелем которого был в ту ночь, а следователь хрипловатым прокуренным голосом стала допытываться о том, с какого расстояния я все видел, в какой момент, был ли я трезв, выпиваю ли вообще и как у меня со зрением. Было понятно, чего она добивается, эта Рябченко. И я с готовностью стал с ней соглашаться, объясняя свой приход только тем, что хотел помочь следствию, и беспокойством, что меня до сих пор еще не вызвали на допрос. Разумеется, мне было объяснено, что до меня просто еще не дошли руки, что следствию и так все ясно, а мой допрос, который планировался в этом месяце, обязательно состоялся бы.

Ну, вот и все! Кажется, я сыграл свою роль великолепно. Теперь я эту мерзавку знаю в лицо, теперь я знаю, где мне ее караулить. Теперь мне оставалось лишь последить за ней немного, выяснить, где она живет, какой дорогой добирается домой, каким транспортом пользуется. А потом я выберу момент и пристрелю ее с великим удовольствием. Потому что ее поступки так же отвратительны, как и ее внешность.

Конечно же, это просто выражение, форма такая. Удовольствия от убийства я не получал и не мог получить. Это вы правильно заострили внимание. Это не удовольствие от того, что ты обрываешь чью-то жизнь. Это удовлетворение, что ты навсегда, навечно обрываешь цепь поступков конкретного человека. Цепь преступных поступков, которые несут большое зло, несчастья ни в чем не повинным людям. Это прекращение негативного процесса. И если вас это интересует, то я до сих пор считаю, что своими убийствами тоже совершал зло. Но это зло необходимое, минимальное по сравнению со злом, которое я прекращаю.

Через три дня я был готов. Конечно, надо было бы больше времени уделить подготовке, но у меня в голове все время свербило, что каждый лишний день увеличивает количество зла, которое эта Рябченко несет людям. А еще… еще какое-то шестое чувство подсказывало мне, что ничего я в жизни больше не успею. И поэтому мне нужно спешить. Наверное, я чувствовал собственную смерть. Конец жизни, как теперь я понимаю.

Нет, конечно же, вы правы. Не голое предчувствие, нет – много чего было в моих тогдашних ощущениях, в мыслях. Сейчас я, разговаривая с вами, снова все это переживаю заново, потому что все помню до малейших деталей. А ощущения… Во-первых, как я сказал, я стал частенько не ночевать дома. С женой мы почти не разговаривали, хотя я постоянно ощущал на себе ее горькие взгляды. Вряд ли она подозревала, что я нашел другую женщину. Думаю, по мне было видно, что никого у меня нет. Я по неделям ходил в одной и той же рубашке, перестал гладить брюки, костюм мой был мят. А уж бриться! Раза два в неделю – и то хорошо. И на работе я все дела забросил. А потом уже и мобильный телефон отключил.

А еще я помню, что мама все время плакала. Я ведь избегал контактов с ней, потому что тяжко было видеть, как она страдает из-за меня. А вот в тот последний день я шел как на праздник! Хотя, наверное, слишком привычные слова я сейчас нашел. Не на праздник, а на значимое для себя событие. На похороны? Не-ет, на похороны ходят в состоянии подавленности, а у меня было торжественное настроение. Нет, это как идти на торжественное мероприятие, связанное с прощанием, проводами… скажем, коллеги на пенсию, друга за границу… как-то так. Торжественное прощание. Только у меня оно было навсегда.

Утром я принял ванну, надел чистую рубашку, отутюжил брюки, начистил ботинки. И с женой старался разговаривать, хотя и не хотелось. Помню, что вид у нее был испуганный, и она пыталась робко задавать вопросы. А я только отмалчивался и отнекивался. А потом с большим облегчением вышел на улицу. Мне нужно было побыть одному, настроиться. Интуитивно я, наверное, хотел попрощаться с городом, с окружавшими меня людьми, для которых я столько сделал в ущерб себе. А может, не в ущерб. Ведь я ощущал себя уже давно умершим.

Дождался я выхода Рябченко с работы только в восемь часов вечера. С раздражением увидел, как она садится в машину одного своего коллеги. Пришлось мне ловить «частника» и ехать за ней. Хорошо еще, что ехала моя жертва домой, а не в ресторан или на свидание. Хотя с ее-то внешностью куда она могла еще ехать?

Я рискнул и не стал преследовать машину, а назвал адрес. Ну и попросил водителя по возможности доехать быстрее. Какими-то дворами он срезал несколько раз путь, и я остался в темноте наступившего вечера ждать следователя. Она подъехала минут через десять. Точнее, подошла. Видимо, коллега высадил ее на проезжей части, а не стал заезжать во двор. Вот и она. Очень хорошо, что из шести подъездов дома фонари горели только над двумя. Это я приметил еще два дня назад, как и то, что над подъездом, где жила следователь, фонарь не горел. Это меня устраивало как нельзя лучше. Я стоял за кирпичной вонючей стенкой, которая отделяла вход в подъезд от двери камеры мусоропровода. Пистолет с патроном в патроннике и со снятым предохранителем был в кармане. Мне оставалось только вытащить его и нажать на спусковой крючок.

«Юджин». Так ведь боялся же, что его милиция поймает? Боялся! Значит, понимал, что творит нехорошее дело. И каков вывод?

«Лара». А никакого. Он же объяснил, почему боялся. Он не хотел, чтобы его остановили. Понимал, что общество не оценит, не поймет, осудит. Он себя считал в своем праве.

«Ольга Васильевна». Такие личности бывали во все времена и во всех странах. Вы вспомните хотя бы английского Джека-Потрошителя. Он же не просто убивал, не низменные инстинкты свои тешил, не наслаждался убийством как таковым. Он общество чистил от непотребности, потому что убивал исключительно проституток. Я не склонна осуждать этого Георгия, потому что он не просто человек, он не подпадает под категории, установленные законом или медициной. Он не преступник и не психически больной. Он – редкое, но закономерное явление в обществе, как уродство, проявившееся у детей, если родитель подвергся, к примеру, радиоактивному облучению. А у нас все общество подвергается скверному влиянию таких личностей, которых он вздумал истреблять. Он – наша больная совесть, он наше невысказанное, не отстоявшее на баррикадах. В нездоровом обществе нездоровые дети!

«Полковник». Ну, давайте жалеть его и ему подобных. Или вы полагаете, что нам не следует арестовывать и судить таких преступников, которые убивают за идею, из благих намерений? Извините, но тогда у нас будут одни законы для одних, а другие – для других. А он один для всех. К счастью, времена революционеров-«бомбистов» давно прошли. А он к тому же не революционер.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.