6. ТОРГОВЦЫ В ШАНХАЕ И ПЕКИНЕ. КРОВЬ — ЦЕНА ПОЛИТИЧЕСКОЙ НАИВНОСТИ

6. ТОРГОВЦЫ В ШАНХАЕ И ПЕКИНЕ. КРОВЬ — ЦЕНА ПОЛИТИЧЕСКОЙ НАИВНОСТИ

Декабрь 1927 года. В контору импортно-экспортного торгового предприятия входит незнакомый китаец — мужчина лет пятидесяти, одетый в европейский костюм, с желтым кожаным портфелем, с переброшенным через руку английским плащом. Войдя, он снимает шляпу, вместо приветствия вежливо улыбается и отвешивает легкий поклон.

Я наблюдаю за ним, когда он проходит через прихожую конторы. Мы специально выбрали контору именно с такой прихожей, чтобы нас не могли застать врасплох неожиданные посетители. Старательно поработали над освещением в конторе и с помощью бамбуковых абажуров и плотных занавесок на окнах добились того, что, сидя в глубине конторы, мы оказывались в тени, в то время как посетитель, стоявший у порога, ярко освещался солнечными лучами или электрическим светом, падавшим из-под китайского абажура.

Что мы выигрывали? По крайней мере несколько минут. Тот, кто имел возможность познакомиться с рискованной профессией разведчика, хорошо знает, как много значат иногда минуты, даже секунды, если они есть в запасе. Да и нам с Гришей Салниным хватило бы всего нескольких секунд, чтобы покинуть, в случае надобности, контору через черный ход, который мы открыли после юго как наняли помещение.

— О, здравствуйте, дорогой Чен. — Я сразу же узнал его по желтому кожаному портфелю под мышкой. — Извините, но эти усы, ваша новая прическа и элегантная внешность заставили меня насторожиться…

Чен снимает плащ и протягивает обе руки, его лицо сияет дружелюбной улыбкой. Пароль не понадобился: я хорошо знаю «нашего Чена». Мы не виделись уже несколько недель, в последний раз, когда он явился о письмом от товарищей, на нем была одежда кули.

Чен, рабочий одного промышленного предприятия в Шанхае, был похож на интеллигента, путем самообразования ему удалось привить себе довольно высокую политическую и общую культуру. В этом я имел возможность убедиться при прежнем нашем знакомстве.

— Как поживаете, дорогой Чен? — я усадил его за маленький столик в приемной, а сам сел лицом к двери. — Вы столько времени не появлялись… Есть новости?

Чен молчал, я посмотрел ему в лицо и увидел, что оно печально.

— Новости есть, товарищ Ван.

Тогда мы часто меняли имена, обстоятельства требовали этого.

— Из Пекина? Я уже знаю. В английском сеттльменте расстреляли группу рабочих под предлогом, что они бандиты, пробравшиеся в город с целью грабежа…

Чен покачал головой.

— Это стало для нас обычным делом, товарищ Ван… Важные новости пришли с Юга…

— Раз с Юга, то они должны быть добрыми…

— Очень, очень печальные. Сердце разрывается на части, товарищ Ван… Коммуна разгромлена. Кантон залит кровью рабочих… Провокаторы напали на советское консульство, убили русских товарищей…

Я был поражен. Последние новости, которыми мы с Гришей располагали о развитии Кантонского восстания, были хорошими, более того, кантонская коммунистическая организация и левые силы гоминьдана, оставшиеся верными заветам Сунь Ятсена, восстали против контрреволюционного переворота Чан Кайши. В восстании приняли участие сельские боевые организации из Южной провинции, которые еще во времена Блюхера участвовали в Восточном походе и операциях по прочесыванию южнокитайского побережья. Мы знали также, что на стороне восставших находятся и народно-революционные армейские части, оставшиеся верными революции после измены Чан Кайши…

Это мы знали. О «большевистском мятеже» в Кантоне трубили в печати и по радио все корреспонденты западных телеграфных агентств в Кантоне. При этом они не только информировали, но и призывали к немедленному отпору «мятежникам». Последняя услышанная нами по радио новость была для нас отрадной: «Кантон восстал. Красные взяли власть в свои руки и объявили Кантон коммуной. Кантоном управляет совет красных комиссаров. Кантон объявил об аннулировании всех договоров с западными государствами, о реквизиции без компенсации земли у помещиков, ввел восьмичасовой рабочий день…» Более радостную новость, чем эта, трудно было ожидать. Услышав такое сообщение, Гриша Салнин даже подскочил от радости.

Что за новости принес Чен? Неужели это возможно?

— Наши сражались до последнего, — промолвил Чен. — Отступили, когда крейсера начали обстрел с моря, а войска Чан Кайши подступили к Кантону с северо-запада… Им, товарищ Ван, было невозможно держаться дальше…

Чен говорил так тихо, что я едва его слышал. Он словно извинялся за отступление восставших, за их поражение. В его глазах я был советским человеком, русским, а китайские коммунисты считали русских опытными революционерами, мастерами революционной тактики и стратегии, доказавшими, что они способны довести борьбу до победы… И теперь любой неуспех Чен воспринимал как признак слабости, неумелости китайской партии. Я его хорошо понимал. Ведь я испытывал то же чувство революционной неполноценности, когда в свое время стоял перед Берзиным и просил его отчислить меня из управления после того как обнаружились промахи нашей партии.

