Глава II НОВАЯ СТУПЕНЬ В РАЗВИТИИ МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКОГО СЕНСУАЛИЗМА. МЫШЛЕНИЕ И ЯЗЫК

Глава II

НОВАЯ СТУПЕНЬ В РАЗВИТИИ МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКОГО СЕНСУАЛИЗМА. МЫШЛЕНИЕ И ЯЗЫК

Хотя обычно Локк не без основания рассматривается как мыслитель, давший классическое выражение сенсуализма, в его теории познания, отвергающей какое бы то ни было доопытное знание, признается не один, а два источника первоначальных материалов знания: внешний опыт, ощущения и восприятия, вызываемые воздействием внешнего мира, и внутренний опыт, рефлексия, наблюдение над деятельностью нашего сознания. Но необходимой предпосылкой рефлексии является поступление впечатлений из внешнего мира. Получается, что, по Локку, рефлексия как источник наших знании отнюдь не независима от чувственных данных.

Однако вопреки этому сам Локк утверждал, что рефлексия (в качестве которой у него выступает рациональная ступень познания) не только вырабатывает идеи на основе ощущений и восприятий, но также рождает идеи (существования, времени, числа), всецело почерпнутые из внутреннего опыта, из материала, обязанного своим возникновением только самой рефлексии и вовсе не зависящего от данных, поступающих к нам от окружающих вещей. Этот взгляд, допускающий, что по крайней мере часть наших знаний является спонтанным порождением самого сознания, представляет собой отход от основной материалистической установки локковской теории познания.

В этом вопросе взгляды, развиваемые в первом сочинении Кондильяка, совпадают со взглядами Локка. «…Сообразно тому, — пишет Кондильяк, — как воздействуют на нас предметы, мы получаем различные идеи [5] через наши органы чувств, а сообразно тому, как мы размышляем о действиях, которые ощущения вызывают в нашей душе, мы приобретаем все идеи, которых не смогли бы получить от внешних вещей» (16, 1, 74).

По Локку, все простые идеи являются феноменами сознания, непосредственно порождаемыми внешним и внутренним опытом; такие идеи нами «получаются», ибо при их возникновении наше сознание пассивно. Сложные же идеи нами создаются, составляются из простых; они представляют собой результат нашей активности. Эти сложные идеи суть различные комбинации простых идей, подобно тому как, согласно атомистической теории, различные тела суть различные комбинации атомов. Таким образом понятые сложные идеи суть абстрактные понятия; абстрактность их, по Локку, является следствием того, что мы не в состоянии дать имя каждому из огромного множества познаваемых нами объектов. Не обращая внимания на их различия и выделяя сходные качества какой-то группы объектов, мы даем созданному нами таким образом сочетанию идей (т. е. сложной идее) имя, общее для данной группы объектов. Этим объясняется внимание Локка к языку, который рассматривается им как совокупность имен сложных идей.

С пониманием сложных умственных образований как результата механического суммирования данных опыта мы встречаемся и в «Опыте…» Кондильяка (см. там же, 131). Однако по ряду вопросов он здесь с Локком расходится. Как и Локк, Кондильяк отвергает существование врожденных идей. Но если первый полагал, что о врожденности некоторых идей свидетельствует их ясность, отчетливость и самоочевидность в отличие от смутности, неясности и ненадежности отдельных идей, доставляемых опытом, то Кондильяк утверждает, что смутным, неясным, сомнительным является как раз то, что называют врожденными идеями, ощущения же всегда ясны, определенны, очевидны. Поэтому в «Опыте…» отвергается утверждение Локка о существовании смутных ощущений (см. там же, 80–81).

