Глава VI

Глава VI

Борьба за Хорасан продолжалась.

Если сравнить ее с шахматной партией, то можно сказать, что к концу X века она перешла в эндшпиль. Летом 997 года умер саманидский эмир Нух II и на бухарский престол взошел его сын Мансур ибн Нух. По сообщению летописи, это был «юноша, весьма красивый лицом, храбрый и речистый, но была в нем ужасная злость, так что все его боялись… Он прекрасно справлялся с делом и правил твердо». В том же году почил в бозе тюркский военачальник Сабуктегин, который после победы над Абу Али ибн Симджуром держал в своих руках весь Хорасан. Умирая, он поделил различные области Хорасана между членами своей семьи: правителем Герата и Буста стал его брат Буграчук, над Газной и Балхом были поставлены младшие сыновья Исмаил и Наср, а старшему и любимому — Махмуду — Сабуктегин передал командование всей саманидской армией в Хорасане.

В отличие от своего нового бухарского властителя Махмуд не обладал ни приятной наружностью, ни красноречием, но ни во властолюбии, ни в храбрости ему не уступал. Оказавшись во главе огромного войска, доставшегося в наследство от отца, Махмуд тотчас вступил в борьбу со своим дядюшкой и братьями и к 998 году сделался фактическим правителем всего Хорасана.

В то время Махмуд еще числился вассалом саманидского эмира и даже платил ему дань с провинций Газна, Балх, Герат, Буст и Термез, которые были закреплены за ним официальным указом Бухары. Однако весьма скоро он убедился, что эмир Мансур всего лишь игрушка в руках своих гулямов и репутацией храброго воина я твердого политика обязан исключительно придворным льстецам. На деле его положение было отчаянным и почти безнадежным — дворцовая камарилья напоминала стаю голодных волков, готовых разорвать в клочья своего господина, а на северо-восточной границе, ожидая удобного случая, скалил зубы караханидский правитель Арслан Илек-Наср, который давно мечтал присоединить к своему ферганскому уделу весь Мавераннахр.

Тревожной была и обстановка на Западе, в прикаспийском княжестве Горган, где после неудавшегося мятежа отсиживался Абу-л-Касим, родной брат поверженного Абу Али ибн Симджура, еще надеявшийся завоевать Хорасан. Вокруг Абу-л-Касима, на словах заявлявшего о своей верности Саманидам, сплотились бывшие хорасанские вельможи, лишенные земли и почестей за участие в мятеже и поэтому особенно непримиримые к Бухаре. Готовясь к походу на Нишапур, они, как разбойники с большой дороги, грабили податное население Горгана и даже горганских дехкан, что поначалу вызывало глухой ропот, а позднее вылилось в вооруженные выступления против непрошеных гостей.

Видя в Абу-л-Касиме опасного конкурента, Махмуд решил оказать военную помощь законному владетелю Горгана Кабусу ибн Вушмагиру из династии Зияридов, который еще в 981 году был изгнан из своего удела буидским эмиром Адудом ад-Дауля и с тех пор находился на положении изгнанника в Нишапуре.

Весной 998 года Абу-л-Касим решил действовать. Понимая, что обстановка складывается не в его пользу и любое промедление лишь укрепляет позиции его хорасанских противников, он выступил в поход на Нишапур, но в окрестностях города был наголову разбит саманидским военачальником Бектузуном.

Еще одна могущественная фигура исчезла с шахматной доски, но до окончания партии было еще далеко. Ободренный поражением Абу-л-Касима, в начале лета Кабус ибн Вушмагир двинул свои войска на Горган. В августе 998 года он торжественно вступил в свою столицу — после восемнадцатилетнего перерыва его имя вновь зазвучало в пятничных проповедях в горганских мечетях.

Воцарение Кабуса в Горгане значительно укрепило позиции Махмуда. Теперь, не опасаясь удара в спину со стороны Буидов, он мог целиком сосредоточиться на борьбе со своими политическими соперниками — саманидскими полководцами Бектузуном и Фаиком и, расправившись с ними, заставить бухарского эмира признать за ним монопольное право на весь Хорасан.

В ту пору Махмуд при всем его честолюбии вряд ли мог предположить, что несколько лет спустя он станет властелином могущественной империи, куда не только Хорасан, но и весь Мавераннахр с Бухарой и даже западная часть Индии войдут лишь в качестве отдельных провинций, и ему, сыну тюркского невольника, аббасидский халиф Кадир впервые в истории пожалует титул султана и назовет его «десницей династии и защитником веры».

В 988 году планы Махмуда были гораздо скромнее. Следуя завету Корана о пользе терпения, он заключил со своими соперниками временный союз и ждал, готовый использовать в своих интересах любой их просчет. Изощренному интриганству родовитых саманидских вельмож была противопоставлена железная выдержка зоркого степного охотника. Всячески заигрывая с эмиром Бухары и пытаясь завоевать его расположение, Махмуд не без основания предполагал, что это побудит его противников к решительным действиям. Так оно и случилось. В феврале 999 года во время одной из военных кампаний Бектузун и Фаик хитростью заманили Мансура ибн Нуха в свой шатер, выкололи ему глаза и провозгласили эмиром его малолетнего сына.

Начался последний акт кровавой хорасанской драмы. Разыгрывая роль верного вассала, обязанного отомстить врагам своего повелителя, Махмуд незамедлительно выступил против эмиров-предателей и 16 мая 999 года разгромил их в жарком сражении в окрестностях Мерва.

