Глава семнадцатая

Глава семнадцатая

В тот же вечер я вернулся в Булонь и узнал, что по распоряжению главнокомандующего все солдаты, пользующиеся дурной репутацией, должны быть немедленно удалены из подразделений и посажены на суда, готовящиеся к отплытию. Эта мера имела целью очистить армию от вредных элементов. Поэтому мне не оставалось другого средства, как покинуть «Реванш». Я счел, что хорошо бы сделаться солдатом. Имея при себе бумаги Лебеля, я поступил в роту морских канониров, охранявших побережье. Лебель был когда-то капралом роты, я также получил этот чин.

Прошло три месяца, и я своим поведением заслужил одни похвалы. Но кто раз испытал в жизни приключения, тот сразу не может отказаться от этого. Роковая судьба, которой я подчинялся против своей воли, постоянно сближала меня с людьми и обстоятельствами, которые менее всего соответствовали моим благим намерениям. И, не думая участвовать в тайных обществах армии, я был волей-неволей посвящен в их секреты.

Эти общества впервые возникли в Булони. Первым из них были «олимпийцы», чьим основателем оказался некто Кромбе из Намюра. Их целью было взаимное содействие. «Олимпиец», которому удалось достигнуть высокого положения, обязан был содействовать повышению других. Олимпийцы провозглашали принципы равенства и произносили речи, которые составляли резкий контраст с основами империи.

В Булони олимпийцы обыкновенно собирались у некой мадам Гервьё. Чтобы быть принятым в общество олимпийцев, необходимо было обладать испытанным мужеством, выдающимися способностями и скромностью. Больше всего старались завербовать военных, достойных и отличившихся.

Настоящие деятели ассоциации были в тени и никому не сообщали своих планов. Они замышляли свержение деспотизма. Им надо было, чтобы люди, через посредничество которых они надеялись достигнуть своей цели, стали их слепыми орудиями. Ввиду этих соображений олимпийцы стали вербовать членов из низших чинов сухопутной армии и флота. Если они замечали, что какой-нибудь унтер-офицер или солдат выделяется образованностью или энергичностью, то привлекали его на свою сторону.

Олимпийцы возникли спустя некоторое время после коронации Наполеона и действовали около двух лет, между тем правительство, по-видимому, нисколько не тревожилось из-за их существования. Наконец, в 1806 году Девилье, генеральный комиссар полиции в Булони, написал министру Фуше с просьбой прислать в Булонь одного из тех опытных шпионов, которых политическая полиция всегда имеет в своем распоряжении. Министр ответил генеральному комиссару, что он весьма благодарен ему за усердную службу императору, но что он уже давно следит за олимпийцами.

Это спокойствие Фуше было напускным; едва он получил заявление Девилье, как тотчас призвал в свой кабинет молодого графа Л***, посвященного в тайны почти всех обществ в Европе.

«Мне пишут из Булони, — сказал ему министр, — что в армии недавно образовалось тайное общество олимпийцев. Было бы желательно, чтобы вас приняли в их число — тогда вы сообщали бы мне все секреты этих господ. Вы отправитесь в Геную, там найдете отряд лигургийских новобранцев, которые немедленно будут отправлены в Булонь и размещены в восьмом полку пехотной артиллерии. Я дам вам свидетельство, подтверждающее, что вы, Бертран, удовлетворяете существующему рекрутскому закону. С помощью этого свидетельства вас примут, и вы отправитесь в путь с отрядом. Заставьте их думать, что вы поступили в солдаты из-за нужды и что под своим настоящим именем вы имели причины опасаться преследований со стороны императора. Никто не будет сомневаться в том, что вы жертва императорского правительства… Остальное произойдет само собой… Впрочем, я полагаюсь на вашу проницательность».

Получив эти инструкции, граф Л*** отправился в Италию и скоро очутился во Франции вместе с лигурийскими новобранцами. Полковник Обри принял его радушно, как брата, которого увидел после многих лет разлуки. Бертран вскоре сделался гордостью полка: он был умен, всесторонне образован и близко сошелся с некоторыми олимпийцами, которые сочли за честь представить его своим товарищам. Бертран был посвящен в члены общества и не замедлил обратиться с докладом к министру.