Мы поговорили еще немного — ровно столько, сколько может продолжаться деловой разговор между клиентом и торговцем-импортером. Чен взял с вешалки свой плащ, так же вежливо попрощался и покинул контору, зажав под мышкой желтый кожаный портфель.

Но это был другой портфель. Тот, что он принес, я сунул под торговые ведомости, лежавшие на моем письменном столе, подменив его похожим.

Чен вышел в сопровождении Людвига.

Впрочем, я должен вам представить Людвига. Это был один из двух «акционеров» торговой фирмы, чех по национальности. Вместе с югославом Мирко они были официально зарегистрированы властями как собственники фирмы, а этой вывеской, в сущности, прикрывались мы: Гриша Салнин и я. Ни Людвиг, ни Мирко не были коммунистами, это были честные люди, изгнанные из родных стран за политические убеждения. Читатель может спросить: разве политические эмигранты из этих стран не могли найти убежище в каком-нибудь государстве поближе от родной земли, зачем им понадобилось забираться на другой конец планеты? Вполне резонный вопрос, я сам задавал его себе, но мне не удалось найти на него ответ, пока они сами не объяснили: «Мир так огромен. Нам хотелось поездить по свету, посмотреть, познакомиться с жизнью других народов и других континентов».

Людей подобного типа называют авантюристами; и впрямь это, кажется, подходящее определение. Но Мирко и Людвиг были людьми на редкость чистой души. По своим убеждениям они примыкали к левым социал-демократам и с надеждами на то, что врожденные социальные недуги буржуазного общества можно исправить с помощью реформ. Но здесь, в Китае, где так называемые западные демократии, включая США и Японию, не скрывали своего звериного облика, беспощадно подавляя стремление китайского народа к свободе, оба они прозрели и протянули нам руку для честного сотрудничества. Они не знали точно характера нашей работы, даже не интересовались ею. Но знали, что мы советские люди и помогаем этому жестоко угнетаемому народу в его борьбе за национальное освобождение и социальную справедливость. Этого им было достаточно, чтобы стать нашими верными сотрудниками и друзьями. Они не знали, что собой представляют люди типа Чена, которые приходили к нам в определенные дни и которых мы принимали только после того как они скажут пароль; не знали, что содержится в «торговых пакетах», прибывавших из Вены вместе с накладными, которые следовали через советскую территорию; не знали, как мы осуществляем «торговые поручения» и платежные операции; не знали, как нам удается обеспечить предприятие достаточным количеством товаров самых известных европейских фирм…

Наша шанхайская импортно-экспортная фирма владела не только конторой для деловых контактов с местными клиентами и бизнесменами, но и представительным магазином в европейской части города: во французском сеттльменте. Там можно было купить всевозможные товары: меховые изделия из Финляндии, дамскую одежду и предметы туалета, различные принадлежности из Вены, хрустальные и фарфоровые сервизы из Праги, модную обувь из Брно, электроаппаратуру из Берлина, ароматные сигареты из Турции, Греции и Болгарии, шелковые ткани, кимоно и дамские веера из Японии, черную икру, рыбные деликатесы и дорогие меха из Советского Союза. Это был один из приличных магазинов, правда, небольшой, но хорошо снабжавшийся, и нам удавалось вести доходную торговлю. В магазине чаще работали Мирко и китаец-продавец, который объяснялся на китайском языке с местными клиентами. Разумеется, китаец знал еще меньше, чем оба «собственника» фирмы, т. е. ничего не знал. Он просто был убежден, что работает у двух бизнесменов, которые ему хорошо платят. Может быть, его удивляло то, что эти бизнесмены так по-дружески относятся к нему, туземцу, уважают его человеческое достоинство — такое обращение со стороны настоящих бизнесменов было редкостью.

Такая же импортно-экспортная фирма была у нас и в Пекине. Ее «хозяевами» являлись поляк, немец и двое бывших белогвардейцев из армии Колчака. Немец и поляк напоминали наших приятелей в Шанхае, а двое бывших белогвардейцев, родом из Смоленска, полностью осознали свою вину перед матерью-родиной и подобно тысячам других своих соотечественников, бедствовавших в северных провинциях Китая, полностью забытых своими вчерашними «хозяевами», изъявили желание вернуться домой. С нашей помощью оба русских поняли, что они могут приносить пользу своей родине и здесь, и временно отложили свой отъезд, чтобы заняться торговлей, «делать деньги»…

Как и следовало ожидать, обе импортно-экспортные фирмы имели своих «торговых агентов» и в других городах страны и почти во всех крупных портах Китая. Это, в сущности, были наши люди, вроде Мирко и Людвига (европейцы, китайцы, монголы, корейцы), которых нам самим удавалось привлечь для осуществления наших задач. Обе фирмы, к которым позже прибавилось промышленное предприятие в Харбине, не имели ничего общего между собой, кроме настоящих владельцев. Мы осуществляли связи с «торговыми агентами» в остальных провинциях. «Официальные владельцы» только представляли фирму в Шанхае и Пекине и осуществляли торговую деятельность в магазинах. Между прочим, нужно сказать, что найти торговые фирмы, несмотря на свою фиктивность, действительно занимались торговой деятельностью и приносили доходы. Но мы покрывали почти все расходы группы и жили на «широкую ногу», как это и требовалось, чтобы завоевать себе здесь независимость и авторитет. В этой стране внешность и деньги являлись единственным удостоверением личности человека.