Известие о его победе было с ликованием встречено Кабусом ибн Вушмагиром. В усилении военного и политического могущества Махмуда Кабус видел гарантию от посягательств со стороны Буидов, все еще пытавшихся прибрать к своим рукам Горган. Буиды были традиционными соперниками династии Зияридов, к которой принадлежал Кабус. Глухая непримиримая вражда между ними не прекращалась ни на миг вот уже несколько десятков лет. Теперь, когда после смерти Сахиба и Фахра ад-Дауля значение Рея резко упало, Кабус загорелся тщеславной мечтой во что бы то ни стало вернуть Горгану былую славу политического и культурного центра северо-восточного Ирана.

В столице Горгана, которая за годы хозяйничанья мятежных хорасанских феодалов пришла в упадок и превратилась в заштатный городок, по приказу Кабуса развернулось широкое строительство. В короткий срок Кабусу удалось наладить ямскую службу и, круто расправившись с грабителями, обеспечить полную безопасность караванных трактов. На рынках Горгана вновь появились толпы торговых гостей, а о прибыльных сделках, заключавшихся в караван-сараях зияридской столицы, с восхищением заговорили во всех уголках мусульманского мира… Но Кабусу этого было мало. Чуть ли не каждый день из Горгана в различные города халифата отправлялись нарочные с приглашениями, адресованными известным богословам, поэтам, знатокам древних наук.

Ранней осенью 998 года такое послание с личной тамгой горганского властителя было доставлено в кятскую усадьбу Ибн Ирака. Из его текста следовало, что эмир Горгана Кабус ибн Вушмагир, носящий титул «Солнце доблестей», призывает под свое высокое покровительство досточтимого устода Мухаммеда ибн Ахмада Абу Рейхана Бируни.

Послание было написано весьма вычурной рифмованной прозой, с изысканными сравнениями и изящными оксюморонами. На словах нарочный сообщил, что в случае согласия устода Бируни на выезд в Горган все путевые издержки берет на себя эмирская казна.

* * *

Приглашение Кабуса пришлось как нельзя кстати. Довольно равнодушный к материальным благам, в своей повседневной жизни Бируни привык довольствоваться самым малым, но хроническое безденежье не давало возможности вести систематические научные исследования. Особенно остро Бируни ощутил свое незавидное положение после полемики с Ибн Синой, поставившей перед ним целый ряд вопросов, которые можно было проверить лишь опытным путем. Читая работы Сиджизи о различных конструкциях астролябий, Бируни мучительно переживал собственное бессилие — шли годы, а он по-прежнему вынужден был довольствоваться примитивными инструментами, непригодными для решения серьезных астрометрических задач.

Начались сборы в дорогу. На этот раз неторопливо, основательно, без суеты. Готовясь к отъезду, Бируни просмотрел все, что было написано летописцами и путешественниками о Горгане, и по вечерам в меджлисах сообщал своим коллегам такие подробности династической истории Зияридов, которые вряд ли знал даже кичившийся своей родословной Кабус.

Впрочем, гордиться Кабусу было особенно нечем. В истории Зияридов, происходивших, как выяснилось, из захудалого, хотя и старинного гилянского рода, великого оказалось гораздо меньше, чем смешного, но об этом Бируни из осторожности умалчивал, рассказывая лишь о славных деяниях предшественников Кабуса, мечтавших о славе сасанидских царей.

Впервые гилянские феодалы оказались в самой гуще политической жизни в начале X века, когда распад аббасидского государства уже шел полным ходом и наместники провинций зачастую обладали большей военной силой, чем сам халиф. В ту пору фактическим хозяином северо-западных областей Ирана сделался ставленник Багдада эмир Юсуф ибн Абу Садж. Опираясь на свою стражу, набранную из воинственных дейлемских горцев, он в 919 году решил отложиться от Багдада, где правил халиф Муктадир, сын ромейской рабыни, преуспевавший куда больше в застолье, чем в ведении государственных дел. Правда, мятежный эмир явно переоценил свои силы — посланные на север войска халифа без труда рассеяли его горцев, а сам он был доставлен в Багдад, где его возили по центральным улицам на двугорбом верблюде, в парчовом халате и длинном бурнусе, увешанного лентами и бубенцами, что по понятиям тех времен означало крайнюю степень унижения. После казни Абу Саджа власть в северо-западном Иране перешла в руки его военачальников, которые на первых порах еще не помышляли о создании собственного государства, ограничиваясь опустошительными набегами на рустаки, находившиеся по южному сторону Эльбрусского хребта. Особой дерзостью отличался бывший саманидский военачальник Мердавидж, зороастриец, из политических соображений принявший ислам.

«Мердавидж, — писал швейцарский востоковед А. Мец, — был надменный муж, исполненный великих планов: он вознамерился восстановить персидскую империю и упразднить власть арабов. Подражая древнеперсидским правителям, он носил усыпанную драгоценными каменьями диадему, восседал на вызолоченном помосте, на котором высился массивный трон, а перед ним было устроено серебряное возвышение, застланное коврами, где стояли позолоченные стулья для вельмож его государства. Намеревался он также захватить Багдад, заново отстроить дворец Хосроев в Ктесифоне и оттуда править всем миром как великий император».

Тщеславный Мердавидж любил сравнивать себя с Александром Македонским и даже с библейским царем Соломоном. Захватывая все новые и новые земли, он в 30-х годах X века оказался во главе феодального владения, включавшего такие города, как Рей, Кум, Хамадан и Исфахан. Военные успехи настолько вскружили ему голову, что он окончательно уверовал в свою полную непогрешимость и перестал считаться даже с самыми близкими и преданными людьми. Набрав в свою дворцовую стражу несколько тысяч тюркских гулямов, он относился к ним с таким высокомерием и пренебрежением, что они в конце концов решили избавиться от него. Улучив момент, они подстерегли его в дворцовой бане и зарубили как барана, а останки спустили в отхожее место. Так бесславно закончил свои дни первый из Зияридов, который воображал себя наследником древнеперсидских монархов, а на деле был грубым и необразованным воякой, едва ли умевшим читать и писать. Вскоре после его смерти большая часть завоеванных им земель отошла к Буидам, а его преемникам Вушмагиру и Кабусу досталось лишь небольшое владение Горган на юго-восточном побережье Каспийского моря.