То, что я рассказал об олимпийцах и Бертране, я узнал от него самого. Вот при каких обстоятельствах он поверил мне тайну порученной ему миссии.

В Булони дуэли происходят сплошь и рядом; несчастная мания на поединки распространилась даже на миролюбивых моряков, служащих во флотилии под начальством адмирала Вервеля. Неподалеку от лагеря, у подножия холма, была маленькая роща, где почти ежедневно около дюжины молодцов исполняли, как говорится, долг чести.

Однажды, находясь на склоне, на котором расположились бараки лагеря, я заметил внизу двух субъектов, которые, поспешно сбросив одежду, готовились стать в позицию с рапирами в руках; тут же присутствовали их секунданты. Противники скрестили рапиры; один из них, поменьше ростом, — сержант-канонир — отчаянно защищался от выпадов своего более сильного противника. В одно мгновение мне показалось, что тот его вот-вот пронзит, как вдруг несчастный исчез, будто его поглотила земля; вслед за этим раздался взрыв хохота. Меня стало разбирать любопытство; я подошел к собравшимся как раз кстати, чтобы помочь им вытащить бедного малого из канавы, в которую выбрасывали отходы из корыт для поросят. Он был покрыт грязью с головы до пят. Свежий воздух оживил его, но он боялся дышать, чтобы в рот и глаза не попала покрывавшая его зловонная жижа. Находясь в столь плачевном состоянии, он выслушивал насмешки. Меня возмутило такое отсутствие сострадания, и под влиянием негодования я бросил на противника бедной жертвы вызывающий взгляд, который между военными не требует пояснения. «Достаточно, — сказал он, — я жду тебя». Едва я успел встать в позицию, как заметил на руке противника знакомый мне знак: изображение якоря, лапы которого перевиты змеей. Я набросился на него и попал в грудь около правого соска. «Я ранен, — сказал он, — до первой крови деремся, что ли?» — «До первой крови», — ответил я и, недолго думая, разорвал свою рубашку и стал перевязывать его рану. Для этого надо было обнажить грудь; я угадал место, где помещалась голова змеи, в это место я и целился.

Заметив, что я внимательно рассматриваю то рисунок на его груди, то черты его лица, мой противник заволновался. Я поспешил шепнуть ему: «Я знаю, кто ты, но не бойся, я сама скромность». — «Я также знаю тебя, — ответил он, пожимая мне руку, — и также буду нем как могила».

Человек, который поклялся мне хранить молчание, был беглым каторжником с тулонских галер. Он сообщил мне свое фальшивое имя и объяснил, что он вахмистр 10-го драгунского полка, где своей роскошной жизнью и кутежами затмевал всех полковых офицеров. Пока мы поверяли друг другу свои тайны, солдат, за которого я вступился, пытался смыть с себя грязь в соседнем ручье. Он вскоре присоединился к нам. Компания несколько поуспокоилась. Не было больше и речи о ссоре.

Вахмистр, которого я мало знал, предложил скрепить мировую у «Золотой пушки», где всегда можно было найти превосходную рыбу и жирных уток. Он угостил нас на славу завтраком, длившимся до ужина. За ужин заплатила противная партия. Наконец, общество разошлось. Вахмистр обещал мне свидеться, а сержант не успокоился, пока я не согласился проводить его до дома. Этим сержантом был Бертран; он занимал квартиру, достойную офицера высшего чина. Как только мы остались одни, он выразил мне свою признательность. Он обратился ко мне со всевозможными предложениями и, поскольку я не принял ни одного из них, сказал: «Вы, может быть, думаете, что я хвастаю и не могу ничего для вас сделать? Я не более чем унтер-офицер, это правда, но не желаю повышения — я не тщеславен. Все олимпийцы такие же, как и я: они мало заботятся о каком-то несчастном чине». Я спросил его, кто это такие — олимпийцы. «Это люди, — ответил он, — поклоняющиеся свободе и проповедующие равенство. Вы хотите сделаться олимпийцем? Я готов услужить — вас примут!»

