Прощание с учителем

Прощание с учителем

Вернувшись в Ленинград, с лучшим из найденных им черепов Ефремов пришёл к Петру Петровичу.

— Ну, оставьте этот череп здесь, может быть, я найду время его описать.

— Нет уж, я опишу его сам и время на это уж точно найду, — дерзко ответил молодой препаратор.

Пётр Петрович считал, что полевые сборы принадлежат добытчику: уж очень он ценил полевую работу и удачливых собирателей. Началась обработка коллекции, привезённой из Вахнева. Сушкин понял, что из молодого препаратора вырастет настоящий учёный. Только вот воспитывался он в сложной среде, порой груб, неотёсан, часто не принимает во внимание субординацию…

За молодым препаратором утвердилась слава необыкновенно удачливого охотника за ископаемыми.

«Разнообразная деятельность лаборанта, старание помочь любимому учителю, наконец, сама наука так увлекли меня, что я часто засиживался в лаборатории до ночи. Всё труднее становилось совмещать столь интенсивную деятельность с занятиями», — писал Иван Антонович.[66] К биологическому видению палеонтологии прибавлялось понимание геологических закономерностей.

В декабре 1927 года в Ленинграде проходил III съезд зоологов, анатомов и гистологов. Подготовка к нему отнимала много сил и времени. Иван же с нетерпением ждал заключительного заседания: на нём Пётр Петрович должен был прочитать доклад «Высокогорные области земного шара и вопрос о родине первобытного человека».

Речь Сушкина была насыщена яркими фактами и смелыми выводами. Слушали его, стараясь не проронить ни слова, и потом долго аплодировали академику. Л. Портенко вспоминал: «Я слушал его доклад буквально затаив дыхание, так я был поражён и восхищён им. Здесь я видел и слышал Сушкина во всём его научном величии. Вы не представляете того впечатления, которое оставляло логическое развитие его мысли, как убедительно он объяснял и доказывал развитие человека от предка, сошедшего с деревьев в обстановке горного ландшафта, опиравшегося на камни и ставшего двуногим, как вследствие освобождения рук, теперь помогавших обработке пищи, была облегчена работа нижней челюсти, и таким образом височные части мозговой коробки испытывали меньшее давление жевательного аппарата. Для развития психических способностей человека в горном ландшафте открывался неограниченный простор, чтобы накапливать зрительные восприятия».[67]

Иван гордился своим учителем. Это чувство помогало ему терпеть от него еженедельные субботние разносы: «На длинном лоскуте бумаги записаны были все «грехи», совершённые Ефремовым за неделю. «Нагрубил», «совершенно невежливо отвечал по телефону», «проявил непростительную забывчивость».

Сотрудники музея посмеивались: опять старик исповедует беднягу Ефремова. Иногда уныние охватывало и самого Ивана Антоновича — ну можно ли придираться к таким пустякам! Позже он понял, что щедрый, великодушный учёный старался вложить в него все необходимые качества, которыми владел сам и без которых нельзя было стать настоящим научным работником.

Пётр Петрович, проводив взглядом обескураженного препаратора, усмехался, рвал на мелкие кусочки «список преступлений» и думал о том, что Ефремову надо предоставить побольше свободы, пусть ищет, борется с трудностями, рискует, принимает самостоятельные решения…»[68]

Весной 1928 года Сушкин отпустил ученика в свободное плавание, вновь — в северные края. Отправились вместе с препаратором Фёдором Максимовичем Кузьминым. Предстояло не только продолжить раскопки на одном из местонахождений, но комплексно обследовать весь огромный район.

Снова побывали на Ветлуге.

«Искомая деревня» — Большая Слудка. Под высоким берегом по обширной долине петляла река, ещё не вошедшая после разлива в свои обычные берега, вились многочисленные старицы. Солнце блистало в тысяче водных зеркал. На крутых склонах местами ещё лежал снег, распускались ивы. Иван гордился тремя раскопами, каждый из которых был высотой едва ли не в два человеческих роста. Над обрывом он установил высокий флагшток, где развевалось алое полотнище.

Затем, как и годом ранее, перебрались в село Зубовское, в 60 километрах от Большой Слудки, богатое село с двумя церквями — каменной и деревянной, шатровой, стоящей почти на самом краю обрыва. Отражение её чётко прорисовывалось в почти неподвижных водах Ветлуги.