Царственного высокомерия с избытком хватало и этим захолустным князькам. В отличие от основателя династии они сумели получить блестящее образование, а Кабус даже прославил свое имя в поэзии и в эпистолярной прозе, успешно соперничая с таким выдающимся стилистом, как Сахиб ибн Аббад. Особой популярностью в литературных салонах Хорасана и Мавераннахра пользовались элегии Кабуса, написанные на языке дари. В ту эпоху, когда в саманидской державе разворачивалось мощное движение за возрождение иранских культурных традиций, обращение к родному языку было жестом, за которым без труда угадывался политический мотив.

Еще недавно Бируни искренне считал, что персидский язык, не имеющий развитой научной терминологии, годится разве что для «хосроевских сказок». Читая стихи Кабуса, он убеждался в узости своей оценки. Действительно, дари едва ли мог быть употреблен для описания тригонометрических функций. Зато как инструмент поэзии он был совершенен и, несомненно, обладал не меньшими достоинствами, чем арабский язык.

Это наблюдение, казалось бы пустяковое, отозвалось в душе неожиданной радостью и невольно пробудило заочную симпатию к Кабусу, чьи элегии, пронизанные неизбывной болью изгнанничества, были так близки и понятны Бируни»

* * *

В пустыне дули ледяные ветры, дважды выпадал снег, а Сумбарская долина вдруг встретила солнцем, обилием зелени, щебетом птиц.

Были и другие приятные сюрпризы. Когда до Горгана оставался всего один переход, встречавшие Бируни посланцы вручили ему подарок от Кабуса — запашной халат бухарской работы с эмирским тиразом, выведенным золотым шитьем. Не беда, что халат оказался коротковат и чуточку жал в плечах. Именно по нему отличили Бируни от остальных трое конных, что утром следующего дня маялись в ожидании у городских ворот и, приметив караван на изгибе дороги, двинулись наперерез на рысях. Почести отдавались явно не по чину, с видами на то, что торговые гости разнесут по всему свету молву о просвещенном горганском эмире, ставящем ученых не ниже послов.

Необычным оказался и прием. Не успел Бируни уложить свои вещи в худжре горганского постоялого двора, собираясь переодеться с дороги и часок-другой побродить по городу, как явился посыльный от хаджиба с приказом никуда не отлучаться до утра. Сразу же после предзакатной молитвы в караван-сарай прибыл один из помощников хаджиба. Сообщив, что Бируни надлежит быть в тронной суффе наутро, он долго объяснял подробности дворцового церемониала, рассказывал, кто как должен быть одет.

Бируни растерялся. В свое время в Кяте ему приходилось по разным поводам бывать во дворце, но там порядок приема был куда проще и не содержал такого множества требований мелочного этикета, от которых голова шла кругом. В конце концов Бируни махнул рукой, решив действовать как придется, ибо негоже ученому придерживаться правил, придуманных для шутов.

Но и на этот раз его ожидала приятная неожиданность. Вопреки обычаю Кабус принял его не в тронной суффе, а в книгохранилище, где сам работал с раннего утра. Шагнув навстречу Бируни, эмир протянул ему правую ладонь. Для рукопожатия, не для поцелуя.

— Хвала аллаху за благополучное прибытие, — сказал он, улыбаясь. — Надеюсь, ты уже успел отдохнуть от тягот пути?

Подчиняясь жесту эмира, Бируни вслед за ним опустился на подушки, разбросанные вокруг низкого резного столика для книг, стоявшего у самого окна.

Предложив гостю чувствовать себя как дома, Кабус извинился, что не принял его по всем правилам, к которым он, очевидно, привык у Иракидов.

— Не люблю пустых церемоний, — добавил Кабус, — которые существуют главным образом для развлечения невежд.

Несмотря на дружелюбную улыбку, взгляд у Кабуса был проникающий, острый.

— Я просматривал здесь некоторые работы Аристотеля и Платона, — продолжил он, показывая на фолианты в кожаных переплетах, разложенные на столе. — Мне не хотелось бы показаться тебе невеждой, но, если говорить честно, в этих делах я не очень большой знаток. Услышав о твоем споре с Абу Али, я заказал себе список с твоих посланий и его ответов, но, признаться, до сих пор не могу определить, кто из вас прав.

Кабус сразу же понравился Бируни своей открытостью, широтой кругозора, ясностью ума. Горганский эмир умел слушать собеседника, не перебивая, и задавал вопросы, не стесняясь своей неосведомленности в довольно очевидных вещах. Вместе с тем Бируни не мог не признать безусловного превосходства эмира в том, что относилось к области изящной словесности и филологических наук, а также в арабском языке, на котором Кабус легко и непринужденно цитировал авторов, неизвестных Мухаммеду даже по именам.

— Я надеюсь, ты не пожалеешь, что принял мое приглашение, — сказал Кабус, провожая Бируни до дверей. — Я уже распорядился назначить тебе содержание и подыскать жилье, соответствующее твоему высокому значению в моих глазах. Для занятий наукой ты будешь иметь все, что я могу тебе дать, ибо, поверь, я хотел бы дать тебе значительно больше, чем могу.

