Глава VI ЧЕЛОВЕК И ЕГО ЗНАНИЯ

Глава VI

ЧЕЛОВЕК И ЕГО ЗНАНИЯ

Однако точка зрения Кондильяка существенно отличалась не только от взглядов Юма, но и от взглядов предшественника Юма — Беркли. Если Беркли отрицал существование внешнего мира, то Юм, как известно, выдвинул формулу классического агностицизма: поскольку невозможно сравнить наши ощущения с вещами, отражением которых принято эти ощущения считать, вопрос о том, существует ли внешний источник ощущений, существует ли вообще что-нибудь вне нашего сознания, или же вне его ничего нет, принципиально неразрешим. Что касается Кондильяка, то, для него существование внешних объектов не подлежит сомнению. Но о природе этих тел, говорит Кондильяк, мы ничего не знаем. Наше неведение распространяется и на протяженность, хотя, как мы видели, само объективное существование тел, по Кондильяку, доказывается осязанием именно через выявление их протяженности. «Все, что можно и что следует логически заключить, — это то, что тела суть вещи, вызывающие в нас ощущения и обладающие свойствами, относительно которых мы ничего не можем сказать» (16, 2, 350). Нам не дано узнать, присуща ли им длительность — ведь о ней мы знаем лишь то, что она имеет место в последовательности наших идей (см. там же, 273–274).

Аналогичные мысли развиваются в «Искусстве рассуждения», где снова подчеркивается, что несомненность существования тел, вызывающих в нас ощущения, оставляют, однако, совершенно открытым и даже неразрешимым вопрос: «…таковы ли эти вещи, какими они нам кажутся, или же в действительности нет ничего подобного…» (16, 3, 41). «Вы видите, — пишет Кондильяк, — поверхности, Вы прикасаетесь к ним — та же самая очевидность чувства, которая доказывает Вам, что Вы видите их, прикасаетесь к ним, доказывает Вам также, что Вы не можете проникнуть дальше. Стало быть, Вы не знаете природы тел, т. е. не знаете, почему они кажутся Вам такими, какими кажутся» (там же, 40).

Как приходит Кондильяк к этой мысли? Объем знаний, доставляемых нам опытом, говорит он, может и должен постоянно расширяться. Научное знание, добываемое на основе опыта, не смутно, не путано, оно может достигать «предельной точности» (см. 16, 1, 142), но не может быть исчерпывающим. Не сомневаясь в огромных возможностях научного познания, Кондильяк исходит из того, что, как бы ни расширялись и ни углублялись доставляемые науками знания, опыт никогда не позволяет заключить, что мы исчерпывающим образом познали какой-нибудь объект. Всегда за пределами изученного и понятого остается бесконечно много неизученного и непонятого. Этот факт Кондильяк истолковывает, исходя из господствовавшего в XVIII в. понимания противоположностей, согласно которому их взаимопревращение, а тем более совпадение в одном и том же объекте невозможно. Именно такими противоположностями представляются Кондильяку область того, что нам удается узнать, и область того, чего нам узнать не удается. Граница между ними представляется ему абсолютной, непреодолимой.

Как и другие метафизически мыслящие философы, Кондильяк недооценивает того факта, что развитие знаний постоянно передвигает эту границу: каждый новый успех науки включает в область изученного и понятого то, что раньше находилось в области неведомого. Граница между обеими областями оказывается не абсолютной, а относительной. Фиксируя внимание на невозможности достижения исчерпывающего познания связей какого-нибудь предмета, Кондильяк заключает, что в любом объекте помимо различных его сторон, черт и связей есть нечто принципиально недоступное познанию человека.

Этот вопрос, оказавшийся крайне трудным для Кондильяка (как и для ряда других философов-просветителей), получает свое разрешение в марксистской теории познания. Никакой опыт не говорит о том, что в изучаемых нами объектах есть нечто сверх присущих им сторон, отношений, связей или что в них есть принципиально непознаваемые стороны и связи. Как свидетельствует опыт, исчерпывающему познанию объекта препятствует то, что он обладает бесконечным количеством сторон и связей, изучение которых, как бы далеко оно ни продвинулось, никогда не является завершенным.

Явления какого-либо объекта — это различные его стороны, черты. Все они связаны между собой, а сам объект связан с другими объектами. Эти связи налагают определенную печать на все стороны предмета. Благодаря образующим его сторонам и связям он представляет собой именно этот, а не иной какой-нибудь объект. Главные среди этих связей, играющие основную роль, называют сущностью предметов. Главные связи так или иначе проявляются во всех сторонах предмета, связями которых они являются и вне которых не существуют. Ведь в этих связях непосредственно или опосредованно всегда участвует каждая сторона объекта. Таким образом, как бы различны, даже противоположны ни были явления и сущность, они не существуют друг без друга, они пребывают в одном и том же объекте, образуя органическое единство. Всякое явление существенно, т. е. в той или иной мере выражает сущность объекта. Сущность является, т. е. находит свое выражение в явлениях, которые обязательно несут на себе печать связей, в которых они участвуют (независимо от того, заметили мы эти связи, или же их удастся заметить лишь нашим отдаленным потомкам). Можно, конечно, предположить, что есть какие-то сущности (связи), природа которых такова, что они никак и ни в чем никогда не смогут проявиться. Но такое предположение, отвергающее любую возможность даже косвенной опытной проверки, предположение, в пользу которого нельзя привести никаких опытных данных, не может считаться даже гипотезой.