Я поблагодарил Бертрана, прибавив, что не вижу необходимости вступать в общество, которое рано или поздно обратит на себя внимание полиции. «Вы правы, — ответил он, — лучше не вступайте, это может плохо окончиться».

Тогда-то он сообщил об олимпийцах все упомянутые мною подробности. Под влиянием шампанского, которое удивительно располагает к откровенности, он поведал мне о возложенной на него миссии в Булони.

После первого знакомства я продолжал видеться с Бертраном, остававшимся еще некоторое время на своем наблюдательном посту. Наконец, наступило время, когда он потребовал и получил месячный отпуск. Прошел месяц, а Бертран не возвращался; распространился слух, что он увез с собой сумму в 12 000 франков, порученную ему полковником Обри для покупки лошадей и экипажа, а кроме того, значительную сумму на различные расходы для полка.

Все эти обстоятельства доказывали, что Бертран ловко обманул свое начальство; жертвы обмана даже не осмелились возбудить серьезное расследование. Бертран как в воду канул. Потом его разыскали, подвергли суду как дезертира и приговорили к каторжным работам на пять лет. Вскоре было получено распоряжение арестовать главных олимпийцев и разогнать их общество. Но этот приказ был исполнен только частично: предводители тайного общества, узнав, что правительство напало на их след, предпочли смерть. За один день произошло пять самоубийств.

В Булони были поражены таким стечением обстоятельств. Доктора утверждали, что мания самоубийства происходила от состояния атмосферы. Для подтверждения своего мнения они ссылались на наблюдения, сделанные в Вене, где в одно лето множество девушек, увлеченных какой-то необъяснимой страстью, лишили себя жизни в один и тот же день. Между тем причина этих трагических явлений заключалась в доносе Бертрана. Вероятно, он был награжден; очень может быть, что высшие полицейские круги, довольные его услугами, продолжали поручать ему шпионство. Несколько лет спустя его встретили в Испании, где он получил чин лейтенанта.

Через некоторое время после исчезновения Бертрана рота, в которой я служил, была отправлена в Сен-Леонар, маленькую деревушку неподалеку от Булони. Там все наши обязанности состояли в охране склада пороха и других боеприпасов. Служба была нетяжелая, но позиция довольно опасная: там было убито несколько часовых, ходили даже слухи, что англичане замышляют взорвать на воздух все хранилище.

Однажды ночью, когда я был дежурным, нас внезапно разбудил ружейный выстрел. Весь караул поднялся на ноги. Я побежал к часовому, новобранцу, и расспросил его, подозревая, что он поднял ложную тревогу. Осмотрев снаружи пороховой склад, помещавшийся в старой церкви, я тщательно исследовал окрестности. Убедившись, что тревога ложная, я сделал строгий выговор часовому и пригрозил гауптвахтой. Однако меня мучили предчувствия, и я снова отправился на пороховой склад. Дверь церкви была приотворена, я быстро вошел и заметил слабый отблеск света из проема между двумя рядами ящиков с патронами. Я быстро прошел по этому коридору и, дойдя до конца, увидел… зажженную лампу, поставленную под один из ящиков. Пламя уже касалось дерева, и в воздухе начал распространяться запах смолы. Каждая секунда была на счету. Я тут же опрокинул лампу, бросил ящик наземь и погасил, читатель догадается — чем, остатки начинавшегося пожара. Кто был поджигателем? Я этого знать не мог, но в глубине души сильно подозревал сторожа и, чтобы узнать истину, немедленно отправился к нему домой. Его жена была одна дома; она сказала, что ее муж, задержанный в Булони по делам, остался там ночевать и вернется утром. Я попросил ключи от склада; оказалось, что ключи он унес с собой. Отсутствие ключей подтвердило мои опасения. Однако, прежде чем доложить об этом начальству, я еще раз на другое утро отправился к сторожу — он так и не появился.

В тот же день оказалось, что этому человеку было крайне необходимо уничтожить доверенный ему склад, чтобы скрыть сделанные им растраты. Прошло сорок дней, а о преступнике не было ни слуху ни духу. Наконец жнецы нашли его труп в поле; рядом лежал пистолет.