По мнению Кондильяка, верно не только положение Локка о том, что все осознаваемое нами есть непосредственные или переработанные данные опыта, т. е. ощущения и наблюдение душой ее собственной деятельности, но и обратное утверждение: не только наблюдение душой ее деятельности, но и все испытываемые нами ощущения (а также все в этих ощущениях) нами осознаются, по крайней мере в момент, когда ощущения испытываются. С этой точки зрения разделяемое Локком мнение, что существуют неосознанные ощущения или что по крайней мере часть содержания ощущений не осознается, представляет собой, согласно Кондильяку, иллюзию. Осознание нами всего содержания ощущения, которое есть ощущение, уведомляющее нас о том, что именно мы ощущаем, Кондильяк называет «сознанием». Такое отождествление сознания с ощущением свидетельствует о радикально сенсуалистической позиции и влечет за собой ряд затруднений, с которыми сам Кондильяк вынужден бороться в различных разделах своего «Опыта…»

Исходя из такого понимания сознания, Кондильяк истолковывает и непроизвольное воспоминание, и воспоминание, возникающее по нашей воле, и вызываемое нашими потребностями внимание. Можно отметить и другие гносеологические вопросы, решение которых в «Опыте…» отличается от того решения, какое они получают у Локка. Но есть область, в которой значение различий между взглядами английского мыслителя и его французского последователя особенно велико, — это трактовка проблемы роли знаков вообще и в особенности языковой знаковой системы, проблемы, тесно связанной с пониманием отношения между чувственным и рациональным этапами познания.

Кондильяк находит, что Локк был не прав, рассматривая язык в основном лишь как совокупность знаков, служащих общению между людьми. Нельзя не оценить проницательность автора «Опыта…»: он не только заметил этот существенный недостаток учения Локка и обратил внимание на чрезвычайно большую роль той знаковой системы, которой является язык, в становлении и развитии мышления, но и предпринял интересную попытку найти решение данного философского вопроса.

Локк писал: «Когда мы составляем в своих мыслях какие-нибудь предложения о белом или черном, сладком или горьком, треугольнике или круге, мы можем составить, и часто действительно составляем, в нашем уме сами идеи, не размышляя о названиях» (19, 559). Он поэтому различал два вида предложений: «Во-первых, мысленные предложения, в которых ум соединяет или разъединяет в нашем разуме идеи без употребления слов… Во-вторых, словесные предложения…» (там же, 560). Более того, Локк даже утверждал, что «изучение самих идей и суждение о них, без обращения к их названиям, есть лучший и самый надежный путь к ясному и точному знанию…» (там же, 563). В «Опыте…» Кондильяка этот взгляд решительно отвергается. Там привлекается и исследуется самый разнообразный материал для того, чтобы доказать, что возникновение и существование памяти, суждений, рассуждений, рассудка, разума возможно лишь при условии возникновения и соответствующего усовершенствования специфичной для людей системы знаков.

Большая часть первого сочинения Кондильяка представляет собой детальное исследование всевозможных знаковых систем, их особенностей, их образования, их значения для животных и для людей. Это исследование приводит Кондильяка к обоснованию положения о том, что люди обладают властью вызывать по своему усмотрению образы отсутствующих предметов (властью, которой лишены животные), что знаки, употребляемые ими, существенно отличаются от знаков, которыми пользуются животные. Философ различает «случайные знаки» (возникающие из-за случайного совпадения предмета или действия, играющего роль знака, с данным ощущением), «естественные знаки» (движения и звуки, производимые непроизвольно) и «институционные знаки», т. е. преднамеренные, по нашей воле установленные, прежде всего это слова. Пока мы прибегаем лишь к случайным и естественным знакам, не в нашей власти вспомнить предмет, которого в данный момент нет перед нами. В таких случаях предмет вспоминается лишь тогда, когда мы ощущаем нечто сходное с тем, что ощущали когда-то прежде. Возникновение этих ощущений зависит не от нашей воли, а от характера тех явлений, которые вызвали данные ощущения. Положение меняется, когда мы по своему желанию устанавливаем связь некоторых знаков с определенными предметами или обстоятельствами. Такие знаки не зависят от характера обозначаемых ими предметов или обстоятельств. Поэтому, пользуясь ими, человек может по своему желанию вызывать те или иные воспоминания независимо от того, какие ощущения он в данный момент испытывает. Власть человека над памятью тем больше, чем больше знаков он изобрел. В этом заключается превосходство людей над животными, которые пользуются лишь случайными и естественными знаками.