В Зубовском Иван поселился в добротном доме с высоким подклетом, окна начинались только на уровне десятого венца. Гостеприимные хозяева были польщены, когда столичный гость предложил их сфотографировать. Бабка надела лучший цветастый сарафан, дед — чистую рубаху, хотя и остался в валенках. Однако волосы и бороду расчесал тщательно. А вот невестка и сын нарядились по-городскому: невестка в белом платье и кожаных ботиночках на шнуровке, сын в отглаженных брюках, лакированных туфлях, в рубашке, при галстуке, да ещё с булавкой. Вчетвером они чинно сели на лавку возле дома, под окна с нарядными наличниками, а чуть в стороне пристроились трое парней — родственников.

Неизвестно, послал ли после экспедиции Иван фотографию в Зубовское. Но в альбом, посвящённый раскопкам, вклеил. И сейчас эти люди смотрят на нас, удивляя выражением: обычно лица крестьян на фотографиях напряжены и серьёзны, а эти семеро смеются, не скрывая радости жизни. Невестка даже рот рукой прикрыла. Видно, что-то очень весёлое сказал им молодой фотограф.

В Вахневе Иван развернулся. Сначала обратился в правление потребительского общества. Возле дежурного магазина собрались семеро мужчин — один, постарше, при бороде, шестеро молодых выбриты. Потолковали — в итоге удалось нанять десяток крепких, основательных мужиков. Было заложено пять раскопов; Иван, любивший основательность, тщательно документировал процесс, фотографируя масштабные выемки.

До села Захарова, что ниже по реке, по реке долгонько плыть — такие петли закладывает Шарженьга. А по прямой — меньше часа ходьбы. В этом году там сошёл свежий оползень — огромная часть склона, поросшего лесом, по влажной глине, как на салазках, съехала в реку, ломая высокие берёзы и ели, вынося в реку пласты дёрна и обломки стволов. В Захарово Ефремов, Кузьмин и краевед П. П. Чегодаев отправились втроём. Разглядывая обнажившийся склон, Иван видел в действии один из тех процессов, что в течение миллионов лет складывали облик Земли.

Иван тщательно изучил геологию любимых местонахождений. Одно лишь биологическое исследование находок казалось ему узким, молодому учёному важно было понять закономерности образования местонахождений в конкретные геологические эпохи. Ефремов утвердился в мысли об образовании подобных типов местонахождений в поясах речных дельт, о подводном (субаквальном) захоронении останков.

С Шарженьги вывезли более тонны отборного материала по лабиринтодонтам, в том числе несколько целых черепов, пояса конечностей и группы позвонков. Объём раскопки на Шарженьге приближался к полутора сотням квадратных метров.

Всего же в Геологический музей привезли около тысячи костей. Примечательно, что среди них нет ни одного скелета — это особенность сохранности лабиринтодонтов. Их кости встречаются обычно в разрозненном виде. Более или менее целые скелеты — единичны, хотя целых черепов находят довольно много.

Черепа Иван обрабатывал сам: «Чтобы обнажить наружную и, особенно, внутреннюю поверхность такого черепа, внешне напоминавшего череп современного крокодила и длиной с ладонь взрослого человека, по возможности не повредив при этом своеобразного рисунка снаружи и следов пролегания нервов и кровеносных сосудов внутри, нужны не только твёрдая рука и адское терпение, но и (как мне тогда казалось) особое вдохновение. Иван Антонович делал эту работу отлично. Он был левша и гордился этим.

— У левши левая и п-п-правая сторона развиты од-д-дина-ково, — говорил он при случае, как бы объясняя свои успехи. Глядя на его уверенную, красивую работу, можно было пожалеть, что сам не левша».[69]

Большая и хорошо обработанная добыча позволила в деталях изучить бентозуха. Спустя 15 лет Ефремов вместе со своим другом А. П. Быстровым издадут удивительную по полноте монографию, в которой детально опишут различные кости бентозухов, рассмотрят особенности роста этих животных, их половое различие, условия жизни и смерти.

Черепа бентозухов и их фрагменты составили целую серию — от крошечных, в два сантиметра, до обломков громадных, метровых черепов. Сами бентозухи, видимо, могли вырастать до четырёх-пяти метров. Анализируя их рост, Ефремов пришёл к мнению, что бентозухи могли жить несколько сотен лет.

Пока драгоценные ящики с новыми находками ехали в бывшую столицу, Иван с товарищем по тракту добрались до Устюга. Древний город с богатым Соборным дворищем был в то время центром Северо-Двинской губернии.