Проводив Чена до выхода на улицу, Людвиг вернулся в контору, сел за свой письменный стол, заваленный накладными, и продолжил работу, прерванную приходом китайца. Он был примерно на десять лет старше меня, значит, ему было около сорока. Но глубокие морщины на лице и лысина старили его, делали солидным. Людвиг казался грустным.

— Я слышал новости, которые сообщил посетитель, — промолвил он, — но просто забыл рассказать… Это ужасно… Английские крейсера открыли огонь из бортовых орудий прямо по восставшим кварталам. Испепелили все вокруг… По какому праву, боже мой, по какому праву!.. — Он сжал голову обеими руками и продолжал сокрушаться.

— Но, Людвиг, ты ведь жил здесь и год тому назад, не так ли? Был в Шанхае, когда английские крейсера обстреливали город. Почему же ты так удивляешься сейчас их вмешательству в Кантоне?

— Я не удивляюсь. Я уже в том возрасте, когда мало что может поразить, особенно в политике… Но это не политика. Это бесчеловечная, жестокая война сильного против слабого и беспомощного… Притом без попыток скрыть это, придать благовидность своим намерениям… Вандалы, вандалы, современные гунны…

— В самом деле, вандалы, Людвиг, грубые, бесчеловечные. Первой разглядела их подлинный облик Советская Россия. Те же самые крейсера обстреливали Ленинград, Севастополь, Одессу. Они посылали туда войска, чтобы удушить революцию в момент се рождения. Не удалось… Действительно, ты прав, Людвиг, империалисты — это современные вандалы. Ты не прав в другом…

Людвиг посмотрел на меня вопросительно.

— Ты не прав, считая, что народ этот беспомощен… У него есть друзья, которые ему помогали, помогают и будут помогать в дальнейшем, чтобы он мог стать хозяином в собственном доме…

Гриша Салнин приехал с Мирко на рикше, плавно подкатившем свою тележку к нашей конторе и быстро удалившемся по тихой улице. Они прибыли раньше чем я успел уйти к себе во внутреннее помещение конторы, чтобы проверить содержимое портфеля.

Гриша шел неторопливо, небрежной и независимой походкой бизнесмена, чьи дела идут отлично. Темные роговые очки прикрывали глаза, а дорогая итальянская шляпа бросала тень на его гладко выбритое лицо. Элегантный английский фланелевый костюм, модные швейцарские туфли и тонкая трость из вьетнамского бамбука с набалдашником из слоновой кости дополняли картину. Гриша спокойно пересекал широкий тротуар. Я ждал его с едва сдерживаемым нетерпением: сегодня утром он отправился в шанхайский порт, чтобы получить на таможне «груз». Его сопровождал Мирко — официальный «владелец» фирмы. «Груз» оказался значительно объемистее, чем в прошлый раз, он весил несколько тонн. Накладные, которые были вручены нам после того как он прибыл, свидетельствовали о том, что груз прибыл из Германии транзитом через Советский Союз. В них было указано, что в ящиках находится электроаппаратура, швейные машины и запасные части, заказанные согласно спецификации.

Гриша поздоровался с нами на китайский манер, слегка поклонившись, и сразу же заговорил:

— Все в порядке. После обеда перевезем груз на склад.

Гриша имел в виду склад нашей фирмы, расположенный по соседству с магазином.

— К сожалению, не все в порядке, — покачал я головой. — Ты слышал, что творится на Юге?

— Еще утром. Гонконгское радио на английском языке первым передало сообщение из Кантона. Корреспондент этого радио хвастался, что ему выпал счастливый случай наблюдать «разгром путча» с борта крейсера, извергавшего, «как настоящий вулкан, огненную лаву»… Торжествовал, что персонал советского консульства подвергся «казачьей рубке»…

Гриша говорил спокойно, но я чувствовал в его словах огромную, едва сдерживаемую боль.

— Наступит день, когда эта огненная лава извергнется на их головы. Преступники…

Мирко, югослав из Шумадии, огромный и стройный, как гладиатор, стоял рядом с худощавым элегантным Гришей, его лицо выдавало смятение.

— Как же быть? — спросил он. — События на Юге, наверно, отразятся и на положении здесь?

— Наверно, — ответил после краткой паузы Гриша. — Но это ничего не значит. У импортно-экспортной фирмы Мирко и Людвига нет других интересов, кроме бизнеса… Работа продолжается…

Гриша бросил на меня вопрошающий взгляд.

— Да, — кивнул я в ответ.

Мирко ушел. Людвиг остался в конторе со своими торговыми ведомостями и грустными размышлениями, а мы с Гришей ушли во внутреннее помещение.

— Приходил курьер, — шепнул я Грише, когда он плотно закрыл за собой дверь. — Вероятно, дело спешное и важное.

В потайном кармане желтого портфеля лежало запечатанное письмо. Оно было кратким и содержало ряд указаний по организации работы в Тайюане, куда мне необходимо было срочно выехать.

— Еду, Гриша, — сказал я. — Думаю, что на обратном пути лучше проехать через Пекин.

— Правильно, Ванко. Наверно, у Галины накопилась корреспонденция. Прошло почти две недели с тех пор как я в последний раз виделся с нею. Наверняка есть что-нибудь и в пекинской фирме…

— Я оденусь так, словно еду охотиться на фазанов.