Такова диалектика явления и сущности, в силу которой познание даже самых незначительных, поверхностных явлений содержит в себе в какой-то степени знание сущности, хотя бы крупицу этого знания. Значит, знание того, как вещь выступает перед нами, содержит какую-то часть знания о том, чем она является в действительности.

Следует также иметь в виду, что в силу бесконечной сложности любого объекта связь, главная на одном уровне этого объекта, не является главной на другом, более глубоком его уровне и процесс познания представляет собой следующие друг за другом переходы от сущности первого порядка к сущности второго, третьего и т. д. порядков. Ни на одном из этапов этого процесса наше знание не является исчерпывающим. Ни на одном из этапов мы не познаем «самую первую сущность».

Кондильяк очень близок к такому пониманию проблемы, когда пишет, что нам вполне доступно познание свойства вещи, которое есть причина всех других свойств и которое можно рассматривать как сущность по отношению к другим качествам. Но эту сущность философ называет «вторичной», потому что даже тогда, когда она станет нам известна, «некоторых отношений мы не сможем указать и среди них будут даже такие, которых мы не сможем открыть» (16, 3, 24). Кондильяк видит «вторичность» этой доступной нам сущности, по-видимому, и в том, что она не дает исчерпывающего знания о вещи, и в том, что сама она может корениться в более глубокой сущности; химики, пишет он, не правы, полагая, что им удалось узнать первые элементы вещей, ведь вовсе не доказано, что сами эти элементы не представляют собой сложных образований (см. 16, 2, 157). Самой «первой сущности», зная которую «мы можем с точностью доказать все отношения», другими словами, сущности, постижение которой даст исчерпывающее знание о вещи, нам достичь невозможно.

Провал предсказаний скептиков, утверждавших принципиальную непознаваемость того, что позднее было успешно познано, считает Кондильяк, дает все основания считать, что и в дальнейшем науке удастся успешно разрешить познавательные проблемы, представляющиеся ныне неразрешимыми, и проникнуть в области, которые теперь кажутся недоступными. Философ не сомневается в том, что различные стороны объектов и присущие им связи доступны нашему познанию, что знания о тех и о других могут безгранично расширяться и углубляться. Но, исходя из представления, что между явлением и сущностью, между тем, как мы видим вещь, и тем, какова она сама по себе, непроходимая пропасть, что эти противоположности не могут содержаться в одном и том же объекте, он заключает, что и наше знание не может содержать в себе обе эти противоположности. Раз то, что мы знаем, — это вещи, как они выступают перед нами, значит, здесь нет знания действительной природы вещей; раз то, что нам известно, — это знание явлений, значит, у нас нет знания сущности. Правда, этого метафизического взгляда на познание Кондильяк придерживается весьма непоследовательно.

Сомнения в том, что наши знания содержат информацию относительно объективной природы вещей, продиктованы Кондильяку также следующими соображениями. Уже в первом своем труде Кондильяк, исходя, как и Локк, из того, что в реальной действительности существует лишь единичное, отдельное, писал, что роды и виды, в которые мы объединяем вещи, — это классы, создаваемые нами для нашего удобства: «Невозможно было придумать названия для каждого отдельного предмета; стало быть, с давних пор необходимо было иметь общие термины» (16, 1, 237). Идеям индивидов, имеющимся в нашем уме, соответствуют реально существующие вещи, а общим идеям видов и родов ничего вне нашего сознания не соответствует. «Ограниченность нашего ума — вот что делает общие идеи столь необходимыми» (там же, 161). Они представляют собой лишь слова, наименования придуманных нами, но фактически вовсе не существующих классов.

В «Трактате об ощущениях» говорится, что «в основе деления вещей на различные виды лежит несовершенство нашего способа видеть. Следовательно, оно не коренится в природе вещей…» (16, 2, 353). Числовые понятия, говорится в «Языке исчислений», представляют собой лишь слова, имена созданных нами, но вовсе не существующих в действительности классов: «…на том же основании, что в мире нет ничего, что было бы родом или видом, нет и ничего, что было бы двумя, тремя, четырьмя, одним словом, числом… числа существуют лишь в названиях, которые мы создали для нашего употребления» (16, 3, 295). Мир реально существующих вещей, читаем мы в «Логике», состоит только из индивидов. Поэтому первые идеи, возникающие у нас под воздействием вещей на наши органы чувств, — идеи индивидуальных предметов. Называть особым словом каждый предмет для памяти утомительно, идеи в нашем уме перемешиваются. Чтобы избежать этого, мы, столкнувшись с новым предметом, называем его тем же словом, каким первоначально назвали индивид, чем-то на него похожий, а распространяя это имя на другие сходные индивиды, мы тем самым создаем классы, роды и виды. Но «общие названия, собственно, не являются названиями какой-нибудь существующей вещи; они выражают только намерения ума…» (там же, 202–203). В идеях индивидов (Петра, Павла и других) мы выделяем ту часть этих идей, которая встречается в каждой из них (человек). Обособляя эту часть индивидуальных идей, мы даем ей особое имя («человек вообще»). Это имя и есть общая или абстрактная (т. е. обособленная) идея. Идея индивида есть знание о существующем вне ума индивидуальном предмете. Общая же, или абстрактная, идея не есть знание об объективной реальности, потому что вне нашего ума, в самой действительности части индивидов вовсе не существуют вне этих индивидов, отдельно от них.