Вспомнить, представить себе геометрическую фигуру, если она достаточно сложна (например, тысячеугольник), невозможно. Существует множество еще более сложных предметов, которые нельзя себе представить, образы которых (в отсутствии этих предметов) мы не можем в себе вызвать. Прибегая к институционным знакам, в особенности к словесным названиям, мы получаем возможность вспоминать сколь угодно сложные предметы. Правда, в нашем сознании по нашему желанию возникают не образы этих предметов, а лишь их наименования, но и это позволяет нам в огромных масштабах расширить наши знания, включив в них все те многочисленные объекты и связи между ними, которые, лишенные названий, канули бы в забвение.

Вспоминаемые нами знаки в значительной степени также устраняют зависимость наших идей от предметов, которые в данный момент на нас воздействуют. Мы можем сосредоточивать внимание на знаках ранее наблюдавшихся предметов, не обращая внимания на предметы, которые находятся перед нами (см. 16, 1, 105–106). Так возникает способность направлять по своему усмотрению внимание поочередно на различные предметы, на отдельные части одного предмета или на связи между ними. Эта способность — размышление, благодаря которому «мы распоряжаемся нашими восприятиями примерно так, как если бы мы обладали способностью их порождать и уничтожать» (там же, 107).

При размышлении мы абстрагируем, сравниваем, соединяем и расчленяем идеи, каждая из которых представляет собой актуально испытываемое или вспоминаемое восприятие, когда оно выступает как образ предмета вне нас. Если идеи оказываются одинаковыми, их связывают словом «есть», совершая тем самым утверждение, а если они оказываются различными, их связывают словами «не есть», совершая отрицание. Обе операции представляют собой суждение. Цепь зависящих друг от друга суждений образует рассуждение. При этом отношения между суждениями выражаются особыми словами — союзами. Рассуждения позволяют нам достичь понимания тех или иных явлений. Совокупность всех этих осуществимых лишь при помощи языка логических действий Кондильяк называет рассудком, а знание способа управлять действиями души — разумом.

В «Опыте…» довольно обстоятельно обосновывается мысль о том, что всего богатства и многообразия форм духовной жизни людей, всех их научных и эстетических достижений не существовало, если бы люди не создали и должным образом не усовершенствовали специфичную для них знаковую систему — язык. Хотя для этого языка характерны институционные знаки, вводимые людьми по их воле, преднамеренно, но в основе установления институционных знаков не произвол, а объективные обстоятельства, вынуждающие людей в известные моменты начинать пользоваться определенными произвольными знаками. Таким образом, возникновение языка и его развитие рассматриваются не как результат преднамеренных действий людей, сознательно решивших обзавестись таким средством познания и общения, и не как явление совершенно случайное, а как процесс, в который люди были вовлечены незаметно для самих себя, в силу необходимости, в силу тех условий, в каких они жили и действовали.

Отметим здесь одну особенность сочинений Кондильяка, отчетливо выступающую и в первом его труде. В марксистских работах о Ламетри и Дидро уже была показана несостоятельность широко распространенного мнения, что рассмотрение явлений природы и общества в их изменении и развитии было совершенно чуждо французским просветителям. Оба этих мыслителя были убеждены (вопреки господствовавшим в XVIII в. представлениям), что и нынешнее состояние земной поверхности, и флора Земли, и ее фауна, и сами люди имеют длительную историю своего возникновения и развития. Насколько близок был к Дидро и Ламетри в этом отношении Кондильяк, мало известно. Философ, однако, писал: «В сущности, есть только одна наука — история природы…» (16, 3, 6) — и понимал это положение в том смысле, что постижение решительно всех познаваемых нами явлений требует выяснения того, как они возникли, как до сих пор изменялись и в каком направлении они изменяются теперь. «…Глубокомыслие, — говорит он, — предполагает проникновение в вещи до той точки, где раскрывается весь их механизм, и усмотрение того, откуда эти вещи происходят, чем они являются ныне и чем они станут» (16, 1, 131). Правда, сам автор «Опыта…» часто упускает из виду необходимость соблюдения этого важного для познания требования: его мышление несет па себе печать царившего в XVIII в. метафизического метода. Тем не менее, судя по целому ряду высказываний Кондильяка, он старался руководствоваться этим требованием. Так, в «Опыте…» неоднократно указывается, что для выяснения того, что представляют собой явления нашей духовной жизни, есть лишь одно средство: исследовать их происхождение, ибо самое большое заблуждение — думать, будто наши идеи, суждения, рассуждения, понятия, даже ощущения всегда существовали или что, возникнув, они сразу стали такими, каковы они теперь. Это относится и к языку.