Уже на следующий день Бируни убедился, что обещания Кабуса не были пустыми словами. Поутру в караван-сарай явились люди от кадхудая и, погрузив вещи Бируни на арбы, перевезли их в дом, заранее приисканный в шахристане неподалеку от дворца. Чуть позднее по распоряжению хазандара Бируни были выданы назначенное ему жалованье дирхемами бухарского чекана, одежда с эмирским тиразом, фураж для лошадей. Вечером того же дня Кабус прислал ему в дар гуляма — пожилого неразговорчивого тюрка с багровым шрамом на загорелом лбу.

Все приказы Кабус отдавал как бы мимоходом, тихим голосом, без выражения и нажима, и, казалось, тут же забывал о них, переключаясь на другие дела. Но любая его обмолвка, которую посторонний мог счесть случайной и необязательной, была законом, исполнявшимся немедленно и в полной мере, — ослушаться или второпях забыть о чем-либо было просто немыслимо, ибо люди, окружавшие Кабуса, знали, что он никогда ни о чем не забывает и спустя день, неделю или даже месяц как бы ненароком обронит слово, означающее для ослушника конец всех надежд.

В первые дни пребывания в Горгане Бируни пришлось многому удивляться. Город, где он намеревался провести годы, а может быть, десятилетия своей жизни, сразу же пришелся ему по душе. Река Гюрген, стремившая, свои мутные воды к Абескунскому морю, так в старину звалось Каспийское, рассекала город на две части — Шахристан с цитаделью и дворцом и Бекрабад, где находились лавки ремесленников, базары, постоялые дворы. Еще до восхода солнца горганские муэдзины затягивали азан, но не отрывисто, гортанно, как в других городах, а протяжно, нараспев, выводя мелодию, ласкающую слух. В самый разгар зимы здесь не было холодно, хотя случались туманы и дожди; в горах лежал снег, а вдоль горганских улиц зеленели пальмы и рынки поражали изобилием местных и привозных плодов.

«Свойство населения Горгана — мужество и совершенство, — писал Мукаддаси, — отличают их мягкость, изящество, любезность и благотворительность». Путешественник Истахри, побывавший в Горгане чуть раньше Мукаддаси, отмечал вежливость его жителей и их постоянную заботу о «своих похвальных качествах». Правда, Бируни, который познакомился с этими отзывами еще в Хорезме, вынужден был отнести их за счет деликатности арабских землепроходцев, по-видимому, считавших долгом гостей восхваление достоинств радушных хозяев. В действительности горганцы не отличались ни особой вежливостью, ни любезностью, а вот прямодушия и мужества им было и вправду не занимать. Как и в других мусульманских городах, здесь традиционно враждовали между собой представители различных религиозных сект и толков — нередко из-за косого взгляда или пущенного в спину смешка вспыхивали кровавые драки между ханифитами и шафиитами, а уж если сталкивались шиитские сторонники ал-Хасана и карремиты, населявшие Бекрабад, то, случалось, в городе не находилось достаточно чтецов Корана, чтобы отпеть покойников, которым следовало лежать в земле лицом к Мекке еще до исхода дня.

Официально Бируни был поставлен придворным астрологом, но Кабус не принуждал его регулярно являться в меджлисы, как это предписывалось дабирам и надимам. Тем не менее на первых порах Бируни, движимый любопытством, по собственной воле несколько раз присутствовал в вечерних увеселительных собраниях, где собирался узкий круг людей, которым благоволил его новый патрон.

Довольно скоро Бируни обнаружил, что, несмотря на тщеславное стремление Кабуса окружить себя выдающимися учеными и талантливыми поэтами, в дворцовых меджлисах не было ни тех, ни других. Среди горганских ученых, правда, оказалось несколько образованных людей, с которыми Бируни сразу же нашел общий язык, а вот поэты, на его взгляд, все были похожи друг на друга и напоминали свору собак, громко лаявших, не сводя жадных глаз с хозяина, который, в сущности, был единственным по-настоящему крупным поэтом на весь Горган.

На первом же меджлисе Бируни понял, что простота, с которой Кабус принял его в книгохранилище, была знаком особого расположения — с придворными и слугами эмир вел себя надменно и заносчиво, и они трепетали перед ним, хотя на губах его чаще всего была улыбка а голоса он никогда не повышал.

«Дело мира от края до края — алчность и выпрашивание, — писал Кабус в одной из своих элегий. — Я же не даю в сердце доступа алчности и выпрашиванию. Я из мира избрал двенадцать вещей, чтобы с ними провести долгую жизнь: стихи и пение, музыку и приятное на вкус вино, шахматы, нард, охоту, барса и сокола, ристалище и мяч, тронную залу, бои и пиры, коня, оружие, щедрость, молитвы и намаз».

Из этих «двенадцати вещей», которые составляли образ жизни мелкого феодального властителя, Кабус все же предпочитал стихи, пение, музыку и вино. Будучи тонким ценителем поэзии, он мог щедро одарить поэта за одно-единственное удачное слово или выразительную метафору, но неумеренные похвалы в свой адрес, которыми увлекались льстивые стихотворцы, вызывали у него раздражение, и вопреки всем правилам придворного этикета авторы пространных славословий с поэтических ристалищ уходили ни с чем.

— Я не считаю дозволенным слушать их лживые речи, — пояснил как-то Кабус, перехватив одобрительный взгляд Бируни. — Я ведь знаю, что не соответствую этим похвалам и таким образом ограждаю себя от самоослепления.

Такая трезвость ума вызывала уважение у Бируни.