Между тем в работах Кондильяка обстоятельно и убедительно показывается, что, не обладая абстрактными общими идеями, мы не знали бы родов и видов, а без них мы вообще «не могли бы ни о чем рассуждать» (там же, 244). Тезис, гласящий, что общие понятия созданы лишь для нашего удобства и вовсе не сообщают нам о природе вещей самих по себе, тем самым распространяется на все или почти все наши знания. Получается, что философ отказывает нашему познанию в способности давать нам знания об объективной реальности. Всюду, где Кондильяк выступает как номиналист, на его высказываниях лежит печать агностицизма.

Но номиналистические идеи философа в его работах уживаются с признанием того, что «роды и виды — лишь способ классифицировать вещи соответственно отношениям, в которых они находятся к нам или друг к другу» (подчеркнуто мной. — В. Б.) (там же, 245); что знание, соответствующее реальной действительности, можно получить, лишь пользуясь аналогией, потому что в объективном мире нет вещи, которая не была бы сходна со многими другими вещами (см. там же, 272), иными словами — с признанием того, что в самих вещах наличествует то самое общее, объективное существование которого отрицается номиналистами.

Конечно, не высказывания о непостижимости вещей, о том, что их сущность скрыта от нас, обеспечили Кондильяку выдающееся место в том идейном течении, благодаря которому XVIII в. вошел в историю как век Просвещения. Ведь просветители придавали огромное значение разработке методов исследования, позволяющих успешно познавать природу и общественную жизнь, и считали, что, если убрать с пути науки преграды, препятствующие ее развитию, она достигнет величайших успехов; что успехи научного знания, его распространение и широкое применение разрешают все социально-политические и моральные проблемы, стоящие перед человечеством.

Дело в том, что убедительное опровержение доводов в пользу непознаваемости вещей содержится в тех же работах Кондильяка, в которых мы находим агностические рассуждения.

Так как наши идеи основаны лишь на модификациях, претерпеваемых нами под воздействием вещей, то идеи эти суть знание не самих вещей, а их отношений к нам. Эта мысль часто повторяется Кондильяком, особенно в «Трактате об ощущениях». Но в этом же трактате говорится, что наряду со «смутными» абстрактными идеями, содержащими знание, позволяющее отличать одни объекты от других, но ничего не сообщающие об элементах, из которых они состоят, существуют «отчетливые» абстрактные идеи. Статуя заявляет: «…образуемые мною идеи о чувственно воспринимаемых вещах смутны, и я лишь несовершенным образом замечаю отношения между ними. Но мне достаточно образовать несколько абстракций, чтобы получить отчетливые идеи и усмотреть эти отношения более точно» (16, 2, 365). Оказывается, что нам доступно не только знание отношений вещей к нам, но и знание отношений между вещами, отношений, существующих вне нас и независимо от нас. Будучи первоначально несовершенным, это знание может быть усовершенствовано: мы можем образовать на этот счет отчетливые идеи, с большей точностью описывающие объективные отношения.

Точное знание, где каждое положение строго доказано, говорится в «Логике», достижимо не только в математике, но и во всех науках. Применение правильного метода позволяет нам вырабатывать точные идеи, которые сообщают нам «порядок, имеющийся между самими вещами». При этом мы настолько точно воспроизводим в своих знаниях объективный порядок вещей, что «наш ум… наблюдает явления природы с такой же легкостью, как если бы он сам их упорядочил» (16, 3, 199; 246). Поскольку любой человек обладает по крайней мере небольшим запасом подлинных знаний, нет такого человека, который не имел бы точных идей о реально существующем порядке вещей в той или иной области действительности (см. там же, 200), идей, которые «отчетливы и соответствуют порядку вещей» (там же, 205).

Органы чувств, неспособные сообщать мне, что представляют собой вещи сами по себе, «показывают мне только некоторые из отношений между ними и некоторые из отношений, в которых они находятся ко мне» (там же, 206). Чтобы приобрести истинные знания об этих отношениях, у нас есть надежное средство — наблюдение и основанное на наблюдении практическое использование вещей, позволяющее исправлять допущенные ошибки; это и есть «путь истины». Мысль о том, что успешное приобретение истинных знаний об объективно существующих отношениях между вещами оставляет нас в полном неведении относительно самих этих вещей, их сущности, выдвигается в «Логике» неоднократно.

С точки зрения объективного идеализма любые, в том числе и математические, отношения существуют так же реально, как и материальные вещи, но в противоположность этим вещам являются «чем-то чисто идеальным» (Лейбниц), подобно другим объективно существующим «чистым идеям». Так интерпретирует реальное существование отношений, в том числе и математических отношений, объективный идеализм. Если бы Кондильяк придерживался такого понимания отношений, признавая вместе с тем единственным источником наших знаний вызываемые вещами ощущения, он бы именно из этих посылок вывел свой тезис о том, что, познавая отношения, мы ничего не узнаем о самих вещах. Но Кондильяк решительно отвергает наличие вне нашего сознания каких бы то ни было идеальных сущностей, идеальных отношений. Он постоянно повторяет, что и математические, и все прочие отношения, с которыми имеет дело наше познание, — это отношения самих вещей друг к другу и их отношения к нам.

