V

Действие комедии «Метеор» разворачивается в мастерской художника, устроенной в мансарде. Стеклянная, наклонённая под углом и разделённая переплётами рам на квадраты стена занимает всю сцену. По замыслу режиссёра и сценографа (заслуженного деятеля искусств Украины М. Френкеля) мастерская напоминает скорее теплицу, в которой сосуществуют и губят друг друга диковинные, болезненно искривлённые и хищные растения. Здесь обитает Швиттер. Он занят тем, что старается умереть, а умереть он никак не может. Более того, своей неукротимой привязанностью к жизни он сводит в могилу всё новых и новых людей. Его спонтанное периодическое воскрешение – это абсурдная, скандальная, балаганная нелепость – составляет содержание длинной цепочки сцен спектакля.

Мир утратил свои сокровенные смыслы. Распались межличностные связи. Не нужно больше хранить супружескую верность, выполнять обязанности по отношению к детям, проявлять жалость и милосердие. Человеческое тело, мысли и чувства, повести и рассказы – всё на свете имеет свою цену, всё можно купить или продать. Этим миром правят магнат, которого почтительно называют Великий Мюгейм (С. Филимонов), и госпожа Номзен (А. Столярова). В нём, в этом мире, правда, ещё осталась наивная вера священника Лютца (Л. Бакштаев), любовь Ольги (Т. Назарова), семья Гуго и Августы (Г. Кишко и Н. Кудря). Но Швиттер (Н. Мажуга) все эти чувства и отношения испепеляет. Он знает о мерзостях этого мира, и сам является одновременно и палачом, и жертвой. И потому смерть воспринимается Швиттером как спасение, освобождение, путь к вечной свободе.

Возможным режиссёрским прочтениям образов Швиттера несть числа. Швиттеру можно было бы придать черты демонические, представить его как мрачного рокового вампира, высасывающего у своих жертв жизненные соки. И ли превратить Швиттера в непримиримого обличителя, срывающего все и всяческие маски современного западного общества. Режиссёр Петров увидел в Швиттере обаятельного и непосредственного человека, сохранившего живое, по-детски яркое и свежее восприятие мира.

Швиттер актёра Н. Мажуги любит играть. Он с удовольствием играет самого себя. Швиттер играет Швиттера, своевольного, капризного, избалованного всемирной славой писателя, которому простительно делать всё, что угодно.

Он может позволить себе встать на четвереньки и, задрав повыше свой домашний балахон, старательно пятясь назад, подползать всё ближе и ближе к доктору Шлаттеру (Н. Рушковский), чтобы получить заветный укол. Эта мизансцена, непредусмотренная авторской ремаркой, несомненно, усиливает комический эффект.

Режиссёру удалось вылепить мощную фигуру раблезианского типа. Швиттер испытывает наслаждение от самой включённости своего ещё не старого тела в жизненный биологический круговорот. Всё доставляет ему радость: красивая женщина, вкусная еда и крепкие напитки, даже процесс отправления естественных надобностей. Режиссёр решается на то, что нередко выглядит на сцене отталкивающе и непристойно, однако в спектакле «Метеор» карнавальный жест Швиттера с тазиком лишь подчёркивает его вкус к жизни.

В мансарде появляется сын Швиттера Йохен (А. Кочубей) и режиссёр выстраивает блистательную мизансцену: Швиттер и приглашённая им девушка лёгкого поведения Ольга, сидящие рядом на постели, мгновенно застыли. Швиттер сочинил новую игру «в короля и королеву» и Ольга её сразу же подхватила. Оба сидят неподвижно в скульптурных складках белоснежных покрывал, словно высеченная из мрамора статуя. Выдержав паузу, Мажуга – царственный поворот головы – обращает свой взор к Йохену. А в глазах скачут весёлые чёртики – насолил, насолил, насолил сыночку – и поделом ему.

А вот Великий Мюгейм заговорил о своей жене – и Швиттер замер, как охотничья собака. Какие-то невидимые зубчатые колёсики повернулись, случайно задели друг за друга, щёлкнули и механизм заработал: Швиттер плотоядно хихикнул и тоже пустился вспоминать о жене Мюгейма. И неважно, что воспоминания оказались вымыслом, игрой ума пресыщенного писателя. Швиттер насладился процессом придумывания, а судьба Мюгейма оказалась сломленной. Она пошла на растопку воображения Нобелевского лауреата. Находится рядом с художником опасно: он сжигает всё, что попадается ему под руку, в огне своего вдохновения.

Но Швиттер устал. Бесконечно устал. Он не просто прожил свою жизнь. Он изжил её до конца, как вынашивают до дыр, до разлезающихся ниток любимые вещи. Близкая смерть даёт Швиттеру внутреннюю свободу. Он освободился от социума: от церкви, Нобелевского комитета, издателей и критики, он сжёг в печке своё состояние и выбросил прочь, как надоевшую куклу, свою последнюю жену. Он сбросил с себя оковы обязанностей и отдаётся напоследок чувственным наслаждениям.