Современный французский историк М. Дюше пишет, что в противоположность Кондильяку, прибегавшему при исследовании духовной жизни человека лишь к таким искусственным приемам, как «мраморная статуя», Ж. Л. Л. Бюффон «впервые показывает нам историю развития человеческой личности… не прибегая к искусственным приемам», и что, оставаясь, как и Кондильяк, на почве сенсуализма, Бюффон объединил «впервые в одном и том же рассуждении историю индивида и историю рода, историю человека и историю человеческих обществ» (9, 257). Это не совсем верно. Сочетание данных аспектов имеет место уже в первом труде Кондильяка, увидевшем свет за три года до появления первых томов «Всеобщей и частной естественной истории» Бюффона. В своем труде Кондильяк не ограничивается искусственными приемами.

Поставив перед собой задачу установить, как возникли различные формы человеческого познания и применяемые людьми знаки, а также какую эволюцию они претерпели, прежде чем достигли своего нынешнего состояния, Кондильяк идет к решению этой задачи двумя путями. Один из них состоит во внимательном наблюдении феноменов нашего сознания, мысленном их рассечении на части и мысленном эксперименте, строя который философ логически рассуждает о том, как должны были бы протекать интересующие его процессы, если бы имела место некая гипотетическая ситуация. В этом случае характеристика Дюше справедлива, ибо путь, по которому идет здесь Кондильяк, есть путь чистого умозрения, здесь философ очень близок к рационалистам XVII в., с которыми сам остро полемизирует. В то же время, как и другие представители передовой мысли XVIII в., он упрекает философов предшествующего столетия в том, что они, пренебрегая изучением фактов реальной действительности, неумеренно предавались спекуляциям, подменяя изучение реального человека исследованием человека вообще, абстракции «человек». Просветители противопоставляли этому требование обращения философии к конкретному, живому человеку во плоти и крови с его естественными потребностями и правами. На деле, однако, «конкретный человек» просветителей оказывался тоже в достаточной мере абстрактным, потому что, как правило, «философы» не принимали в расчет социально-исторических условий, от которых зависят и потребности конкретных людей в конкретном обществе, и их возможности, в том числе их права. Эта ограниченность характерна и для Кондильяка. Но, как мыслитель века, провозгласившего опыт основой всех наших знаний, при выяснении происхождения и развития форм познания и знаковых систем Кондильяк следует в равной степени и другим путем, путем эмпирического исследования, для чего привлекает факты из различных областей как современной жизни, так и из более или менее отдаленного прошлого человечества.

У человека, указывает Кондильяк, бывают состояния, когда он не пользуется словами, когда он только ощущает, но не размышляет (например, если, проснувшись, он еще не пришел в себя). В бодрствующем же состоянии мы всегда пользуемся словами и другими институционными знаками, потому что в этом состоянии мы всегда размышляем. Ведь размышлять — значит совершать различные действия над идеями, а идея — это ощущение, которое выступает как представленный определенным институционным знаком образ внешнего объекта. Размышление без языковых знаков невозможно. Лишь существа, никогда не размышляющие, не нуждаются в таких знаках и не пользуются ими.

Именно так обстоит дело у животных. Поэтому, пишет Кондильяк, Локк прав, утверждая, что животные не могут создавать абстракции и рассуждать об общих идеях, но он заблуждается, когда утверждает, что иногда они могут рассуждать о частных идеях. На самом деле животные не могут рассуждать ни о каких идеях, ибо рассуждать можно, лишь употребляя институционные знаки.