Гриша улыбнулся:

— Не только оденься, как охотник, но и постарайся при возвращении раздобыть эту дичь… Отправиться в Тайюань за фазанами и вернуться с пустыми руками… Тебе никто не поверит…

Мы сожгли письмо и распрощались.

— Встретимся после обеда, в три часа, на складе, — уточнил Гриша и тотчас же покинул помещение конторы. Выйдя на улицу, он помахал рукой свободному рикше и исчез.

Итак, Кантонская коммуна была разгромлена, расстреляна из орудий английских крейсеров. Но борьба продолжалась…

После обеда я вышел задолго до условленной встречи, чтобы попасть на место ровно в три. Мне понадобилось пересечь большую часть гигантского человеческого улья, простиравшегося на много километров, — весь английский сеттльмент, а потом и японский, — а это означало, что я должен был несколько раз менять рикшу, потому что каждый сеттльмент фактически являлся государством в государстве, с собственной юрисдикцией, собственной полицией и войсками, с территорией, со всех сторон окруженной или стенами, или густыми проволочными заграждениями, с внутренней стороны защищенными мешками с песком, охраняемой солдатами соответствующего государства.

В помещении склада, расположенного во французском сеттльменте, кроме Гриши и Мирко, я застал еще одного человека — китайца, хорошо знакомого товарища.

Мы молча пожали друг другу руки, после чего Мирко ловко начал вскрывать ящики. Крепкие деревянные ящики были окованы металлическими шинами, со всех сторон оклеены этикетками, свидетельствовавшими о том, что они прибыли из Берлина.

Мирко вскрыл четыре, а может, пять ящиков. Их содержимое никого не удивило: запасные части к машинам и электроаппаратура, перечисленная в приложенных накладных. Их тщательно упаковали и переложили ватой, чтобы предохранить от ударов. Гриша снял первый и второй ряды запасных частей — все оказалось так, как мы ожидали. Он повернулся к Мирко.

— Благодарю тебя, друг, — сказал он ему.

Мирко дал знак, что он все понял, и покинул склад, закрыв за собой дверь на специальный замок. Он знал свое место, не проявлял излишнего любопытства, делал то, что от него требовалось; он понимал, что мы кое о чем умалчиваем от него и Людвига. Он знал, что каждый должен знать только то, что положено, и в такой степени, в какой это необходимо для нормальной работы, и ни одного слова, факта, имени или адреса больше.

Как читатель уже догадывается, нижняя половина ящиков, специально сделанных для этой цели, была заполнена оружием. На сей раз оружия оказалось больше, чем обычно. Правда, оно было не новое, но вполне пригодное, смазанное и с запасом боеприпасов к нему. Гриша лично подбирал его на военных складах в Хабаровске и Владивостоке. Это было трофейное оружие (английское, французское, чехословацкое), доставшееся от взятых в плен контрреволюционных банд Колчака и барона Унгерна, от изгнанных наемных армий интервентов. Оружие шло оттуда, а остальные «мирные» грузы прибывали из Берлина или Вены, Праги или Белграда, в зависимости от случая. Но прибывали они всегда после переупаковки в Хабаровске или Владивостоке. С этой целью Гриша или я время от времени «наезжали» в Европу, чтобы на месте оформить очередной заказ или же сбыть там экзотичные китайские товары (наша фирма занималась и экспортом) — фарфоровые вазы, статуэтки и сервизы, изделия из слоновой кости, произведения искусных китайских резчиков по дереву, гобелены, изящные бамбуковые зонтики, веера, всевозможные изделия народных умельцев.

Эти путешествия в Европу и обратно «транзитом» через Советский Союз имели целью не только доставку оружия в Китай. Проехав по Транссибирской магистрали и пробыв в Москве столько времени, сколько нужно, чтобы получить новые инструкции и задания, мы продолжали свой путь на Запад — в Вену, Берлин или Прагу, по нашим торговым делам. И уже с товарами для продажи, которые иногда следовали с нами в багажном вагоне или же малой скоростью в товарных поездах, мы ехали в Китай транзитом через Советский Союз.

Читатель может задать себе вопрос: а если таможенные власти все же случайно обнаружили бы, что представлял собой наш груз — что тогда? Не было ли это слишком опасным для нашей группы разведчиков? Нет, в то время в Китае это не было опасно. Самой большой карой за незаконный ввоз оружия без пошлины мог быть штраф, только и всего. В сущности, самым трудным делом являлась сама передача оружия китайским товарищам, поддерживание конспиративных связей с ними.

Мы договорились с китайскими товарищами, как будем передавать оружие. Коммунистическая партия Китая не располагала денежными средствами, чтобы вооружаться путем обычной закупки оружия, хотя в Шанхае, Пекине, Нанкине и Кантоне оружие продавалось свободно. За ее спиной не стояли финансовые магнаты империалистических государств, она не могла рассчитывать на их крейсера и войска. Единственным другом КПК и революционных сил Китая в те мрачные годы и всегда после этого являлась родина Ленина, первое свободное государство рабочих и крестьян.

Поездка с Ченом прошла спокойно. В Тайюань мы приехали даже на день раньше, и я мог обойти окрестности города, славившиеся чудесной охотой на фазанов. В рощах около города я встречал и других охотников — европейцев, мы учтиво раскланивались. Каждого из нас сопровождал китаец, его обязанностью было искать подстреленную дичь и, разумеется, таскать охотничьи трофеи. Таким образом Чен получал довольно убедительное оправдание поездки со мной в этот город.