Взрыв порохового склада был предупрежден только благодаря моему присутствию духа. Меня наградили повышением в чине. Я был произведен в сержанты; дивизионный генерал пожелал видеть меня и пообещал ходатайствовать за меня перед министром. Я хотел сделать карьеру и поэтому старался, чтобы «Лебель» избавился от всех дурных привычек Видока. И действительно, я был бы примерным служакой, если бы необходимость не призвала меня в Булонь. Каждый раз, как мне случалось бывать в городе, я непременно являлся к драгунскому вахмистру, с которым дрался на дуэли, заступившись за Бертрана.

Благодаря существованию какого-то именитого дядюшки, кажется сенатора, мой старинный товарищ по каторге вел превеселую жизнь. Он пользовался почти неограниченным кредитом. В Булони не было ни одного богача, который не почел бы за честь принять у себя такую знатную особу. Честолюбивые папеньки мечтали сделать его своим зятем, а барышни всеми силами старались понравиться ему. Он жил лучше любого генерала, держал лошадей, собак, лакеев и в совершенстве владел искусством пускать пыль в глаза.

Настоящее имя вахмистра было Фессар; на каторге он был известен под именем Ипполит. Он был родом, кажется, из Нижней Нормандии; наделенный открытой физиономией и внешностью молодого франта, он, однако, отличался хитростью и коварством.

Каждый раз, когда я появлялся в городе, Ипполит угощал меня обедом за свой счет. Один раз за десертом он сказал мне: «Знаешь, я тебе удивляюсь: живешь отшельником в деревне, получаешь двадцать два су на содержание. Ей-богу, не понимаю, как можно испытывать такие лишения! Если бы я был на твоем месте, я просто умер бы от тоски. Но, верно, ты пользуешься какими-нибудь нечистыми доходами». Я отвечал, что мне достаточно жалованья, к тому же я одет, обут и сыт. «Тем лучше для тебя, — ответил он, — а между тем здесь есть возможность поживиться. Ты, верно, слышал не раз об армии Луны. Надо тебе туда поступить; если хочешь, я назначу тебе округ».

Я знал, что армия Луны — это банда негодяев, членам которой до сих пор удавалось ускользать от полиции. Эти разбойники принадлежали к различным полкам. Ночью они бродили по лагерям, устраивали засады на дорогах, играя роль подставного патруля, и останавливали всех и каждого, не пренебрегая даже самой незначительной добычей. Чтобы не встречать никаких препятствий в своих вылазках, они в своем распоряжении имели мундиры всех чинов и становились то капитанами, то генералами или полковниками.

После всего, что мне стало известно об этой шайке, предложение Ипполита должно было напугать меня: он был или одним из вождей армии Луны, или одним из тайных агентов, внедренных в ее ряды полицией.

Неужели мне суждено было столкнуться с новыми испытаниями? Я не мог уже, как в Лионе, выпутаться из затруднительной ситуации, выдав подстрекателя. Поэтому я ограничился тем, что отверг его предложение, объявив, что намерен остаться честным человеком. «Разве ты не видишь, что я шучу? — сказал Ипполит. — Я восхищен, мой милый, что ты проникнут столь похвальными чувствами, как и я; мы оба вернулись на путь истинный». Он переменил тему разговора, и об армии Луны не было больше речи.

Через неделю после моего свидания с Ипполитом капитан, делая обход, приговорил меня к аресту на сутки на гауптвахте, заметив какое-то пятно на моем мундире. Я потом тщательно искал это проклятое пятно и никак не мог его найти. Как бы то ни было, я покорился своей судьбе и отправился на гауптвахту: двадцать четыре часа пройдут так скоро, что и не заметишь. В пять часов утра я услышал конский топот и следующие слова: «Кто идет?» — «Франция». — «Какой полк?» — «Императорский корпус жандармов».