Но что нам известно об этих отношениях?

Для Декарта, Мальбранша, Спинозы, Лейбница и Вольфа исходный пункт познания — общие принципы. Они считают, что построенная на таких принципах система знаний соответствует объективной действительности, где все явления, по их убеждению, также представляют собой строго упорядоченную систему. Ведущие философы XVIII в. противопоставили этому положению рационалистов требование, чтобы познание исходило не из произвольно принятых общих принципов, а из надежно установленных опытом фактов, из которых уже только и надлежит выводить те или иные принципы.

Суть этого требования философии Просвещения, в истолковании неокантианца Э. Кассирера, заключается в следующем. Опираться надо лишь на опыт, а опыт показывает нам только разрозненные явления; он свидетельствует о том, что вселенная— не система обусловливающих друг друга явлений, а совокупность явлений, никак не связанных. Ни объективной необходимости, ни законов природы не существует. Д’Аламбер, Бюффон, Дидро, Кондильяк и другие типичные представители философии и естествознания века «требование объяснения заменяют требованием описания» и выдвигают «новый идеал… чисто описательного естествознания» (34, 101; 99). Так доказывает Кассирер, что для философов и ученых века Просвещения характерен агностицизм.

Сходным образом освещается этот вопрос другим современным буржуазным историком философии — Б. Грётюзаном в книге, специально посвященной философской мысли XVIII в. Он утверждает, что в противоположность XVII в., когда мир считался системой закономерно взаимосвязанных явлений, для XVIII в. «вселенная складывается из изолированных объектов» (44, 108). По мнению типичных выразителей духа этого века — энциклопедистов, пишет Грётюзан, задача наук — «схватить изолированные факты… Можно затем придумать самые разнообразные отношения между этими фактами в зависимости от точки зрения, на которую станешь» (там же, 109–110). Но эти выдуманные нами отношения в реальном мире не существуют. О том, чтобы «искать объективную закономерность, реальные отношения между вещами», «не может быть и речи». Такова «теория познания, развитая Локком, а затем Кондильяком» (там же, 109–110; 111–112).

Таким образом, в изображении Кассирера, Грётюзана (и ряда следующих за ними западных ученых) Кондильяк и другие ведущие представители Просвещения оказываются по сути дела позитивистами. Верно ли это?

В «Трактате о системах» резко осуждаются теории, при построении которых авторы руководствуются не зависимостями, существующими между самими явлениями, а точкой зрения, избранной автором по своему произволу. В основу системы знаний, говорится в трактате, должны быть положены факты, надежно установленные опытом. Так как в мире «все взаимосвязано», то любой факт, любое явление связаны с другими, те — с третьими и т. д. Единственная задача исследователей природы — «наблюдать явления, улавливать связь между ними и добираться до тех явлений, от которых зависят некоторые другие» — вот чем мы должны заниматься, ибо «в физике (к которой автор „Трактата о системах“ относит все науки о природе. — В. Б.) все заключается в объяснении фактов фактами» (16, 2, 179; 180). В системе объективно связанных явлений необходимо «отыскать явления, связывающие их с первыми фактами и образующие из всего одну-единственную систему» (там же, 182).

Все факты, из которых складывается какая-нибудь область природы, считает Кондильяк, определенным образом связаны, и эту их связь (ведь они образуют «единую систему»), поскольку она существует объективно, философ называет тоже фактом. Обнаружив этот «факт» (по сути дела это закон), мы находим объяснение всех фактов некоторой данной области. Если такое объяснение не удается, ученые привлекают два, три и более «фактов». Подобное знание — этап на пути к знанию более полному и точному: выявление связи «между некоторым количеством явлений… может привести к открытию такого явления, которое сумеет объяснить их все». Создавая систему частных законов, охватывающих отдельные явления данной области, мы, быть может, «найдем даже какой-то один закон, который заменит все законы, ибо он будет применим ко всем случаям» (там же, 180). Это будет означать, что мы достигли наиболее совершенного знания о той системе, какой является исследуемая область природы.

Убеждение в том, что мир складывается из систем и сам является системой, что в мире все связано со всем, Кондильяк высказывал и в своих работах «Искусство рассуждения» и «Логика» (см., напр., 16, 3, 112–113; 207). Исследовательница Найт (в противоположность большинству буржуазных авторов) отмечает это в своей книге о мыслителе. По Кондильяку, пишет она, как каждая отдельная область действительности является системой, так и упорядоченное соединение этих систем — вселенная — тоже система. «В этой огромной системе — она символ веры Кондильяка — все связано; все ее части, все субсистемы зависят друг от друга». И части внутри каждой субсистемы: планеты, растения, животные, человек, — и все субсистемы между собой «детерминированно связаны» (47, 69; 297–298). Найт приводит в обоснование этой интерпретации соответствующие высказывания философа, но ее голос звучит одиноко в современной буржуазной литературе о Кондильяке и философии Просвещения.