Мы вернулись к вечеру, довольные удачной охотой: нам удалось подстрелить с полдюжины жирных фазанов. В гостинице, где остановились и другие охотники-европейцы, в ту ночь допоздна шел пир. Я вел себя так, как и остальные охотники, приехавшие развлечься. А в это время Чен устанавливал необходимые связи.

На следующий день я уклонился от приглашения компании охотников, пожелал всем «приятного времяпровождения» и ушел, сославшись на легкое недомогание. Когда на Тайюань спустился мрак, Чен повел меня через густонаселенные рабочие кварталы, где без провожатого иностранец наверняка бы заблудился.

В небольшой комнате бедного рабочего домишки, куда Чен меня привел, я застал десятерых мужчин, они сидели за столом, озаренные светом бумажного фонаря. Их лица были серьезные, сосредоточенные, одежда крайне бедная. От очага струилось тепло.

На небольшой полочке в нише был устроен семейный алтарь. Большая часть народа этой страны исповедовала религию, отличавшуюся от европейской. Широкое распространение в Китае получило конфуцианство (в сущности, это не религия, а этическая философская система поведения), таоизм (самая древняя религия китайцев, которая приближается к нашим понятиям о вере, так как основывается на почитании бога Тао), буддизм, самой же распространенной религией был культ предков. Сторонники этого культа хранили прах своих предков в семейном алтаре. Дом, куда мы пришли, очевидно, принадлежал последователям этого культа. Коль речь зашла о религии, хотелось бы между прочим упомянуть и о новой религии, получившей широкое распространение (правда, насажденной насильственным путем) в пределах нынешнего Китая, — о культе Мао. Цитаты из его сочинений, превращенные в священные догмы, его портреты, значки с его изображениями, торжественные оды, кантаты и восхваления захлестнули всю страну, как воды Янцзы весной, засорили душу этого народа пустословием и псевдоистинами, вытеснив единственную великую религию пролетариата — веру в социальную справедливость, равноправие, мир и счастье трудящихся на земле…

Чен подождал, пока мужчины — их было ровно десять человек — рассядутся, и представил меня им на китайском языке, отдельные слова и фразы которого я уже начал понимать и даже произносить. Все повернулись к нему и слушали его внимательно. Они были предупреждены о том, кто посетит их этой ночью, но когда Чен сообщил им, что «прибыл советский товарищ», их лица заметно оживились. Некоторые украдкой рассматривали мою одежду, лицо, они, казалось, старались проникнуть в мои мысли.

В ответ на слова Чена, которые он произнес, повернувшись вполоборота ко мне, один из сидящих в комнате встал, сказал несколько фраз и вежливо поклонился мне.

— Боевая десятка товарища Лиена, — перевел мне на русский язык Чей, — выражает свои самые лучшие чувства русскому товарищу и свою преданность.

Я вежливо поклонился всем. Ритуал взаимного уважения обязателен для любых классов и сословий в этой стране. После этого Чен снова обратился ко мне:

— Товарищ Ван, они ждут вашего выступления.

Я подготовился к этому. Я уже присутствовал на подобных собраниях в центральных и восточных провинциях Китая, в рабочих центрах, составляющих целую сеть боевых организаций. Повсюду они проходили по одному и тому же регламенту, и у меня создалось такое ощущение, будто я присутствую в одном и том же коллективе. Да и люди казались похожими: и по скромной одежде, и по поведению, и по кроткому молчанию, и по выражению лиц и глаз.

— Я передаю вам братские поздравления русских рабочих и крестьян, всего советского народа, — начал я, и Чен стал переводить.

Я заверил их, что в лице Советского Союза революционный Китай имел и всегда будет иметь верного союзника и брата, что Советский Союз не покинет китайский народ в борьбе против контрреволюции и империалистических угнетателей, что партия большевиков будет продолжать оказывать помощь Коммунистической партии и китайской революции…

Я коротко рассказал, какие задачи стояли перед нелегальными группами партии большевиков в эпоху царизма, подробно остановился на формах их работы, рассказал, как эти группы участвовали в нелегальной борьбе, какие средства использовали для своего вооружения и обучения, для поддержания контактов между собой, а также с руководителями десятки. Потом я остановился на революционной дисциплине, на необходимости хранить в абсолютной тайне свою принадлежность к боевой группе, ее численный состав, имена членов и руководителя, а также задачи…

Говоря, я внимательно наблюдал за людьми, сидящими напротив меня в бедном жилище рабочего. Освещенные бумажным фонариком, их лица казались еще более желтыми, я видел, как постепенно они оживляются, в глазах появляется блеск. Это были жители северных провинций. Кожа их широких, скуластых лиц была бледно-желтая, постоянный тяжкий труд, хроническое недоедание оставили на них множество морщин. На вид им можно было дать от тридцати до пятидесяти лет. Все они были рабочие. Это безошибочно угадывалось по их ветхой одежде и по худобе.

Я закончил свое выступление вопросом, есть ли среди них курильщики опиума.

Когда Чен перевел мой вопрос, встали четверо. У них лихорадочно блестели глаза, лица были бледней и морщинистей, чем у других. Они казались старичками, хотя были не старше остальных.