Ему, как и Кабусу, больше нравились стихотворения горских поэтов, сочинявшиеся на местных диалектах. Не такие изощренные, как классические касыды, они относились скорее к сатирам, нежели к хвалебному жанру, но их всегда отличала правдивость и искренность чувств. Особенно хороши были стихи любимца Кабуса сурового горца Диварваза Мастамарда и его неизменного соперника в поэтических поединках Али Пирузэ, перебравшегося в Горган из Рея, где он в свое время считался звездой первой величины.

Звучала в меджлисе Кабуса и поэзия на дари, начало которой было положено бухарским гением Рудаки. За свое искусство старейшина горганского поэтического цеха Серахси удостоился титула хакима, но, слушая его пение, которому Кабус внимал, блаженно прикрыв глаза, Бируни ловил себя на мысли, что хакимом, будь на то его воля, он избрал бы самого Кабуса, чьи стихи отличались глубиной мысли и искренностью переживаний, не доступными ни одному из поэтов его двора.

Однажды он сгоряча сказал об этом Кабусу и тут же пожалел, испугавшись, что эмир может счесть его льстецом. Кабус посмотрел на него внимательно.

— Я знаю об этом, — сказал он с непонятной горечью. — Откуда же туману взять голос тучи, а ворону взлет орла?

Взгляд Кабуса был, как всегда, насмешливый, жесткий, но Бируни прочитал благодарность в его глазах.

— Мне немало пришлось пережить, — сказал Кабус, неожиданно меняя тему. — Многие испытания, возможно, еще впереди. Однажды, еще в изгнании, я написал такие строки: «Надежда — словно цветок в бутоне, а верность — словно свет во мраке, и неизбежно, чтобы цветок распустился, а свет проявился…»

Он замолчал, испытующе глядя на Бируни, который понял, что слова о верности сказаны неспроста.

* * *

Освоившись на новом месте, Бируни с головой ушел в работу. Впервые за долгие годы он чувствовал себя счастливым. Благоволение Кабуса, которое не укрылось бы даже от слепого, создало ему особое положение при дворе. Одни тянулись к нему из уважения к его знаниям и уму, другие надеялись использовать его влияние в своих корыстных целях, третьи пытались сблизиться в расчете на заступничество в случае нужды. Попадались и просто мошенники, как, например, один шиитский проповедник, явившийся с просьбой научить его чудесам. «Я извлек для него из «Книги намеков» ал-Кинди рецепт снадобья, которым капают и пишут на камне, — вспоминал Бируни. — Камень приближают к огню, и надпись проявляется на нем белыми буквами. Проповедник писал: «Мухаммед», «Али» и другие слова, не стараясь даже выводить тщательно или красиво, и утверждал, что камни естественные и вывезены из такого-то места».

На первых порах Бируни принимал всякого, кто стучался в его дверь, но со временем паломничество просителей приняло угрожающие размеры — все чаще приходилось ссылаться на неотложные дела или сказываться больным. Появились у Бируни и настоящие друзья, которых он всегда встречал приветливо и радушно; постепенно составился небольшой круг людей, собиравшихся в его доме в те дни, когда обязанности службы не требовали их присутствия во дворце. Особенно тесные отношения сложились у него с Марзубаном ибн Рустамом, крупным военачальником, носившим титул испахбеда, чьи победы над Буидами обеспечили возвращение Кабуса в Горган. Будучи широко образованным человеком, что весьма нечасто встречалось в военной среде, Марзубан ибн Рустам сообщил Бируни немало полезных сведений о манихействе и деяниях Сасанидов и, в свою очередь, засыпал его вопросами по проблемам астрономии и естественных наук. Не менее поучительным было общение с ученым иудеем Якубом ибн Мусой ан-Никриси, рассказывавшим библейские предания столь увлеченной с такими красочными подробностями, что Бируни иногда казалось, будто его собеседник только что явился из тех далеких времен. Нередким гостем был и Абу-л-Хасан Азархур, хорезмиец, покинувший родные места много лет назад и уже основательно вросший корнями в горганскую почву. Абу-л-Хасан занимался главным образом вопросами хронологии — именно от него Бируни впервые узнал древнеперсидские названия високосных дней и почерпнул немало ценных сведений о мифических царях Ирана.

В те первые годы жизни в Горгане Кабус предоставил Бируни полную свободу и не вмешивался в его дела. Изредка они виделись на приемах по случаю знаменательных событий или праздников, но по другим поводам Кабус его никогда не беспокоил и обременительными поручениями не докучал. Горганский эмир, привыкший во всем полагаться на собственные силы, похоже, вообще не интересовался астрологическими предсказаниями. За восемнадцать лет изгнания он, по-видимому, убедился в том, что козни врагов куда опасней приговоров небесных светил, и теперь, когда его звезда вновь взошла высоко, торопился насладиться жизнью, ибо, будучи поэтом, никогда не забывал о бренности всего сущего.

В его собраниях, где уютно пахло рутой и испаргамом, каждую ночь пускался по кругу золотой кубок с пузырящимся вином, музыканты настраивали чанги, и на мелодию «ушок» затягивалась популярнейшая в X веке газель Рудаки, пронизанная щемящей тоской по родной земле:

Ветер, вея от Мульяна, к нам доходит.

Чары яр моей желанной к нам доходят…

Сколько раз слушал Кабус эту газель в Нишапуре, готовый, как ее герой, охмелевший эмир, босиком выскочить на дорогу, ведущую в родные края! Теперь его мечта стала явью, и он был вполне счастлив, деля свое время между двенадцатью занятиями, достойными героев в царей.

