На стройке

На стройке

В нашем отряде формировалась строительная бригада. Коменданта Налимова назначили бригадиром. По старой дружбе он показал мне список человек из десяти, куда включил и меня. Я был счастлив: скоро избавлюсь от ненавистных сеток. Куда угодно, лишь бы не вязать, не зависеть от левых поставок, от обдираловки контролеров, бригадира и их шестерок. Очень уж жизнь нервная, и я ждал стройки как свободу. Но вот подходит Налимов с удрученной физиономией: в штабе меня вычеркнули из списка. Возражает оперчасть. Вот дожил — котлованы рыть не доверяют. Но ведь Зырянов обещал и отрядник обещал, пишу заявление хозяину: в связи с профессиональной непригодностью к монотонной работе по вязанию сеток и в соответствии с такой-то статьей исправительно-трудового кодекса о предоставлении работы с учетом способностей и личности я отказываюсь вязать сетки и прошу перевести меня в строительную бригаду. Пошел лично к Зырянову. Он не отказал себе в удовольствии покуражиться, сослался на особое мнение оперов и все же так и быть — возьмет на себя ответственность, пойдет мне навстречу, но только до первого замечания. И на том спасибо.

Строить предстояло цех — на пустыре между санчастью и промкой, на территории колонии. Привезли будку для хранения инструмента и как прорабскую, можно было и нам в ней от дождя укрыться. Взяли мы ломы и лопаты и стали копать квадратные ямы метра два-три и в глубину так же — под фундамент для опорных свай. Ям таких надо больше двадцати. Земля сырая, местность здесь болотистая. Прокопаешь метр и вода. Вычерпываем ведрами, снова заливает, копать приходилось в воде. Лопата вязнет в глине. В грязи, как черти. А толку мало. Осень, дожди. Квадраты наши оползают, в ямах вода. Только и делаем, что черпаем, черпаем. Месяц, другой. Надо до морозов, когда прихватит воду и землю, но сидеть нельзя. Из штаба на нас все окна, шастают менты, кому не лень, чтоб вся бригада на ямах, чтоб все махали ломами, лопатами, ведрами, а есть ли толк — дело второе. Толка не было. Труд и без того тяжелый, а без пользы вдвойне тяжелей. И с каждым днем все холоднее в воде, не сохнет мокрая, заляпанная роба.

Как спасаться? До морозов дело с места не сдвинется, как пить дать, но и сидеть не дадут — тоже понятно, задача встала такая: как создать видимость и при этом сохранить здоровье? Повезло с бригадиром Налимовым. Другой бы в будке отсиживался, на нас наплевать, но Толик и с ментами умел ладить и сам жил с зеками. Приходилось выкручиваться, и это у него получалось. Теперь на ямах торчало поочередно лишь двое-трое, остальные отсиживались в будке. Ментам это подавалось как работа по утеплению и перестройке прорабской, подготовка к зиме. А чего там подготавливать? За день поставили спирального «козла», наделали лавок, одного к окошку на стрем и кто во что горазд. Сушили сухари на решетке вокруг «козла», наладили творческие связи с соседней промкой, таскали проволоку, заготовки из цветного металла для разных поделок — цепочек, крестиков, перстней, фасонили сапоги. Надо сказать, что в обычных сапогах, какие выдаются, уважаемая публика на зоне не ходит. И в отрядах, и на производствах, везде, где можно, выделывают из грубых кирзовых сапог такие, что хромачам на зависть. Подрезается, подбивается каблук по вкусу, по моде. Носку придается строгая, суженная форма, с четкими гранями. Шероховатость голенищ счищается шкуркой и пропитывается густым слоем ваксы над плиткой. Почистишь, наденешь — сапог на ноге блестит и играет. Казалось бы, внешний вид, администрации должно быть приятно. Нет, запрещают. Сапожные дела, как и все на свете, что делается для себя, а не на администрацию, под запретом. Нарушение установленной формы. Формальность? Никто не спорит. Но здесь она возведена в высший начальственный принцип. Сапоги могут забрать, изрезать, оторвать подошву, каблук. Так и делается, особенно, если застанут при изготовлении. На ногах трогают реже, ну если уж очень надо придраться, не оставишь же ползоны босиком да и что толку — новые сапоги опять пойдут на обделку.

Обычная будка, вроде небольшого вагончика, какие всюду на стройках, да еще со входа на треть перегорожена — для инструмента, спецовки, в прорабском помещении стол, козел, пара лавок — там мы все и ютились, человек восемь, не считая двух-трех очередников-каптерщиков на ямах. Да гости с промки. В общем «полна горница людей». Кто спит, кто сидит, кто на полу валяется, кто чем-то занят и треп, треп без конца. В другое время я бы здесь пяти минут не выдержал, но в сравнении с сетками и отрядом будка была раем.