Я кивнул головой, и эти четверо так же молча сели, не стесняясь ни меня, ни остальных.

— Опиум такое же большое зло, — не выдержал я, — как империализм и контрреволюция… — Я подождал, чтобы Чен перевел, и продолжил: — Это зло разрушает организм исподтишка, беспощадно, ослабляет мускулы борца, затуманивает сознание, лишает воли к сопротивлению. Опиум — союзник контрреволюции…

Мужчины, сидевшие за столом, смотрели на меня явно растерянно. «Неужели в самом деле этот невинный белый порошок, дарящий несколько часов покоя и забвения, может причинить зло революции?» — читал я в их глазах. Четверых «виновных» била дрожь. Слова о том, что опиум союзник контрреволюции, потрясли их души. Я даже пожалел их.

— Курильщики опиума не виноваты в своей слабости, — продолжал я. — Эксплуататоры заинтересованы и том, чтобы этот порок распространялся среди народа, тогда легче держать его в повиновении. Так в свое время русские помещики и царизм поощряли среди народа употребление алкоголя — такого же врага рабочего класса и революции, как и опиум…

Я говорил еще долго. В то время наркомания в Китае приобрела невиданные масштабы. Опиум, который производили в южных провинциях страны и вывозили в огромных количествах через Гонконг, Шанхай и Макао, превратился в пагубную страсть и для миллионных масс трудящихся. Мнимое кратковременное блаженство, которого добивался курильщик опиума после употребления этого наркотика, обычно стоило ему всей скудной заработной платы за неделю изнурительного труда в порту или на фабрике, большей части урожая с небольшого клочка земли. А главное, это наносило непоправимый вред его здоровью, становилось подлинным бедствием для всей семьи, которая, по существу, теряла кормильца. Разумеется, опиумомания наносила вред и делу революции. За несколько граммов опиума наркоман готов был продать последнюю рубаху, заложить свою честь, забыть о своих идеях и даже стать провокатором, предателем, шпионить за своими братьями по классу. Вот почему Компартия Китая в те голы считала борьбу против этой пагубной страсти важной задачей.

— Призываю вас, дорогие товарищи, бороться за полную победу революции! Будем же высоко нести знамя, на котором написано: «Смерть контрреволюции! Прочь империалистов! Долой наркоманию! Да здравствует братство и социальное равенство всех трудящихся! Да здравствует коммунизм!»

Чен закончил перевод моей речи. Мужчины быстро встали и склонили головы в глубоком и продолжительном поклоне.

Собрание подпольной десятки закончилось произнесением присяги. Каждый вставал со своею места, произносил слова клятвы, низко склонял голову перед домашним алтарем предков и молча садился на место.

Присяга гласила: «Клянусь прахом предков, что буду служить коммунистическим идеям, отдам силы, а если понадобится, и жизнь, за братство, социальную справедливость и счастье моего трудового народа. Клянусь!»

Клятва верности делу, которому ты себя посвятил, не новшество в практике революции. Подобную клятву давали и мы в боевых десятках и пятерках Плевенской организации. Клялись в свое время и наши деды — борцы за национальное освобождение, они целовали крест и револьвер и получали напутствие священника-революционера. Но клятва, которую давали китайские товарищи, чем-то отличалась от них. Мне трудно определить точно, в чем выражалось это отличие, мне вообще трудно делать анализ всего, что относится к этой стране. Пожалуй, их присяге был свойствен непередаваемый фанатизм, с которым члены боевой группы произносили слова клятвы «о верности до смерти», странный блеск их глаз напоминал лихорадочный блеск глаз наркоманов. Миг произнесения клятвы был решающим в их судьбе.

Однажды я был свидетелем страшной картины — публичной казни в крупном городе Баодин, оккупированном Чжан Цзолином. Этот город расположен на железнодорожной линии Пекин — Тайюань, долг службы заставил меня остановиться там на сутки после того как я закончил дела в Тайюане. Судьбе было угодно, чтобы казнь состоялась накануне моего отъезда из города на площади перед гостиницей, где я жил (мы выбрали небольшую гостиницу в одном из отдаленных от центра кварталов города). В этот город до меня приезжал Гриша в связи с «торговой деятельностью» нашей фирмы в Пекине. Я явился в гостиницу поздно ночью, сопровождаемый Ченом, без которого, может быть, стал бы жертвой гангстеров или бандитов — в то время Китай кишел ими.

Проснулся я рано, задолго до того когда мне надо было вставать. Меня разбудили удары барабана и пронзительный свист маньчжурских свирелей, а также необычный гомон толпы. Я подошел к окну своего номера. Вся площадь оказалась забитой людьми, стоявшими вплотную друг к другу. Посередине многотысячной толпы, на небольшом свободном пространстве, я увидел трех обнаженных до пояса китайцев со связанными сзади руками, стоявших на коленях прямо в грязи. Я стоял у окна и не находил в себе силы оторваться от этого тревожного зрелища.

Ждать пришлось недолго. Звуки свирелей и удары барабана внезапно прекратились, и в свободном пространстве, окруженном толпой, появился офицер в сопровождении десятка солдат. Офицер нес в руках длинный свиток, он развернул его и стал громко читать, указывая пальцем на связанных полуголых людей. Что бы это значило?