Бируни был, таким образом, предоставлен сам себе. Назначенного ему жалованья вполне хватало на жизнь, а за средствами, необходимыми для конструирования астрономических инструментов, он напрямую обращался к хазандару, который делал страдальческое лицо, но, имея строгие инструкции Кабуса, тотчас выплачивал требуемую сумму. Иногда казенных ассигнований не хватало, и, стесняясь вновь просить о помощи, Бируни добавлял собственные деньги, а когда и они выходили до последнего даника, брал взаймы у друзей. Марзубан, с которым у Бируни, несмотря на разницу в положении, постепенно сложились короткие отношения, неоднократно предлагал ему помощь, но Бируни всякий раз отказывался. Одно дело — принимать дары от покровительствующего наукам властелина, и совсем другое — от приятеля, являвшегося в дом едва ли не каждый день. Однако горганский военачальник не признавал отступления ни на поле боя, ни в жизни и вскоре прибег к военной хитрости, сломившей сопротивление его молодого друга.

Как-то раз он засиделся у Бируни почти до рассвета, дотошно расспрашивая его о методах наблюдения небесных светил, а потом вдруг попросил составить для него подробное руководство по сферической астрономии.

— Мне хочется, — сказал он, — чтобы ты посвятил мне книгу, в которой были бы сведены все знания, накопленные учеными с древности до наших дней. Самым ценным при этом я считаю результаты твоих собственных наблюдений, а это требует совершенных инструментов и, разумеется, немалых средств. Я понимаю, что моя прихоть, исполни ты ее в полной мере, повергла бы тебя в бездну нищеты, а посему считаю справедливым, помимо стоимости книги, разделить с тобой расходы, связанные с созданием снарядов для наблюдения небесных тел.

На эту тираду у Бируни не нашлось возражений. Он и сам давно уже мечтал о создании фундаментального труда, в котором можно было бы изложить все достижения астрономии, дополнив их собственными открытиями. Покровительство Кабуса давало основания надеяться, что эту идею в конце концов удастся осуществить. Теперь же, получив заказ от богача, готового взять на себя все издержки этого трудоемкого предприятия, Бируни вдруг понял, что в его жизни начинается качественно иной этап.

Ему не нужно было времени на разгон. Все, что требовалось для этой книги, накапливалось и вызревало годами, а поэтому за работу он принялся в то же утро, едва лишь Марзубан, торопливо попрощавшись, вышел за порог. Заработавшись, Бируни не заметил, как погас, выпустив едкий дымок, масляный светильник, и лишь к сумеркам, когда белое стало сливаться с черным, оторвался от бумаги и попросил гуляма принести зажженный чирог.

Отныне двери его дома надолго закрылись для всех, кто привык забегать к нему на огонек. Но никто не обижался. Необыкновенная работоспособность Бируни, его жертвенная преданность любимому делу не могли не внушать уважения. Его младший современник Мухаммед Шахразури напишет о нем в своем сочинении «Сад радости и отрада душ» такие слова:

«Бируни твердо придерживался обычая довольствоваться лишь самым необходимым. Будучи безразличным к материальным благам и пренебрегая обыденными делами, он всецело отдавался приобретению знаний, постоянно сгибаясь над составлением книг. Раскрывая врата наук, он искал разрешения их трудностей и делал их доступными для понимания. Его рука никогда не расставалась с пером, глаза постоянно делали наблюдения, а сердце было устремлено к размышлению. Только дважды в году — в день Нового года и в праздник Михрджан — он отдавался заботам по приобретению запасов пищи и одежды. В остальные дни он гнал от себя эти заботы. С лица своего он сбрасывал завесы трудностей и локти свои держал свободными от стесняющих их рукавов».

Наконец наступил день, когда Бируни смог вручить свой труд Марзубану ибн Рустаму. Полторы сотни листов плотной согдийской бумаги, заключенные в мягкий кожаный переплет с традиционным клапаном и геометрически строгим орнаментом, составили увесистый том. На его первой странице, чуть ниже имени заказчика с перечислением титулов и цепочкой благопожеланий значилось название книги — «Ключи астрономии».

Эта книга вызвала острый интерес в научных кругах Горгана. Желающих приобрести ее оказалось больше, чем квалифицированных переписчиков, которые тотчас взвинтили цены, торгуясь за каждый лишний дирхем. Бируни едва удавалось отбиваться от местных астрологов, потянувшихся к нему в дом для выражения своего восхищения и высокой оценки его труда. Еще вчера они знали его лишь как участника нашумевшего философского спора вокруг вопросов, не стоивших, на их взгляд, выеденного яйца. Сегодня же, когда обнаружилось, что и в вопросах астрономии он на голову выше всех, они спешили предстать перед ним в виде доброжелательных почитателей и даже признать его старейшиной своего цеха, ибо это было разумней, чем, проявив заносчивость, обрести в его лице опасного соперника и врага.

Суетливая угодливость придворных шарлатанов показалась Бируни забавной. Бедняги не догадывались, что не может быть ничего глупее предположения, будто он я впрямь намерен соперничать с ними в искусстве предсказаний, целиком построенном на мошенничестве и лжи.

Но вскоре ему стало не до смеха. Восторженные толки о его успехе докатились до Кабуса, и эмир, до поры не проявлявший особого интереса к научным изысканиям Бируни, вдруг потребовал его к себе и предложил составить исчерпывающее руководство по астрологии.

Бируни оказался в затруднительном положении. Еще в пору работы над «Ключами астрономии» у него возник замысел книги, которая содержала бы описание всех методов, возможных при конструировании астролябий. Готовясь приступить к созданию такого компендия, Бируни собрал огромный фактический материал обо всех когда-либо применявшихся способах проецирования сферы на плоскость и даже в общих чертах набросал изобретенный им самим метод цилиндрической проекции. Неожиданное поручение Кабуса расстроило его планы. Уникальнейший трактат «Исчерпание методов, возможных при конструировании астролябий» будет написан им позднее. Сейчас же ему на время предстояло отложить все дела и обратиться к теме, которая интересовала его меньше всего.