Августа, жена художника Гуго, которому принадлежит мастерская-мансарда, сразу почувствовала в Швиттере властную мужскую силу, его истинную сущность вечного охотника и неутомимого любовника. И Августа оказывается в постели Швиттера. В двери неистово колотит бедняга-муж – грохот, стук, крик, напряжённый музыкальный ритм, а Швиттер, опьянённый ощущением рушащейся чужой судьбы, рушащихся устоев, рушащегося мира, танцует в трепещущих алых бликах какой-то сумасшедший танец дикарей и яростно дирижирует невидимым оркестром. А затем, разбежавшись, прыгает в постель к Августе.

Режиссёр Петров мастерски выстраивает темпоритм спектакля. Если первое действие заканчивается вспышкой страсти – эротическим экстазом Швиттера и Августы, разумеется, закулисным, то после антракта, ещё до поднятия занавеса, начинает звучать томительно-печальная музыка, создавая резкий перепад настроения. В этой музыке слышится душевная скорбь, тоска по ещё одной душе, оставившей этот мир. Приличествующая случаю заунывность подчёркивает рутинность похоронного обряда, разворачивающегося на сцене. Человек умер, но так уж принято, что прежде чем его опустят в землю, нужно произнести какие-то слова… Но постепенно ритм происходящего снова начинает нарастать и доходит до эмоционального взрыва – Швиттер хохочет над Мюгеймом, жертвой своего разыгравшегося воображения, хохочет и никаких не может остановиться, его смех словно заполняет всю сцену. А потом напряжение спадает, и во время воспоминаний Швиттера наступает умиротворение. Мелькают тени проплывающих облаков, а старая пластинка потрескивает, шипит и тянет. Звучит лирическая музыка, музыкальная тема Ольги.

Один из многих жестоких парадоксов Дюрренматта – чистоту и смиренную любовь воплощает у него «девушка на час». Режиссёр подхватывает и развивает эту тему: Ольга одета в белоснежное, почти подвенечное платье, знак невинности, вопреки ремарке Дюрренматта, предписывающей Ольге появиться в чёрном траурном наряде. Ольга ступает медленно, как во сне, голос её словно слабое эхо. Она сама – воплощение мелодии воспоминаний, зыбкое лунное сияние, современная Офелия, которая слишком хороша для нашей жизни.

Лирическая музыка, которая лейтмотивом проходит через весь спектакль, будит смутные чувства и образы – словно ностальгия по прекрасной жизни, уже прожитой когда-то.

Пусть Швиттер – отпетый циник, но он – художник, а значит, тонко чувствующий человек, и режиссёр в своём музыкальном решении спектакля даёт ключ к той стороне души Швиттера, где ещё сохранились нежность и способность к сопереживанию.

В одном интервью В. Петров пояснял: «…У Дюрренматта – другая пьеса. У него нет той любви, на которую у меня способен Швиттер. Я хотел сделать так, чтобы у Швиттера была своя боль. Он у меня более горький человек, чем у Дюрренматта. Он гонит свою жену, потому что любит её. Так в спектакле появились воспоминания о ней, пластинка, найденная Швиттером…».

Кроме того, режиссёр даёт ещё один толчок зрительским ассоциациям: Швиттер обряжен в плетённые сандалии и широкий белый балахон, собранный складками, более всего напоминающий древнеримскую тогу. А несколько обрюзгший, но очень выразительный профиль актёра Мажуги завершает ассоциацию с образом римского императора эпохи распада и гибели великой Империи. Такой наряд, несомненно, подчёркивает величие, масштаб личности героя.

В финале пьесы, по ремарке Дюрренматта, должны появиться солдаты Армии спасения и запеть гимн воскресшему вновь Швиттеру. Он слишком много грешил, с самого начала превратив свой талант в капитал. И теперь смерть насмехается над ним: то ненадолго принимает в свои объятия, то опять возвращает к жизни, оставаясь дразнящей недостижимой мечтой. В финале, предложенном Дюрренматтом, есть горькая насмешка и над поющими аллилуйю (поют закоренелому грешнику, не вознаграждённому, а наказанному воскрешением), и над Швиттером, который вместо предсмертных судорог наливается здоровьем и снова живёт опостылевшей ему жизнью.

Петров отказался от предложенного драматургом финала и предложил иное решение. Вот они все – вольные и невольные жертвы Швиттера – возникают наверху, отдалённые от мира живых прозрачной стеной. Их фигуры смутно виднеются за стёклами мансарды-теплицы. Но вдруг стена медленно начинает опускаться вниз, и теперь уже Швиттер оказывается запертым в непроницаемую стеклянную коробку, а ушедшие, наоборот, очутились в бездонной чёрной пустоте театрального космоса. Сверху они молча смотрят на Швиттера. По чердачной лесенке он пытается добраться до них, вырваться из стеклянного плена, обрести, наконец, вечную свободу и вечный покой.

Гамарник К. Смерть, где твоё жало?

Рукопись – 1994. – Публикуется впервые.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.