Мне все стало ясно, когда я внезапно увидел среди солдат, окружавших офицера, человека с топором. Боже мой, оказывается, я присутствую на казни! Китайские товарищи уже рассказывали мне о подобных казнях на Севере и в Пекине, где господствовал диктатор Чжан Цзолин. Власти при народе обезглавливали арестованных коммунистов, которые имели при себе оружие, а также тех, кто участвовал в каких-либо политических мероприятиях. До восстания в Кантоне подобные казни были редким явлением, но теперь, после разгрома Кантонской коммуны, повсюду в Китае диктаторы — монархисты и чанкайшисты — вынули мечи из ножен. Казнили рабочих, солдат, еще вчера принимавших героическое участие в эпическом походе на Север, крестьян из революционных организаций… Казнили в присутствии всего населения села или квартала (если это имело место в более крупном городе), где жили «красные бандиты», для острастки и в назидание остальным. То, что теперь увидели мои глаза, было новой страницей трагедии китайского народа.

Офицер-прокурор сыграл свою роль, и в дело вступил палач. У меня не хватило сил смотреть на эту невероятную сцену, но я знал, в чем состоит его роль: палач отрубал одну за другой головы троим связанным полуголым мужчинам, безмолвно и, казалось, бесстрашно стоявшим на коленях в окружении толпы…

Когда я открыл глаза, тела лежали в грязи, содрогаясь в предсмертных конвульсиях. Произошло нечто ужасное, о чем до этого момента я знал только по книгам.

Но судьба в этот день уготовила мне еще один «сюрприз», надолго выбивший меня из колен и ставший причиной тяжелого нервного расстройства.

Когда палач ушел и народ, на вид равнодушно стоявший около места развернувшейся трагедии, уже собирался разойтись, эта сцена получила неожиданное продолжение. Из толпы послышались громкие призывные голоса, проникшие даже в мой номер. «Что это? — спрашивал я себя. — Может, кто-нибудь выражает протест или выкрикивает угрозы палачам?»

Нет. В тот день мне предстояло увидеть самую странную картину в моей жизни, страшную своей парадоксальностью.

Голоса, которые я услышал, принадлежали четырем мужчинам. Они растолкали толпу и предстали перед группой военных. Они наперебой громко говорили что-то офицеру, затем снимали с себя ветхую одежонку и становились рядом с обезглавленными телами. И все повторилось: сначала им связали руки, причем они сами без звука и без какого-либо жеста протеста протягивали их. Они встали на колени в грязь на небольшом расстоянии друг от друга…

Я отошел от окна, задернул плотные занавеси, чтобы как-то изолировать себя от происходящего на площади. Первые трое были коммунисты, это очевидно. Но что означал поступок четверых?..

Через час я покинул гостиницу, перед которой все еще валялись в грязи тела казненных. Чен, ждавший меня внизу, нанял рикшу и вкратце объяснил мне разыгравшуюся трагедию: четверо мужчин, добровольно подставивших головы под топор палача, были из той же боевой десятки, к которой принадлежали и первые трое. Поскольку данная ими клятва верности до самой смерти гласила: «один за всех и все за одного», они решили, что их долг — разделить участь казненных товарищей…

Эта история, свидетелем которой мне довелось стать в северном китайском городе Баодине, заставила меня задуматься над странной душой этого народа, над его проявлениями, кажущимися нам невероятными. Что означал поступок четверых? Стоическое поведение перед лицом смерти первых троих вызывает восхищение: этот поступок мы отлично понимаем. Наша новейшая история изобилует примерами мужественного поведения перед лицом смерти. Но как охарактеризовать поступок их товарищей? Что это? Проявление долга быть верным до конца? Но человек, который, никем не разыскиваемый, добровольно кладет свою голову на плаху, не учитывает целого ряда обстоятельств. А они делают его самопожертвование ненужным и бессмысленным. Верность, в которой он клялся, — это верность не отдельному лицу, а великому идеалу социального освобождения. Офицер, прочитавший приговор, отнюдь не высшая моральная инстанция, а самый обыкновенный палач. Кроме того, бессмысленное самопожертвование сеяло страх и смуту в сердцах людей, все еще не посвященных в благородные пели нелегальной борьбы, для которых жизнь была ценностью, не заменимой никакими идеями…

Большая часть китайского народа и, конечно же, подавляющее большинство партии не имели элементарных политических знаний и нередко недоумевали, сталкиваясь с крупными и сложными проблемами китайской общественной жизни. Причиной этого была вековая отсталость, рабская психика, сформировавшаяся за века гнета монархов, мандаринов, феодалов. И убеждение, что жизнь не представляет никакой ценности. В этой стране, где людей считают на миллионы, где не существует никакой регистрации населения, никаких удостоверений личности или паспортов, где число семей растет невероятно быстро и невероятно быстро создаются новые семейные очаги, где зачастую рождение человека не приносит радости, а смерть — скорби, здесь, в этой стране, наши нормы поведения, наши понятия о верности, наши идеалы человеческой личности и ее счастья преломлялись совершенно неожиданным образом…

Я думал тогда и продолжаю думать: какая понадобится огромная работа, какие титанические усилия надо приложить, чтобы вывести этот народ из черной тьмы вековой отсталости, чтобы вдохнуть в его душу истинную и реальную надежду на счастье человека, чтобы просветить его ум с помощью высоких гуманных идеалов коммунистического учения. Это должна быть настоящая богатырская работа, подобная той, которую проделали большевики среди широких крестьянских масс царской России, среди изнемогавших от непосильного труда рабочих в шахтах и дымных фабриках. Такая же титаническая, вдохновляемая высокими идеалами работа, какую проделали в свое гремя основоположники партии тесняков в нашей стране, соратники Благоева, преследуемые, но гордые своим высоким призванием просветителей.