Здесь мы сами по себе. Это важнее всяких удобств. Врасплох нас застать было непросто. Дверной запор сделали так, что снаружи не войдешь, если изнутри не откроют. Потом менты заставили запор убрать. Тогда усилили бдительность. Помимо атасника у окна, охрану стали нести те, кто «дежурил» на ямах. С окна хорошо просматривался подход с зоны, с ям наблюдали за промкой, которую из будки из-за бетонного забора было невидно, менты оттуда появлялись всего неожиданней. Реакция на ментов моментальная. В мгновение ока весь стрем по щелям, все выскакивают и кто за что: за ломы и лопаты, давай строгать черенки, что-то забивать-заколачивать. Менты к нам, а мы с лопатами на выход, другие в будке все в поту и работе. «Чего гаситесь!» — «Сушились, грелись, начальник». Какой прапор спокойный — промолчит, поводит носом, позыркает глазами, а то и пошутит, а другой и обматерит, но что с нас взять — вроде на ямах кто-то топчется, а кому-то, действительно, и портянки перемотать надо. Конечно, всю нашу туфту видели и понимали, но контролерам не работа нужна, а чтоб он видел, что зеки работают, что выпендриваются перед ним по чину, а он — начальник, вот что важно. И знали они прекрасно: только уйдут, опять все набьются в бендежке, опять стрем и дым коромыслом. Но и стоять возле нас в грязи и на холоде мало радости и наказывать вроде не за что — не пойман не вор. Вот, если застукают спящим или за стремом, тогда другое дело — отведут в штаб, посадят или выгонят из бригады.

Но до поры до времени бог миловал. До зимы работа стояла и к нам особо не придирались. Бывает, что накачают в штабе прапоров, придут облавой. Строиться! Выстроимся у будки. И вот один нас в бога — мать кроет, другие выворачивают будку вверх дном, наизнанку. Какой стрем найдут — чей? Ничей, конечно. «Ну, погоди, Налимов, — грозят бригадиру, — ты за все ответишь!» Налимова тут же могут снять, да что толку — другого пришлют, ничего не изменится. Стрем, т. е. поделки всякие, делают всюду, это неискоренимо может быть еще и потому, что сами менты часто и себе что-нибудь заказывают: цепочки, перстни, ажурные цветные авоськи, какие нигде не купишь. Но есть стрем, за который по-настоящему карают, например, ножи, водка, карты-стиры. За такое бригадиру не сдобровать и всю бригаду затаскают, пока не докопаются чье и откуда. Случался впоследствии запретный стрем и у нас, но мы не попадались, во-первых, мало кто в бригаде об этом знал, во-вторых, в будке серьезные вещи не хранили. Мой стрем был неопасный: газеты, книги, я проносил их за пазухой из жилой зоны. Сначала ни прапора, ни офицеры во время шмонов в будке на это не обращали внимания. Часто приходилось писать всякие заявления, надзорные, помиловки, тетрадь я прятал, и в бумагах особенно не копались. Так без забот я читал и писал месяца два. Менты меня за этим занятием не заставали, газеты и книги не трогали. Но как-то в один из визитов Романчук перерыл все бумаги, забрал все, вплоть до газет, и с той поры все это тоже стало запрещено.

Углем на холсте я нарисовал Высоцкого. Попалась на глаза вырезка из журнала: скульптура Высоцкого стоит с гитарой, очень хороший портрет. Срисовал, как мог, на куске большого холста, висел он у нас на стене. Нагрянул сам хозяин, Зырянов. Разгона не учинил, но выговорил мне, даже не спрашивая, кто нарисовал, и заставил содрать: «Здесь производство, не картинки должны висеть, а плакаты». Вскоре Налимов принес рулон скучных плакатов по технике безопасности, и вместо Высоцкого висело теперь «Не стой под стрелой!». Потом забрали шахматы и домино. Я несколько изменил тактику. Газеты в случае шухера прятал подальше, а из книг приносил только Ленина, благо в библиотеке было почти все третье издание.

Красные, побуревшие от времени томики Ленина долго не трогали. Косились, ворчали, но не забирали. Читать на работе нельзя — это ясно, ну а Ленина? Это какое-то время было неясно. Потом все-таки в штабе нашли решение — явился с красной нарукавной повязкой «ДПНК» капитан Березовский и, ни слова не говоря, полез в стол. Взял томик Ленина и унес. Только за тем и приходил. Березовский зря на зеках не отыгрывался. До этой зоны работал на особом режиме, был блатнее любого блатного, многие зеки его уважали, пожалуй, это был самый симпатичный и правильный из четырех ДПНК, поэтому меня удивило, почему именно он взялся за искоренение Ленина. Встретив однажды, я спросил его об этом. Березовский улыбнулся: «По этому вопросу надо в штаб обращаться». Конечно же, это была не его инициатива. Я снова приносил очередные тома и снова их забирал Березовский. Молча и даже как будто дружелюбно. Библиотекари говорили, что тома эти возвращает им оперчасть и им строго наказано Ленина мне не выдавать. Но там у меня всегда были свои ребята. Книги я по-прежнему брал, только Ленина на меня не записывали. Никто ничего не выдавал. Откуда опять у Мясникова? Наверное, с рук взял почитать. Опера бесились: кому тут на зоне Ленин еще нужен! Но ведь не запретишь никому не выдавать. Так и кружились книги: из бендежки в оперчасть, оттуда — в библиотеку и опять ко мне. Вызывали меня в оперчасть для объяснений. Романчук выкладывал на стол накопившиеся у него тома.

— Почему на работе читаете?

— Только во время перекуров.

— Нельзя.

— Трепаться можно, а почитать нельзя?

— Нельзя.

— Но это же лучше трепа, правда? Вы ведь должны приветствовать, если зек взял Ленина или газету «Правда»?

— Только не на работе. Еще раз увижу, посажу в изолятор.