При слове «жандармы» я невольно вздрогнул. Вдруг отворилась дверь, и спросили Видока. Никогда еще это имя, произнесенное вслух, не оказывало такого страшного действия на меня, как в ту минуту. «Эй, ты, ступай за нами!» — крикнул мне бригадир, и, чтобы убедиться, что я не ускользну, он из предосторожности связал меня. Меня тотчас препроводили в тюрьму. «Ну, разве я вам не говорил, — воскликнул, увидев меня, солдат-артиллерист, которого по выговору я признал за пьемонтца, — сюда скоро переберется весь лагерь… Вот еще одного подцепили.

Даю голову на отсечение, что всему виной эта сволочь драгунский вахмистр. Его стоит хорошенько вздуть, этого разбойника». — «Ну и поймай его, своего вахмистра, — вмешался другой заключенный. — Он хитрая бестия! За каких-нибудь три месяца — сорок тысяч долга в городе. Вот это называется счастье! А детей-то у него сколько! Шесть девиц забеременели, из первых семейств буржуазии! Они полагали, что имеют дело с ангелом чистоты и невинности!..» — «Мы попались, — воскликнул третий, — нечего больше и толковать. Надо было быть слепым, чтобы не видеть, что Ипполит, и никто иной, как он, предал нас. Что касается меня, то я ни минуты не сомневался, что, кроме него, никто в Булони не знал, что я беглый каторжник».

Редко случается, чтобы тюрьма маленького города объединила в своих стенах такую коллекцию интересных субъектов: один несчастный малый, некто Лельевр, осужденный на смертную казнь три месяца назад, постоянно лелеял надежду, что вот-вот окончится отсрочка, в силу которой он был еще жив. Всякий вечер он мечтал назавтра выйти из стен тюрьмы, всякое утро он ожидал, что будет расстрелян. Он был то безумно весел, то мрачен до отчаяния. В госпитале Лельевр отводил душу; стосковавшись, он отправлялся туда искать утешения у сестры Александры, женщины с сердцем, которая сочувствовала всем несчастным. Лельевр не был преступником, он был жертвой, и арест, которому его подвергли, был следствием принципа, которого придерживаются военные суды, — что следует принести в жертву даже невинного, если возникает необходимость прекратить беспорядки. Лельевр принадлежал к числу тех немногих людей, которые могут без вреда для своей нравственности оставаться долгое время в близком контакте с подонками общества. Он исполнял обязанности старшины так добросовестно и честно, будто занимал какой-нибудь государственный пост.

И другой человек сумел заслужить любовь и уважение заключенных, — Христиерн, которого мы звали Датчанином. Он не говорил по-французски; мы объяснялись с ним знаками, но он был одарен редкой смекалкой и, казалось, угадывал мысли. Никто не знал, за что его арестовали. Однажды его вызвали; в это время он был занят рисованием — это было его единственное развлечение. Датчанин вышел на зов, но вскоре его привели назад, и едва успела затвориться дверь, как он вынул из своего мешка молитвенник и стал читать с видом глубокой набожности. Вечером он заснул, по обыкновению, и проспал до утра, когда нас разбудил барабанный бой, извещавший, что в тюремный двор пришел отряд стражи. Он поспешно оделся, отдал свои часы и деньги Лельевру, который был его соседом по постели; потом, несколько раз поцеловав небольшой крестик, который всегда носил на груди, пожал руку каждому из нас. Консьерж, присутствовавший при этой сцене, был глубоко тронут. Когда Христиерн ушел, консьерж сказал нам: «Его расстреляют, через четверть часа наступит конец всем его страданиям».

В течение нескольких минут в арестантской царило глубокое, торжественное молчание; мы думали, что судьба Христиерна свершилась. Но в ту минуту, когда он опустился на колени с роковой повязкой на глазах, прискакал адъютант и отменил приказ. Страдалец снова увидел свет божий. Христиерна уверили, что в скором времени он будет освобожден. Возвращение Христиерна стало для всех радостным событием; все спешили поздравить его и пили за здоровье воскресшего.