А будет ли пользоваться институционными знаками и размышлять человек (обладающий гораздо более совершенной телесной организацией, чем животные), если он с детства окажется лишенным какого бы то ни было общения с другими людьми? Толкнут ли его на создание условных знаков необходимость заботиться о своих нуждах и поведение окружающих его животных? Чтобы решить этот вопрос, Кондильяк строит мысленный эксперимент: он предполагает, что существует человек, никогда не общавшийся с другими людьми, и на его глазах одни животные становятся жертвами хищника, а другие (и он сам) спасаются бегством. Ощущение опасности, которую представляет хищник, у такого человека с течением времени бесследно исчезает. Воспоминание об этом ощущении возникнет, только когда повторятся вызвавшие его внешние обстоятельства. Таким образом, это воспоминание зависит от окружающих обстоятельств, оно не во власти человека. Следовательно, заключает философ, человек, оказавшийся в такой ситуации, не сможет создать условные знаки, необходимые для размышления, и не сможет размышлять.

В подтверждение этого (весьма сомнительного) вывода, полученного умозрительно, на основании рассмотрения гипотетического человека в гипотетической ситуации, в «Опыте…» приводятся те же факты, что до Кондильяка приводил Ламетри в «Естественной истории души» для обоснования того же тезиса — тезиса о том, что язык и мышление возникают у человека только в процессе общения с другими людьми, а специфически человеческая телесная организация дает лишь возможность их возникновения, возможность, остающуюся нереализованной при отсутствии языкового общения с себе подобными. Как и Ламетри, Кондильяк приводит описанный Б. Фонтенелем случай с глухонемым из Шартра, к которому внезапно возвратился слух, и описанный Б. Коннором случай с мальчиком, выросшим среди медведей. Все, что Кондильяк при этом говорит об отсутствии мыслей у людей, лишенных языка (вследствие чего они не в состоянии вспомнить то, что переживали, когда не умели говорить), и об отсутствии языка у людей, лишенных общения с себе подобными, почти дословно воспроизводит выводы, сделанные Ламетри. Содержащая эти идеи глава «Опыта…» (см. 16, 7, 150–159) — одно из многочисленных мест в работах Кондильяка, где защищаемые им взгляды совпадают со взглядами автора «Человека-машины».

Правда, в противоположность атеисту Ламетри, с презрением отвергавшему библейскую версию происхождения языка и мышления, Кондильяк пишет, что Адам и Ева, «выйдя из рук господа», сразу, до всякого опыта, были одарены и способностью разговаривать, и способностью размышлять. Но это у Кондильяка остается формальной декларацией: как философ, он исходит из предположения, что когда-то предки людей были лишены этих способностей, возникших лишь в результате продолжительного процесса.

В подтверждение этого мнения он ссылается на одно из многократно переиздававшихся в Англии обширных сочинений английского теолога, капеллана короля Георга II, а позднее епископа Глочестерского У. Уорбертона, посвятившего себя борьбе с атеизмом и деизмом. Это сочинение — «Изыскания относительно иероглифов и изобразительной письменности» — было переведено на французский язык в 1744 г. Кондильяк цитирует из него следующее место: «Если судить только по природе вещей и независимо от откровения… то можно было бы согласиться с мнением… что первые люди жили в продолжение какого-то времени в пещерах и лесах наподобие животных, издавая лишь неясные и неопределенные звуки, до тех пор пока они, объединившись для взаимопомощи, не дошли постепенно до создания отчетливых звуков, ставших сигналами или знаками, установленными ими по договоренности между собой… чтобы говорящий мог выразить идеи, которые ему нужно сообщить другим; отсюда и пошли различные языки…» (16, 1, 182). «Все это мне кажется вполне верным», — говорит Кондильяк и прибавляет, что, по его мнению, философ не может ограничиться указанием на сверхъестественное возникновение чего-либо, в том числе языка и мышления, он обязан выяснить, как естественно протекал данный процесс (см. там же, 183). Как всегда осторожный, автор «Опыта…» дает понять, что его позиция вполне лояльна: ее придерживается даже ортодоксальный теолог. Но для Кондильяка весь «вопрос заключается в том, чтобы узнать, каким образом этот нарождающийся народ создал себе язык» (там же, 182). Здесь снова выдвигается гипотетическая ситуация: никогда не обучавшиеся языку девочка и мальчик заблудились после потопа. Пока дети живут врозь, условия их жизни те же, что и у животных. Поэтому у них нет ни языка, ни мышления. Когда же они начинают жить вместе, у них часто возникает потребность сообщать друг другу о своих нуждах, так как они прибегают к взаимопомощи. Благодаря наблюдению многократно повторяемых действий, совершаемых в определенных ситуациях, эти действия — непроизвольно совершаемые под влиянием эмоций телодвижения и восклицания — становятся естественными знаками: по ним эти двое узнают о потребностях друг друга. Так эмоциональные восклицания и телодвижения становятся средствами общения. С течением времени частое использование этих знаков порождает способность вспоминать по своему желанию ранее наблюдавшиеся события и испытанные при этом чувства, размышлять над своими переживаниями и сообщать о них друг другу. Благодаря размышлению действия, первоначально вызывавшиеся лишь эмоциями и совершавшиеся непроизвольно, начинают совершаться преднамеренно. Так возникают язык и размышление.