Впрочем, печалиться ему пришлось недолго. Принимаясь за работу, он еще сердился, с раздражением говорил Марзубану, что теперь-то наконец понял, отчего ум и богатство никогда не следуют одним путем. Но уже тогда он был пленником собственного характера, не позволявшего ему ни к одному, пусть даже самому пустячному, делу относиться поверхностно, небрежно, спустя рукава. Скрепя сердце он засел за изучение сочинений по астрологии, трактующих о различных значениях знаков зодиака, небесных светил и домов, и постепенно увлекся, перейдя от юдициарной астрологии к астрологии натуральной[11], которая была тесно связана с широким кругом актуальных астрономических проблем. Здесь уже речь шла не о приговорах звезд, а о движении и положениях небесных тел и проблемах геометрии сферы, рассматриваемых, правда, в рамках особой применявшейся лишь астрологами системы координат.

Именно эти геометрико-астрономические задачи и составили содержание двух «астрологических» трактатов Бируни: «Введение в астрологию» и «Очищение лучей и света от вздора, собранного в книгах». Но даже такой подход, основанный на выделении рациональных элементов, используемых в астрологической практике, не удовлетворял Бируни. Крайняя нетерпимость к любым проявлениям научного шарлатанства побуждала его обозначить свою позицию с большей определенностью. Вот почему спустя некоторое время он вновь возвращается к этой теме и пишет трактат «Предостережение против искусства обмана, коим являются предсказания звезд».

Комментировать содержание книги с таким недвусмысленным заголовком вряд ли необходимо. В этой и во многих последующих работах Бируни подверг уничтожающей критике широко распространенные в его время астрологические пророчества, которые он считал мошенничеством чистейшей воды. «Что такое угадывание скрытого и чтение тайных мыслей?» — ставил он вопрос а написанной им позднее книге «Вразумление начаткам искусства звездочетства». И отвечал: «Угадывание скрытого относится к тому, что скрыто, например спрятано в кулаке. Чтение же тайных мыслей относится к мыслям, задуманным клиентом. Астрологи, имеющие большую практику, очень быстро вникают во все обстоятельства, так же, как многочисленны удачи гадальщиков благодаря словам, которыми они пользуются, задавая вопросы, и их вниманию ко всем репликам и действиям клиентов».

Сравнения астрологических прорицаний с гаданием встречаются и в других трудах Бируни. «Искусство предсказаний, — писал он в «Геодезии», — вообще имеет слабые основы, как слабы и исходящие из них производные положения. Измерения, производимые в нем, — сумбурны, и предположения преобладают над достоверным знанием».

Трактаты «Ключи астрономии» и «Исчерпание методов, возможных при конструировании астролябии» стали началом напряженного научного труда, растянувшегося на несколько десятков лет. Здесь, в Горгане, Бируни за короткий срок создает несколько фундаментальных работ, каждая из которых становится значительным событием в интеллектульной хронике эпохи. Его современники, жившие в атмосфере удивительного взлета научной мысли, уже привыкли не удивляться многотомным энциклопедиям, сводам, содержащим весь корпус «достоверных знаний», накопленных с древних времен. Но энциклопедизм Бируни особого рода. Его сочинения меньше всего напоминают копилки мудрых мыслей или мозаичные коллекции научных теорий, гипотез, идей. Его эрудиция, которая на Востоке издавна считалась главным критерием авторитетности ученого, почти неисчерпаема, но вразрез с установившейся традицией она для него не самоцель. Многие недюжинные умы по инерции занимаются собирательством, начетничеством, компиляцией, а его стихия — сравнение, критический пересмотр, отсев. Для него не существует абстрактного знания. Выдвигаемые им задачи поражают своей масштабностью и ясностью цели, любая разрабатываемая тема со временем воплощается в исчерпывающую энциклопедию той или иной отрасли науки, неизменно ориентированной на удовлетворение практических потребностей людей.

В Горгане научные интересы Бируни по-прежнему сосредоточены на проблемах сферической и геодезической астрономии. Систематически ведя наблюдение небесных светил, он вносит поправки в астрономические таблицы, составленные предшественниками, определяет координаты населенных пунктов, работает над усовершенствованием измерительных инструментов. Особенно много внимания он уделяет теории проектирования сферы на плоскость, разрабатывает собственный метод проектирования параллельно оси сферы и создает на этой основе принципиально новую конструкцию астролябии.

Каждое его сочинение переписывается и распространяется из рук в руки. Его известность растет изо дня в день и именно в эти годы выходит далеко за пределы Горгана. К сожалению, среди ученых зияридской столицы ему не удается найти ни одного сколько-нибудь значительного математика или астронома, с которым он мог бы обменяться мнениями, обсудить тот или иной замысел или идею, наконец, просто поспорить, проверяя свою точку зрения. Зато все эти годы ни на миг не прерываются его связи с научными кругами Хорезма. Едва ли не с каждой оказией на его имя приходят послания от Абу Насра, по-прежнему заботливо опекающего своего ученика. Пишет ему и Абу Сахл ал-Масихи, с которым они особенно сблизились после философской полемики с Ибн Синой. Переписка не ограничивается обменом добрыми пожеланиями и новостями: главное ее содержание — научный обмен. Двенадцать работ по широкому кругу вопросов астрономии направляет в Горган Абу Наср ибн Ирак и столько же — Абу Сахл ал-Масихи, причем в посланиях последнего наряду с близкой Бируни астрономической тематикой затрагиваются вопросы климатологии, семасиологии, этики.