Между тем Д’Аламбер (которого почти все современные буржуазные исследователи считают наиболее адекватным выразителем идей Просвещения) писал: «Все свойства, наблюдаемые нами у… тел, находятся между собой в более или менее заметных для нас отношениях…» (6, 108). Многие свойства некоторого определенного класса объектов имеют своей причиной одно общее им свойство, различные факты имеют своей причиной, своим началом один лежащий в их основе факт. И способность магнита притягивать железо, и его способность намагничивать, и присущее ему определенное положение относительно полюсов имеют своей причиной, своим началом одно свойство, общее всем магнитам. «То же самое можно сказать о многих других явлениях, которые в конечном счете, может быть, связаны с системой мира» (там же, 109). Такие свойства наэлектризованных тел, как притягивание легких предметов и способность производить сильное потрясение организма животного, при нынешнем состоянии знаний кажутся не только различными, но и никак друг с другом не связанными; но «мы нашли бы, что они тождественны, если бы могли восходить до их первопричины. Вселенная для того, кто мог бы ее обнять одним взглядом, была бы, если можно так выразиться, единым фактом и одной великой истиной» (там же, 112). Познать природу мы можем, лишь исследуя отношения и связи вещей, выясняя «естественный порядок» и устанавливая, какие явления, факты представляют собой причины, начала всех явлений изучаемой области. Причем вследствие связи, единства всех явлений определенного рода исследование одного из них позволяет открыть законы, общие для всех. Так, исследование давления жидкостей позволило открыть также законы равновесия и движения жидкостей, а исследование ускорения падающих тел позволило открыть законы падения тел вообще, законы их движения по наклонной плоскости и законы колебания маятника (см. там же, 109). Исследуя «естественный порядок», объективно присущий явлениям, «нужно остерегаться от смешения его с духом системы» (там же, 108).

Эти высказывания Д’Аламбера, столь близкие тому, что писали по данному вопросу Ламетри и Кондильяк, Кассирер объявляет отступлением от самой основы философии XVIII в. (см. 34, 74). Но такое же решение этот вопрос получает и у Дидро, и у Гольбаха, и у Бюффона, и у Линнея.

Смело выдвинутые Бюффоном в его «Естественной истории» идеи развития земли, видов растений и животных представляют собой одну из первых попыток подлинно научного объяснения наблюдаемого ныне состояния земной поверхности, растительных и животных видов. В своей работе Бюффон формулирует задачи изучения природы. Исходя из фактов, говорит он, наши обобщения должны подниматься все выше и выше, пока мы не достигнем ступени, на которой нам откроется связь элементов в целом. При этом выясняется, как каждая из операций природы сцепляется с другой и как все они в конечном счете объединяются в деятельности всей природы. Изучая связи мира, мы постигаем его единство. В отношении живых существ это требует исследования их родства, переходов от одних видов к другим, их развития и изменения. И такой подход к познанию природы Кассирер называет «чистым описанием» (34, 106)?! Неужели за чистое описание осудила ученого Сорбонна?

В отношении Линнея, во-первых, заметим, что принцип структурного единства, на котором основана его классификация, покоится не на субъективном произволе, а на анализе объективно присущих организмам черт. Во-вторых, по словам самого Линнея, задачей его было выяснение объективно существующего деления видов, а вовсе не навязывание своих домыслов природе. Наконец, выдающаяся заслуга шведского ученого состояла в том, что, охватив своей классификацией всю флору и всю фауну, включая человека, он убедительно показал, что бесчисленные животные и растения представляют собой не разрозненные, изолированные явления, а единое целое. Систематика Линнея способствовала формированию тех взглядов о развитии в природе, о родстве видов, которые высказали затем передовые умы XVIII в.

Приведенный выше материал, по-видимому, не оставляет сомнения в том, что, согласно Кондильяку, в опыте мы узнаем об объективно существующих отношениях самих вещей; не менее твердо мыслитель был убежден в том, что все в природе связано, что всем вещам присущ определенный порядок, что все они (как и элементы одной вещи) находятся в известных отношениях друг с другом, зависят друг от друга.

Но что следует из этих положений? Марксист сделал бы здесь два вывода: 1) все реально существующие отношения — это отношения самих вещей; значит, эти отношения существуют не вне вещей, а в самих вещах; значит, всякое отношение коренится в природе, в сущности вещей, между которыми данное отношение имеется; какова сущность вещей, таковы и отношения между ними. Отсюда следует, что любое реально существующее отношение обязательно содержит в себе проявление природы вещей, их сущности; 2) все вещи находятся в определенных отношениях друг с другом, возникновение и исчезновение этих отношений влечет за собой изменение вещей, связанных этими отношениями. Все тела в природе образуют систему, элементы которой определенным образом зависят друг от друга. Поэтому о теле, если игнорировать его отношения к другим телам, ничего нельзя сказать (см. 1, 33, 67–68). А об отношении нельзя ничего сказать, игнорируя тела, между которыми оно существует, игнорируя их сущность. «Поэтому естествознание познает тела, только рассматривая их в отношении друг к другу, в движении» (там же, 68).