Да, нужна была титаническая работа среди всех слоев этого народа, работа, вдохновляемая достижениями мировой культуры и марксистской теорией общественного развития. Цитаты — догмы Мао, зазубривание его лжемарксистских теоретических положений, хоровое восхваление Мао и все формы современной «культурной революции», практическое уничтожение партии к добру не могли привести. В мое время этот народ расплачивался кровью за свою политическую слепоту и наивность. Как будет расплачиваться Китай теперь, после культа Мао…

Заканчиваю свои заметки о Китае. Пользуюсь возможностью сказать, что мы, интернационалисты, помогавшие вооружению и созданию военной организации в китайской партии, приложили все усилия, чтобы оградить уже созданные боевые пятерки и десятки от трагедий, подобных той, что разыгралась и Баодине. Мы старались при встречах с подпольщиками, руководителями десяток и активистами разъяснять подлинный смысл клятвы верности коммунистическим идеям, смысл лозунга «один за всех и все за одного». Кроме того, мы внушали им: высший партийный долг повелевает коммунистам не присутствовать на публичных казнях. Мы говорили и убеждали, как и какими средствами настоящий коммунист должен сражаться на классовом фронте, как надо вести себя перед лицом смерти, как надо оберегать свои ряды от провалов, как спасать тех, кого можно спасти, без ненужного и бессмысленного самопожертвования… Это были семена, которые мы разбрасывали на огромной непаханной целине. Тысячи людей должны были последовать нашему примеру, потому что никто до тех пор не вступал в контакт с массами народа, руководствуясь добрыми намерениями, не прибегая к грабежам, насилиям, убийствам.

Мы покинули Китай в начале 1929 года. Разумеется, нас сменили новые товарищи. Берзин не держал своих людей за границей продолжительное время: и самый хороший разведчик допускает неточности, которые могут попасть в поле зрения западных разведок и центров контрразведки. А Китай в то время являлся театром действий разведчиков всех родов и всех национальностей. Речь шла о весьма «лакомом куске», и потому колонизаторы шли ва-банк, стараясь дорваться до того, что ускользало из рук.

Прежде всего мы прикрыли деятельность наших фирм в Пекине и Шанхае. В сущности, фирмы остались, но они уже имели меньшие вклады в банке — только то, что получали от нас «официальные собственники» как законную долю подлинных доходов. «Собственники» остались верны нам. Большинство других наших «торговых агентств» в Китае тоже готовы были служить интернациональному делу. Всех их буквально через несколько месяцев получил в наследство кадровый разведчик Рихард Зорге — его Берзин послал в Китай в качестве руководителя группы.

Мы покончили с делами и на промышленном предприятии в Харбине, куда в последний период переместилась большая часть нашей работы. Это была вполне современная для своего времени консервная фабрика. На ней работало более 500 рабочих. Ее владелец Леонид Вегедека, дореволюционный политэмигрант, обосновался в Харбине надолго, но не забыл ни своей родины, ни своего долга по отношению к ней. И когда мы предложили ему через его жену Веронику (кстати, она окончила Сорбонну) сотрудничать с нами, он с готовностью взялся за это.

В то время Галина покинула Пекин и перешла работать в Харбинский дальневосточный банк, не изменив, разумеется, своей «настоящей» работе. Нам в помощь прислали из управления разведчика Леонида Этингона. Мы с Гришей жили в небольшой вилле в окрестностях Харбина, где он мог посвятить свободное время любимому занятию — разведению кроликов и голубей… Не улыбайтесь, дорогой читатель. Даже старый разведчик имеет право на хобби. Надо добавить, что в данном случае речь шла не просто о хобби. Голуби служили курьерами. Неожиданно для меня Гриша оказался неподражаемым дрессировщиком почтовых голубей. С привязанной к хвосту в непромокаемом конверте небольшой запиской эти птицы пролетали огромные расстояния в сто, а то и больше километров, чтобы доставить в определенный город и дом указания и принести ответ…

После нашего отъезда фабрика «Вегедека», разумеется, осталась в Харбине и позже перешла в «наследство» новому составу советских разведчиков. Когда Леонид Вегедека скончался, его жена, наша сотрудница, женщина великолепного артистического дарования, прямо-таки рожденная для сцены и театра, продала имущество и вернулась на родину.

Мы покинули Китай, не испытав горечи провала. Мы выполнили свою задачу. Центр получал от нашей группы регулярную информацию о соотношении военно-политических сил и скрытых тенденциях в них, а это определяло в то время поведение и судьбу Китая. Советскому правительству приходилось делать, и оно делало все необходимое для защиты своих дальневосточных границ, по ту сторону которых с остервенением точили зубы японский империализм и его китайские марионетки.

«Благодарю за все, возвращайтесь домой!» — передал Берзин. Мы, коммунисты, посланные оказывать помощь этой стране, ее измученному народу, сделали все, что нам велел интернациональный долг. Другим предстояло занять наши места. А остальное было делом самого китайского народа.