Увлеченный работой, Бируни не замечает стремительного лета дней. По мусульманскому лунному календарю мир еще находится в IV веке. По юлианскому отсчету времени первое тысячелетие нашей эры только что истекло.

Наступил XI век.

* * *

«Один образованный человек спросил меня, каковы способы летосчисления, которыми пользуются народы, в чем состоит различие их корней, то есть начальных дат, и ветвей, то есть месяцев и годов; какие причины побуждают людей устанавливать ту или иную эру, какие существуют знаменательные памятники и памятные дни, приуроченные к определенным периодам и работам, а также другие обряды, которые одни народы исполняют в отличие от прочих. Он настойчиво побуждал меня изложить эти сведения наивозможно ясным образом, чтобы они стали близки пониманию изучающего и избавили его от необходимости одолевать различные книги и расспрашивать тех, кто им следует».

Так объясняет Бируни обстоятельства, побудившие его приняться за создание книги «Памятники, оставшиеся от минувших поколений», которую в научной литературе для удобства часто называют просто «Хронологией». Эта книга, посвященная Кабусу, как и многие другие труды Бируни, писалась по заказу, но сама тема вынашивалась долгие годы и была во многом определена проявившимся еще в отрочестве интересом к событиям прошлого.

У людей средневекового мира, в котором жил Бируни, не существовало единого представления о времени. В один и тот же момент не только в удаленных друг от друга, но и во многих сопредельных странах исторические часы показывали разные дни, месяцы, годы и столетия. Бируни начал работу над «Хронологией» в 1000 году н. э., но для него тот год не был знаменателен ни сменой тысячелетий, ни переходом из века в век. Согласно принятому в Горгане зороастрийскому солнечному календарю до окончания IV века эры Йездигерда оставалось более 30 лет, а мусульманский лунный календарь хиджры показывал 391 год. Существовали и иные системы летосчисления, применявшиеся греками, египтянами, сирийцами, коптами, иудеями, сабейцами, доисламскими арабами и другими народами древности. В исторических источниках, которыми пользовался Бируни, встречались сведения об эрах Бухтунассара, Филиппа, Александра Македонского, императоров Августа, Антонина, Диоклетиана, а также об эрах древнего Хорезма. Каждая из этих систем была связана с определенной культурно-исторической традицией, терявшейся в глубине веков, в сумрачных лабиринтах мифов и преданий.

Освоить весь этот огромный материал было под силу лишь ученому, сочетавшему фундаментальные знания в области астрономии и математики с широкой эрудицией историка и знанием языков. Напряженная работа над «Хронологией» велась без перерывов до 1003 года. В полной мере осознавая научное значение своей новой книги, сам Бируни вряд ли смог бы однозначно определить ее жанр. К XI веку жанровый репертуар арабо-мусульманской историографии, прошедшей достаточно долгий путь развития, был уже весьма многообразен и включал сборники преданий, династийные анналы и труды по истории местных мелких династий, биографические своды и хроники, биографические словари с «разрядами» грамматистов, филологов, ученых. «Хронологию» Бируни нельзя было отнести ни к одному из этих жанров. Созданная на стыке точных и гуманитарных наук, она стояла в стороне от традиций классической историографии.

Существование отличающихся друг от друга календарных систем, многочисленных эр, основывавшихся на различных принципах отсчета времени, и было причиной бесконечных хронологических неувязок, несовпадений, фактических ошибок, создавало непреодолимые препятствия формированию целостного представления об историческом процессе. Именно этим объяснялась острая потребность в создании точных методов перевода одних календарных эр в другие и определения соответствий между различными системами календарей. Весь этот круг вопросов, призванных в конечном счете служить целям сугубо гуманитарного характера, мог быть решен лишь на основе знания астрономии и теории календаря.

Вот почему уже в самом начале своего сочинения Бируни рассмотрел основные значимые для хронологии меры отсчета времени, вскрыл расхождения в представлениях о начале отсчета суток у разных народов, дал четкое научное описание солнечного и лунного годов. Важное значение имело и точное определение самого понятия эры и критериев для отсчета различных эр. Далее Бируни скрупулезно проанализировал астрономические качества месяцев, лунных и солнечных годов, а также високосных месяцев и привел их названия у разных народов. Уделив особое внимание рассмотрению таких вопросов, как определение начала лунных годов и дня недели для начал годов в разных системах летосчисления, а также хронологические циклы для различных эр, Бируни подготовил теоретическую основу для разработки правил перевода одних календарных систем в другие.

Обстоятельное исследование узловых вопросов хронологии и теории календаря позволило ему со строгих научных позиций подойти к весьма актуальной в начале XI века теме — рассмотрению на широком историческом фоне генеалогии и хронологии иранских династий и мелких династий, связывавших себя с иранским миром. Следуя традиции мусульманских астрономических трактатов, Бируни включил в свою книгу подробные хронологические таблицы от «сотворения мира» до царствующего халифа. В основе этих таблиц лежал так называемый «Канон» Птолемея, содержавший династийную хронологию от вавилонского царя Набонассара (VIII в. до н. э.) до римского императора Адриана, но, продолжив хронологический список Птолемея до своего времени, Бируни в отличие от других ученых мусульманского Востока дополнил его множеством сведений, собранных им по крупицам из разных источников.

В числе источников были не только сочинения древних историков, но и священные книги различных религий и устные предания. Разумеется, Бируни отдавал себе отчет в малой достоверности материалов такого рода, но это не пугало его, ибо задача, которую он ставил перед собой, заключалась не в создании реальной истории древнего мира, а в описании культурно-исторических традиций разных народов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.