Ближайшая станция железной дороги — Луза на реке Лузе. Наняв лодку, Иван договорился с хозяином на утро. Потом отправился на крутой обрыв, чуть выше Устюга по течению — Гребешок. Опытный глаз за небольшое время мог осмотреть каждую складочку красного обрыва.

Про Амалицкого, который исследовал обрыв лет двадцать назад, жители ближних домов не помнили. Зато все рассказывали про недавно ушедшее время, про воскресные «променады» устюжских мещан, когда на Гребешке устраивались балаганы с «бакалеей», с прохладительными напитками, медовиками и пряниками. Отметился Гребешок лет двадцать назад и в полицейских донесениях — здесь однажды политссыль-ные устроили первую в Устюге маёвку. А вот на изыскания Амалицкого никто внимания не обратил. Мало ли какая у заезжего барина блажь приключится? Не обратили устюжане внимания и на Ивана.

Иван долго сидел на краю обрыва, смотрел на Сухону, на Дымковскую слободу, на заречную сторону. Леса до горизонта, ступеньками… Слева церкви Дымковской слободы, где-то там, за ними начинается уже пройденный Никольский тракт. Люди спешат к перевозу. На паузок[70] заезжают на лошадях. По Сухоне туда-сюда снуют вёрткие лодочки, спешит с одного берега на другой маленький пароходик-труженик «Орлец».

Дальше надо было бы плыть в Опоки. Только вот быстро туда никак не доберёшься: нужного парохода иногда сутками ждать можно. Какое тут расписание: то на мель налетят, то в тумане станут…

Величественная картина, открывающаяся с высоты опокских обрывов, достойна кисти самого лучшего художника. Но по сю пору внимание учёных было приковано к иной — геологической — картине. На крутейшем склоне можно наблюдать тонко переслаивающиеся породы перми: пестроцветные доломиты, мергели, глины и алевролиты.

Антракозии — раковины моллюсков, чешуя и отпечатки древних рыб, отдельные позвонки амфибий и рептилий, окаменевшие обломки каменных стволов — вот что нашёл здесь Амалицкий. На отмели, на противоположном берегу, находили жеоды с кварцем и брахиоподы. Местных жителей из всех этих каменных зверушек интересовали только «чёртовы пальцы» — белемниты. Их растирали, а образовавшийся порошок прикладывали к ранам.

(Спустя четверть века в Опоках побывают с экспедицией ученик Ефремова Пётр Константинович Чудинов и сын писателя Аллан.[71])

В утреннем тумане прошли на лодке устье Юга. Корабль экспедиции был невелик, в нём умещались лишь гребец, рулевой и поклажа: походный сундучок, вещмешок и ящик с инструментами.

Когда туман рассеялся, остановились на перекур. Как бы невзначай завёл Иван разговор о раскопках Амалицкого — оказалось, весь край знал о работах в Соколках, которые длились полтора десятка лет. Крестьяне, нанятые профессором, сначала сочли, что он из костей будет добывать золото, затем решили, что профессор хочет оживить древних чудовищ. Потом, когда в окрестных деревнях начал болеть скот, профессора обвинили в сношении с нечистой силой. Только вмешательство велико-устюжского епископа Гавриила спасло Амалицкого. Епископ не только с интересом осмотрел раскопки, но и благословил их. Пришлось крестьянам снять подозрение с профессора. Позднее рабочие вошли во вкус и радовались, как дети, когда им удавалось находить бугристые, шишкастые черепа парейазавров, которых они для простоты окрестили «назарками».

Хозяин лодки поведал Ивану, что сейчас раскоп заброшен, оплыл и смотреть там не на что.

Воды Лузы текли навстречу гребцу, напрягающемуся на стремнинах излучин. Иван, сидя на корме с широким рулевым веслом, внимательно вглядывался в обрывы, оголённые оползнями. Периодически менялись местами, и тогда Ивану приходилось попотеть. Наиболее интересное обнажение возле деревни Чёрный Бор (Ключи) оказалось недоступным для изучения — вода от дождей поднялась высоко и залила пласт, который мог бы быть костеносным.