Лишь мысленно, создав соответствующие понятия, можно отделить отношения от вещей. Представление, будто в реальной действительности вещи отделены от отношений, — иллюзия, рождаемая абстрактным, метафизическим образом мышления. Реально существующие вещи и отношения, рассматриваемые конкретно, диалектически, — это неотделимые друг от друга стороны единого целого. Познание вещи есть всегда в той или иной мере познание присущих ей отношений, а познание отношений всегда дает ту или иную степень постижения вещей, которым данные отношения присущи. Сделать этот вывод, с необходимостью следующий из принятых самим Кондильяком посылок, философу помешала абстрактная, метафизическая интерпретация категорий «вещь» и «отношение».

Локк писал, что наши способности «приноровлены к потребностям жизни и неплохо служат нашим целям, если только дают нам достоверное знание тех вещей, которые пригодны или непригодны нам» (19, 615). Присоединяясь к этой мысли, Кондильяк пытается с ее помощью обосновать положение о субъективности наших знаний. Что мы знаем о вещах? Что одни из них обнаруживают приятные, а другие — неприятные для нас качества, поэтому к одним вещам мы стремимся, других избегаем. Обладают ли сами вещи независимо от нас, от нашего контакта с ними теми качествами, какие мы им приписываем? Статуя так отвечает на данный вопрос: мои ощущения не доказывают мне, что качества, приписываемые мною вещам, существуют вне меня, что эти качества присущи самим вещам. «Следовательно, я могла бы быть такой, какова я есмь, обладать теми же самыми потребностями, желаниями, страстями, хотя бы предметы, к которым я стремлюсь или которых я избегаю, не обладали ни одним из этих качеств» (16, 2, 364). И от своего имени философ заявляет: «Так как мы не знаем природы вещей» и не имеем полных идей о них, «мы должны ограничиваться тем, чтобы вскрывать их качества по отношению к нам» (там же, 397).

Так пытается Кондильяк увязать тезис о непознаваемости объективно присущих вещам качеств с зависимостью познания от потребностей. Но непосредственно вслед за процитированными только что словами мы читаем: «Полными идеями мы обладаем лишь в метафизике, морали и в математике, ибо объектом этих наук являются лишь абстрактные понятия» (там же). Что же представляют собой эти абстрактные понятия, например, в математике? Кондильяк доказывает, что математические понятия извлечены из опыта, из объективной действительности, а не из недр нашего сознания. Наши руки так устроены, что они не могут ощупывать тело, не замечая его величины и формы. Ощупывая шары, кубы и другие тела различной величины и формы, статуя, пораженная различиями между ними, постарается «исследовать все то, чем они отличаются друг от друга, и она мало-помалу составит себе точные понятия о них» (там же, 267). Это абстрактные идеи о тех сторонах или особенностях тела (его шарообразности, прямизне и т. п.), которые в действительности отдельно не существуют: в теле они всегда соединены со множеством других его сторон и свойств.

Наблюдая свои пальцы по одному, по два и т. д., статуя выясняет, что на левой руке их столько же, сколько на правой, она открывает и ряд других количественных соотношений, присущих пальцам рук. Эти же соотношения она затем обнаруживает и между камешками, потом и между всеми другими окружающими ее телами. Поэтому статуя хорошо знает, каким образом какая-нибудь величина может быть вдвое больше или меньше другой величины, и она отлично знает, что такое линия, треугольник, квадрат. Таким образом, в этих случаях она обладает отчетливыми идеями. Для этого достаточно, чтобы она рассматривала величины и геометрические формы, отвлекаясь от предметов, в которых она обнаружила эти величины и формы.

Таким образом, объективность происхождения математических понятий не подлежит для Кондильяка сомнению. Но соответствует ли знание, заключенное в них, свойствам, отношениям, объективно присущим внешним телам? Истинны ли эти понятия? Суждение, в котором статуя правильно оперирует лишь математическими понятиями, «истинно и всегда будет таковым», — отвечает Кондильяк. Статуя «обладает неизменными истинами всякий раз, когда она ограничивается суждениями об отчетливых и абстрактных идеях, составляемых ею о величинах» (там же, 356).

Приобретение статуей точных знаний Кондильяк ставит в прямую зависимость от потребностей ее тела, во всем подобного человеческому.

Человеческое тело, пишет Кондильяк, устроено так, что сохраняется лишь при удовлетворении его потребностей; в противном случае человек страдает и в конце концов гибнет. Наша зависимость от потребностей — это зависимость от предметов, способных эти потребности удовлетворить. В окружающей человека природе таких предметов множество, и не они к нему, а он к ним должен приспособиться, ибо от них зависят не только счастье и несчастье человека, но и его жизнь и смерть.

Только точное знание внешних предметов, от которых зависит наша жизнь, позволяет, по мнению Кондильяка, предвидеть, чего можно ждать от них при том или ином нашем поступке — добра или зла. И лишь тогда, когда есть возможность выбрать образ действий, который представляется наилучшим, мы говорим о свободе воли. Выбор этот, осуществим только в том случае, если, желая предвидеть последствия различных своих поступков, мы в состоянии обдумать их, сравнить их друг с другом: «Но чтобы размышлять, надо знать выгоды и потери повиновения или сопротивления своим желаниям, а размышление, как мы видели, предполагает наличие опыта и знаний. Следовательно, и свобода предполагает их» (16, 2, 373).