Перед нами чисто умозрительная конструкция, не учитывающая ни роли труда в формировании языка и мышления, ни качественного отличия человеческого общества от стада животных, ни даже отличия пары животных от стада. Но наивная, чисто спекулятивная аргументация здесь служит обоснованию материалистического по сути дела положения: совместная жизнь и деятельность, взаимопомощь — вот те объективные, материальные обстоятельства, то бытие, которому обязаны своим возникновением размышление и язык. Так получает в «Опыте…» свою дальнейшую разработку высказанная еще эпикурейцами идея о возникновении языка из эмоциональных выкриков (ономатопоэтическая гипотеза).

Когда Руссо писал, что возгласы, непроизвольно вырывавшиеся у наших предков под влиянием эмоций, явились первой стадией развития языка, когда (значительно позднее) И. П Гердер развивал мысль о том, что язык органически связан с рефлексией, что, только будучи закреплены рефлексией, эмоциональные возгласы превращаются в язык, — эти мыслители непосредственно следовали за Кондильяком.

Но в отличие от Руссо и Гердера автор «Опыта…» считает, что у первых людей язык представлял собой главным образом не восклицания, а гримасы и телодвижения, это был «язык действий» и возгласы играли тогда второстепенную роль.

Первый язык, по Кондильяку, был прежде всего «языком действий». Возникновение языка действий делает более многочисленными операции души, а умножение этих операций совершенствует язык действий, так как привычка связывать одни знаки с известными состояниями или обстоятельствами облегчала связывание других знаков с другими состояниями или обстоятельствами. Знаки в языке действий возникали естественно, сами собой: определенные переживания непроизвольно вызывали известные телодвижения. От людей требовалось лишь заметить и запомнить связь между первыми и вторыми. На большее люди тогда были не способны.

Из тех сведений, которыми располагал Кондильяк о детях, выросших среди животных, явствовало, что лишь в младенческом возрасте артикуляционный аппарат достаточно гибок, чтобы овладеть членораздельной речью; если этот аппарат не упражнять, его гибкость утрачивается. Значит, заключает философ, лишь младенцы могли произносить (разумеется, случайно) новые звукосочетания, лишь от них могли пойти словесные знаки и по мере того, как упражнялся их артикуляционный аппарат, развивался этот аппарат и у взрослых. Язык слов родился из звуков, посредством которых ребенок гипотетической пары, образовавшей семью, выражал свои потребности. Поэтому язык слов должен был возникнуть значительно позже языка действий и должен был развиваться очень медленно. Родителям трудно было заметить связь между лепетом их ребенка и его потребностями; проходило много поколений, пока какое-нибудь звукосочетание становилось словом. Преимущества языка слов были не видны, а его трудности — очень велики. Язык же действий был естественным и удобным. Возникновению словесного языка предшествовал длительный период смешанной речи, когда пользовались и языком действий, и языком слов. Таковы выводы, полученные умозрительно. О дальнейшем развитии языка слов, о том, как он строился по образцу языка действий, будучи долгое время тесно с ним связан (через интонации, пение, музыку, мимику, танцы), о том, что и ныне ощущается влияние языка действий, философ рассуждает, опираясь уже не на умозрение, а на факты о «первых языках», почерпнутые и из прошлого различных на-2 В. М. Богуславский родов, и из современной ему жизни. В работах ученых XVIII в., исследовавших ранние этапы развития языков в разных странах, а также теорию и историю музыки, театра, литературы, живописи, Кондильяк находит богатый материал, позволявший ему рассматривать и науки, и различные виды искусства как знаковые системы, материал, показывавший, что в общественной и государственной жизни, в развитии культуры языку принадлежит исключительно большая роль.