Срок командировки подходил к концу. Надо было успеть заглянуть ещё в одно место — в известняковый карьер под Вяткой. Миновав городок с нежным названием Лальск, Ефремов доплыл до села Кулига, где Луза круто меняла направление, добрался на телеге до железнодорожной станции. Поезд шёл на юго-восток, пробиваясь через макушку Увалов, где истоки нескольких рек. Побродить бы здесь…

После одиноких, затерянных в лесах полустанков Вятка показалась Ивану крупным городом. Но отдыхать было некогда. Требовалось выполнить поручение Петра Петровича Сушкина.

В начале 1920-х годов сотрудники Слободского краеведческого музея прислали в Петроград, в Геологический музей, несколько образцов известняка с отпечатками различных ископаемых остатков. Карьер на правом берегу реки Вятки, возле сёл Шихово и Чирки, был описан ещё в 1879 году, но Сушкин после изучения образцов пришёл к выводу, что требуется детальное палеонтологическое исследование карьера.

Добывали в карьере известняк — не для постройки зданий, а для получения извести. Рабочие досконально изучили различные слои известняка — их больше полутора десятков, — дав им свои названия: белякова корка, плитняшка, синяя булыга, серяк, корка синей булыги, красноплитка, подбулышка, булыч. Внизу, на берегу Вятки, известняк разбирали по сортам, дробили и обжигали. Работали дедовскими методами. Рядом с мужчинами трудились и женщины. По дну карьера были проложены рельсы, платформу нагружали камнем, к реке ещё тащила по рельсам уставшая лошадь.

Иван, осмотрев карьер Шихово-Чирки свежим взглядом, сумел дать мужикам несколько дельных советов, чем заслужил их уважение. В ответ они показали ему, в каких слоях чаще всего встречаются остатки ракушек, отпечатки растений и чешуи древних рыб, остатки лабиринтодонтов. Описав слои и собрав 650 килограммов образцов, Иван вернулся в Ленинград.

Во второй половине лета Иван в сопровождении препаратора Ф. М. Кузьмина вновь отправился на Богдо, где он сделал стратиграфические наблюдения. Здесь ему повезло: он нашёл челюсть крупного лабиринтодонта-капитозавра и ряд отдельных костей амфибий.

В этот раз поселились в посёлке Кордон, обследовали и сфотографировали Богдо со всех сторон. Иван увлёкся съёмкой панорам из двух-трёх кадров и чрезвычайно обрадовался при проявке плёнки, когда выяснилось, что контуры горы совпали.

Экспедиционная жизнь словно испытывала организм на прочность: с прохладного севера — в прокалённые солнцем Астраханские степи.

Здесь Иван часто думал о Петре Петровиче, беспокоился о его здоровье. Спустя десятилетия Ефремов характеризовал свои отношения с Сушкиным как подлинные отношения Учителя и ученика.

Обострившаяся болезнь заставила Петра Петровича поехать в Кисловодск, в санаторий. Лёгкие Сушкина были не в порядке ещё со времён работы на организованной русскими учёными морской биологической станции в бухте Вильфранш на Лазурном Берегу: уж очень он надышался тогда, в 1900 году, формалином. Сердце было ослаблено. Чистый воздух гор уже давал свои благотворные результаты, но в начале осени с ледяных полей Эльбруса подул студёный ветер, который вызвал воспаление лёгких, и 17 сентября 1928 года Сушкин умер.

Елена Владимировна Козлова, ученица Сушкина в орнитологии, вспоминала: «Счастье общения с Петром Петровичем было очень велико, но слишком кратковременно… <…> Потом всё сразу оборвалось, и мы остались одни. Почва ушла из-под ног. Ничего не хотелось делать, потому что не с кем было поделиться. Всякому начинающему, да и не только начинающему, нужны доброжелательный отклик, критика, совет».[72]

Горе Ивана было велико. Опереться не на кого. Но двадцатилетний препаратор, у которого не было более близкого человека, чем Учитель, не позволил себе уныния. Лучшая память об учёном — это продолжение его дела. С удвоенной силой Иван принялся за исследования: закончил обработку черепа и скелета лабиринтодонта-бентозуха, назвав его в честь Сушкина, и уже в 1929 году опубликовал несколько описательных палеонтологических статей по наземным позвоночным.

В 1929 году пришли известия о смерти отца и Василия Александровича Давыдова, школьного учителя математики, который первым поддержал Ивана в его стремлении к науке…

Быстро происходило духовное возмужание Ефремова, утверждалось его самостояние. Через пару лет он уже не будет искать поддержки в других, но сам труднейшими маршрутами поведёт за собой людей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.