Таким образом, анализ зависимости знаний от потребностей приводит Кондильяка к признанию зависимости и нашей жизни, и свободы воли от достоверности наших знаний относительно природы окружающих нас вещей. Либо таких знаний у нас нет, и тогда мы не можем обдумать последствий своих поступков и предвидеть их. А если «не размышляешь, то и не выбираешь, а следуешь только впечатлению, получаемому от предметов. В подобном случае свобода еще не может иметь места» (там же). Гибель человека, поставленного в такие условия, неминуема. Либо мы обладаем свободой волн и можем избегнуть гибели. Это значит, что мы сами выбираем свой образ действий, предварительно обдумав последствия различных шагов. Значит, мы знаем, чего можно ждать от предметов, от которых мы зависим, мы обладаем по крайней мере некоторыми достоверными сведениями о том, что эти предметы собой представляют.

Из этих двух альтернатив Кондильяк считает верной вторую. Мы, утверждает философ, обладаем свободой и можем успешно бороться за свое самосохранение. Свобода наша тем больше, чем обширнее и точнее наши знания о действительности. Значение их так велико, что хотя для наилучшего использования свободы и необходимы самые точные знания (см. там же), но, даже опираясь на «менее точные знания», человек обретает некоторую степень свободы. «Будем же стараться приобрести все необходимые для нашего состояния знания, чтобы наилучшим образом использовать нашу свободу» (там же, 373–374). Ведь сам бог лишь потому хорошо пользуется своей свободой, что все знает. Так, исходя из положения о связи знаний человека с его потребностями, Кондильяк подходит к мысли о том, что наше знание достоверно.

Весьма распространено мнение, будто Кондильяк видит в человеке совершенно пассивное существо, статую, которая абсолютно бездеятельна и лишь воспринимает внешние влияния. За это упрекали Кондильяка не только его решительные противники (начиная с Мен де Бирана), но и выступавшие в его защиту и считавшие себя его последователями (Ляромигьер, Дестют де Траси и др.). К числу немногих исследователей, не согласных с оценкой кондильяковского сенсуализма как концепции, игнорирующей активную, деятельную сторону человека, принадлежат Ф. Реторе, Л. Деволь и Г. Мадинье. В своей монографии о Кондильяке Деволь пишет, что в глазах последнего активная деятельность играет огромную роль в жизни человека, она — «необходимое условие всех наших ощущений» (41, 25). В книге «Сознание и движение» Мадинье доказывает, что, с точки зрения Кондильяка, и самосознание человека, и познание человеком мира возможны лишь благодаря его активным движениям. Он утверждает, что деятельность, о которой говорит Кондильяк, «не столько деятельность природы, сколько деятельность субъективной и сознательной интенции… деятельность субъекта, создающего самого себя» (53, 32). Мадинье пытается сблизить кондильяковское понимание деятельности с учением А. Бергсона, что, конечно, противоречит содержанию произведений философа-просветителя. Но в книге Мадинье приводится материал, убедительно свидетельствующий о том, что для Кондильяка осуществляемая бессознательно, спонтанно материальная деятельность человека предшествует возникновению его сознания и сознательной, преднамеренной деятельности («Действие рождается из потребности и предшествует мысли» (там же, 3)); что для этого философа движение — и только оно — рождает сознание и познание.

Однако понимание Кондильяком деятельности как основы сознания и познания глубже, чем то, о котором пишет Мадинье. Философ часто повторяет, что познавать вещи нас побуждает стремление воспользоваться вещами, способными удовлетворить наши потребности, и избегнуть столкновения с теми, которые могут нам повредить. Чтобы реализовать это стремление, нам необходимо узнать, обладают ли вещи теми свойствами, какие мы им приписываем на основании полученных от них впечатлений. Конечно, эти впечатления иногда вводят нас в заблуждение, но даже грудной младенец, приняв другого человека за свою кормилицу, ищет глазами то, что ему нужно, повторяя свои попытки до тех пор, пока его знание не приходит в соответствие с действительностью (см. 16, 3, 188). Так поступаем и мы. Если попытка воспользоваться вещами показывает, что отношение их к нам или отношения между самими вещами не таковы, какими мы их считали, мы повторяем попытки использовать их до тех пор, пока не узнаем, как дело обстоит в действительности.

Недостаточно пассивного наблюдения, необходимо активное вмешательство в изучаемые явления, необходимы опыты, способные освободить эти явления «от всего, что их скрывает, и сделать их досягаемыми для нашего зрения» (там же, 42). Пример таких опытов — эксперименты, доказавшие, что воздух обладает весом. Если полученные нами знания о вещах соответствуют тому, чем они в действительности являются, употребление вещей их подтверждает; в противном случае употребление вещей опровергает наши мнения о вещах. «Таким образом, мы можем впадать в ошибки, поскольку они находятся на нашем пути, но этот путь — путь истины, и мы по нему следуем» (там же, 229).

Для Кондильяка понять какую-нибудь машину (для него любое явление природы и даже природа в целом — машина) — значит создать себе систему идей, каждая из которых точно представляет соответствующую часть машины, систему, в которой эти идеи расположены точно в том же порядке, в каком в машине расположены ее части. Для этого надо машину разобрать, изучить ее детали и связи между ними и вновь их собрать, построив такую же машину, какой она была до разборки. К этой мысли, впервые им высказанной в «Трактате о системах», философ возвращается в «Логике» (см. там же, 196).