Различие языков Эпикур объяснял особенностями природы (климата и т. п.) разных стран, которые, по его мнению, накладывают отпечаток на представление и речь населяющих их народов. Эта мысль развивается и в кондильяковском «Опыте…», где целая глава — «О духе языков» — посвящена выяснению того, как «характер языков складывается постепенно и сообразно характеру народов» (16, 1, 268) и как характер последних в свою очередь детерминируется климатом и формой правления. В этой главе предвосхищается тезис Гердера о том, что в языке находит свое яркое выражение характер нации. Автор «Опыта…» считает, что не только «происхождение и успехи наших знаний целиком зависят от того, как мы пользуемся знаками» (там же, 299–300), но и все «развитие человеческого ума полностью зависит от того, с каким искусством мы пользуемся языком» (там же, 310).

Положение о том, что «размышление» и «рассуждение» невозможны без языка, неоднократно высказывалось философами до опубликования «Опыта…». Оно решительно отстаивалось, в частности, в «Естественной истории души» Ламетри. Но до появления первого труда Кондильяка никто не подверг проблему знака вообще и проблему языка в частности такому глубокому, детальному логическому и историческому анализу, какой проделал автор «Опыта…». Он первый, опираясь на собственные исследования и на труды других ученых (в частности, на упомянутое произведение Уорбертона, а также работы крупного французского историка и искусствоведа Ж. Б. Дюбо и теоретика музыки, основоположника современного учения о гармонии Ж. Ф. Рамо), нашел ряд действительно важных и неоспоримых доказательств того, что ныне называется органическим единством мышления и языка. Крайний сенсуалист Кондильяк оказался первым философом, сумевшим показать, что использование слов и предложений обязательно, неизбежно при «размышлении» в силу той абстрактности всех наших суждений, рассуждений и понятий, которая исключает их наглядность, той абстракции, из-за которой они не могут быть буквальными образами, подобиями восприятий и представлений. Этот философ, потративший столько усилий на то, чтобы стереть грань, отделяющую абстрактное мышление от чувственности, сводя первое ко второму, написал труд, в котором по существу обосновывается наличие коренных, качественных различий между этими этапами познания и невозможность сведения высшего этапа к низшему.

Если в трактовке той позитивной роли, какую язык играет в жизни людей, концепция, развиваемая Кондильяком в «Опыте…», существенно отлична от локковской, то при рассмотрении негативных явлений, связанных с употреблением языка, автор «Опыта…» в общем следует за Локком. Как и Локк, он указывает, что слово независимо от того, обозначает ли оно свойства, объективно соединенные в вещи, или свойства, мысленно соединенные самим человеком, обозначает соединение свойств, которые сами по себе вне предмета не существуют. Между тем люди легко впадают в иллюзию, что «человек вообще», «золото вообще» или «справедливость вообще» пребывают вне нашего сознания так же, как отдельные материальные объекты. Подобно Локку, Кондильяк подвергает критике всех философов древности, средних веков и Нового времени, которые разделяли эту иллюзию.

Близок к Локку Кондильяк и тогда, когда рассматривает злоупотребления в языке. Последние, по его мнению, возникают из-за того, что люди знакомятся со многими словами в таком возрасте, когда обозначаемые ими идеи еще недоступны их пониманию; из-за того, что в зрелом возрасте люди понимают не все слова, которыми пользуются, и, произнося их, либо туманно представляют их смысл, либо вовсе его не знают; из-за того, что, употребляя одно и то же слово, различные люди вкладывают в него различный смысл.

Посмотрим теперь, какую эволюцию претерпели взгляды Кондильяка на язык и мышление после опубликования «Опыта…».