Между тем в нашей камере были трое человек, приговоренных к смертной казни: Лельевр, Христиерн и пьемонтец Орсино. Пока Орсино находился под знаменами, он отличался примерным поведением, но он погубил себя излишней откровенностью: за него была объявлена награда, и его должны были казнить в Турине. Пятеро других наших товарищей обвинялись в серьезных преступлениях. Это были четверо гвардейских матросов, два корсиканца и два провансальца, обвиняемых в убийстве крестьянки, у которой они похитили золотой крест и серебряные серьги. Пятый, как и они, принадлежал к армии Луны — ему приписывали странные способности: по словам солдат, он обладал искусством становиться невидимкой, он превращался во что ему было угодно, — словом, колдун. С такими клиентами мало тюремщиков решились бы относиться к делу спустя рукава, наш же смотрел на нас как на отличных малых, с которыми выгодно дружить. Он и мысли не допускал, что мы можем улизнуть. До известной степени охранник, однако, был прав: Лельевр и Христиерн не предпринимали попыток к бегству, Орсино примирился со своей судьбой; гвардейские моряки даже и не подозревали, что им может прийтись плохо, колдун рассчитывал на недостаток улик, а корсары были всегда под хмельком. Один я строил планы, но из осторожности напускал на себя беззаботный вид; казалось, будто тюрьма — моя родная стихия, и всякий думал, что я чувствую себя как рыба в воде. Я напился допьяна всего один раз — в честь возвращения Христиерна. Однажды, когда все спали глубоким сном, около двух часов, я почувствовал мучительную жажду и жар во всем теле; я встал, полусонный, направился к окну, зачерпнул ковшом и поднес ко рту… Ужасная ошибка! Вместо того чтобы зачерпнуть из жбана, я черпнул из лохани! Все внутренности у меня перевернулись. На рассвете у меня еще не прошли ужасные спазмы в желудке. Чтобы скорее выбраться на свежий воздух, я предложил вынести помои вместо одного корсара и переоделся в его платье. Проходя через двор, я встретил знакомого унтер-офицера, который шел с шинелью на руке. Он сообщил, что приговорен к заключению в тюрьму на месяц за буйство в театре. «В таком случае, — сказал я, — вот, возьми-ка лохань». Мой унтер-офицер был сговорчивым малым, и мне не пришлось его упрашивать; пока он выполнял мою обязанность, я смело прошел мимо часового, который не обратил на меня никакого внимания.

По выходе из тюрьмы я пустился бежать за город и остановился только на каменном мостике; усевшись в овраге, я погрузился в размышления. Злосчастная судьба дернула меня отправиться в Аррас. В тот же вечер я остановился на ночлег на какой-то ферме, служившей постоялым двором для торговцев свежей рыбой. Один из них рассказал, что казнь Христиерна произвела тяжелое впечатление на всех горожан. «Только об этом везде и говорят, — рассказывал он. — Все ждали, что император помилует его, но по телеграфу ответили — расстрелять, дескать, его надо… Просто жалко было слышать, как он кричал: «Смилуйтесь!», стараясь приподняться после первого залпа; а позади него взвыли собаки, в которых попали пули от выстрелов…»

Известие, сообщенное рыбаками, опечалило меня, но я не надеялся, что смерть Христиерна отвлечет внимание от моего побега. Я прибыл в Бетюн, намереваясь поселиться у старого знакомого по полку. Меня приняли с распростертыми объятиями, но, как бы человек ни был осторожен, всегда упустит из виду какое-нибудь мелкое обстоятельство. Я предпочел найти приют у друга, нежели остановиться в гостинице. Я попался по своей вине, как бабочка, летящая на огонь. Друг мой недавно вторично женился, и брат его жены был одним из тех упорных субъектов, которые всеми силами души стремятся к миру. Из этого следовало, что избранное мною место часто посещали господа жандармы. Эти желанные гости наводнили жилище моего друга задолго до рассвета, разбудили меня и потребовали документы. Не имея паспорта, я попытался отделаться объяснениями — напрасный труд. Бригадир, пристально рассматривавший меня, вдруг воскликнул: «Я не ошибся, я уже видел этого плута в Аррасе: это Видок». Нечего было делать, пришлось встать с постели; четверть часа спустя я уже был помещен в бетюнскую тюрьму.

Мое пребывание в Бетюне было непродолжительным: на другой день после ареста меня отправили в Дуэ.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.