Здесь приходят на память слова Ф. Энгельса: «Если мы можем доказать правильность нашего понимания данного явления природы тем, что сами его производим, вызываем его из его условий, заставляем его к тому же служить нашим целям, то кантовской неуловимой „вещи в себе“ приходит конец» (1, 21, 284). Не случайно в изложенных выше взглядах Кондильяка, явно выходящих за рамки чисто созерцательного понимания познания, Тадеуш Котарбиньский видит «мысль о практике как высшем критерии познания… высказанную, правда, не именно этими словами, но, несомненно, в очень близком к ним смысле. Марксист поэтому с интересом возьмет в руки эту книжку, чтобы в деталях установить вид и степень близости взглядов Кондильяка, высказанных в ней, к диалектико-материалистическому взгляду на мир и на познание» (48, XXIII). От диалектического материализма Кондильяк, конечно, еще очень далек; ему неизвестны ни социальная природа человеческой практики, ни диалектический характер ее связи с познанием. Но высказанную в XVIII в. догадку о практической деятельности как главном факторе, побуждающем людей познавать вещи, и как средстве, надежно доказывающем достоверность наших знаний, бесспорно, следует поставить в заслугу философу.

Еще в 1754 г. Кондильяк писал, что, как только осязание научает человека приводить по своей воле в движение члены его тела, а окружающий мир сталкивает его наряду с предметами, удовлетворяющими его потребности, с бедствиями, вызываемыми стихийными явлениями природы, и с хищниками, угрожающими его жизни, человек из пассивного зрителя, лишь созерцающего мир, превращается в активного деятеля, воздействующего на вещи с целью овладеть средствами, способными доставить ему то, что удовлетворяет его потребности, и защитить от всего, что может ему повредить. Именно эта деятельность и является тем жизненным опытом, уроки которого (нередко оплачиваемые кровью) доставляют человеку самые первые, самые важные для него и самые достоверные знания об окружающем его мире (см. 16, 2, 330–331; 333; 336–345). Эта мысль получает дальнейшее развитие в «Логике» и в «Языке исчислений».

Когда дело касается потребностей, без удовлетворения которых мы не можем жить, и защиты от всего, что угрожает нашему существованию, так что ошибочность знаний, которыми мы руководствуемся, чревата для нас тяжкими последствиями, кровная заинтересованность в получении надежных, достоверных сведений о подлинных свойствах и отношениях вещей заставляет людей не доверять первому впечатлению, подвергать его неоднократной тщательной опытной проверке. Именно таковы были условия жизни первобытных людей. Они постоянно проверяли опытом свои знания и совершали подлинные открытия, которые нередко доставались им дорогой ценой. И лишь знания, приобретаемые из праздного любопытства, не затрагивающие насущных нужд и интересов людей и поэтому принимавшиеся без опытной проверки, часто оказывались ошибочными.

Поступки людей, практическое решение возникающих перед ними задач, пишет Кондильяк, всегда предшествуют осознанию как ошибочного, так и правильного образа действий, ибо использование свойств и отношений вещей всегда предшествовало познанию этих свойств и отношений, действия всегда предшествовали приобретению знаний. При этом даже в эпохи, когда люди были невежественны, по крайней мере некоторые работы они выполняли вполне успешно и в отдельных областях приобретали вполне достоверные знания, хотя совершенно не отдавали себе отчета, каким правилам они при этом следовали.

Не с теоретизирования начинают люди, а с действий. Они стали механиками значительно раньше, чем задались целью создать науку механику; они мыслили задолго до того, как задумали создать науку о мышлении. Человек был вынужден пускать в дело все, что могло ему помочь; эта деятельность побуждала его изобретать орудия, помогала понять, почему он что-то сделал плохо и как можно сделать это лучше. И успешные и неуспешные действия совершались в силу необходимости; людей толкали на эти действия не теоретические соображения (которых у них первоначально вовсе не было), а их потребности и объективные условия их жизни. Уже позднее, оглядываясь на проделанное, люди формулируют правила и создают теории.

Установление правил, которым надо следовать для успешного выполнения той или иной работы, выявление правил, которые надо соблюдать, чтобы приобрести достоверные знания, заключаются не в выдумывании этих правил, а в тщательном исследовании прошлого опыта: надо выяснить, как мы поступали, когда успешно выполняли работу, когда успешно приобретали знания. Следовать надо лишь тому пути, пользоваться лишь теми средствами, которые на деле себя оправдали. Лишь из своих собственных действий люди узнают, чего они могут достичь и как поступать, чтобы этого достичь. Эти мысли перекликаются с известным высказыванием К. Маркса: «…люди никоим образом не начинают с того, что „стоят в этом теоретическом отношении к предметам внешнего мира“. Как и всякое животное, они начинают с того, чтобы есть, пить и т. д., т. е. не „стоять“ в каком-нибудь отношении, а активно действовать, овладевать при помощи действия известными предметами внешнего мира и таким образом удовлетворять свои потребности» (1, 19, 377).

Только внимательно исследовав путь, каким шли люди, сделавшие подлинные открытия, говорил Кондильяк, он смог узнать, в чем заключается правильный метод познания, метод, способный привести к новым достоверным знаниям.