Перепутали

Перепутали

Лето заканчивалось. Яблочный Спас в том году без яблок был. Яблони, бурно цветшие весной, плоды дали не богатые, да и те поточил червь. Дожди, не прекращавшиеся весь июнь, покрыли поверхность яблок серыми крапинками, от которых со временем кожура сделалась жесткой и колючей. Жары уже никто не ожидал, но лето, мокрое с первых дней, решило встречать осень зноем и юго-восточным ветром.

В этот день службы в церкви не было. На погребение колхозного механизатора меня привезли на председательской машине. Дом усопшего стоял почти в центре села, которое в три ряда домов растянулось по балке километра на два. Со стороны города поселок прикрывался горой, на которой пылился ржавый, согнувшийся обелиск с ракетой. Под обелиском еще в советские годы выложили камнями и засыпали белой глиной профиль Ильича. Под профилем — кустарник в форме надписи: «В.И. Ленину — 100 лет». С конца 80-х за буквами и портретом ухаживать перестали, но они все еще были хорошо различимы. Детишки, выросшие за перестроечные и «капиталистические» годы, уже начали задавать родителям вопросы по поводу Ильича, а обелиск с физиономией все нависали и нависали над селом. На предложение поставить на горе православный крест я получил отказ. «Ты, батя, нас всех похоронить, наверное, хочешь», — заявили мне в конторе.

Почти под самой горой, где проживал покойный, проводить рано ушедшего из жизни односельчанина собрались стар и млад. Да и не мудрено, свой он был, местный, выросший и живший у всех на виду.

Отпевание шло как обычно, но чувствовалось, что что-то вокруг не так. Нет, хор пел правильно, местные бабули тоже почти в лад подтягивали. Усопший, причитающая вдова, рыдающие дети, родственники и селяне — все на своих местах, но все равно одолевало непонятное беспокойство. А, когда я увидел в окно поднимающий тучу пыли допотопный пазик и за ним милицейскую машину, то понял окончательно: не к добру.

Оглянулся на окружающих и только теперь заметил, какие у стоящих вокруг гроба людей беспокойные и удивленные глаза. Вспомнилось, что и заходя в дом, я поразился необычной тишине, но не придал ей значения.

Далее дело разворачивалось столь драматично, что вспоминается мне сейчас, как эпизод кинофильма или акт театрального спектакля в исполнении хороших, вжившихся в образ актеров.

Дом усопшего стоял на склоне горы, фундамент на лицевой его части построен во весь полноценный этаж. Поэтому, чтобы подняться на крыльцо, надо одолеть около десятка ступенек, где с непривычки любой споткнется. Вначале загрохотало на лестнице, а потом в залу, где стоял гроб, ворвалась большущая женщина с перекошенным лицом, растрепанными волосами, в сдвинутой на бок косынке. Неожиданная гостья так и одурманила всех и вся ядреным запахом пота, заглушившим даже кадильный ладан.

Говорить, вернее, кричать, она стала от двери:

— Ты кого же это, батюшка, отпеваешь, али тебе повылазило?

— Как кого, раба Божия Василия, Царство ему Небесное.

Женщина перешла на еще более высокий тон, больше напоминающий визг:

— Василия? Какого Василия? Это Колька мой. А мужик ейный в морге лежит.

— Как в морге? — тут я окончательно растерялся. — Они же вчера еще забрали своего?

— Своего? — завопила большая вдова. — Это этот-то ее?

Тут вбежавшая стала выискивать хозяйку дома. Та стояла с горящей свечой на противоположной от меня стороне, у изголовья гроба, и с ужасом взирала на незванную гостью, внезапно заломившую руки и завопившую:

— Коленька, как же тебя от дома-то своего забрали?!.. И что же это такое делается-то?!.. Куда же ее глаза смотрели!.. Что же они, ироды, натворили…

Потом, вдруг резко сменив тон на угрожающий, она кинулась к хозяйке дома:

— Брось свечку палить по мужику моему!..

Гостья с воплем выбила свечу из руки хозяйки, стремясь вцепиться той в волосы, но вмешались стоявшие рядом родственники.

«Здесь ведь милиционер был!», — подумалось мне, и я бросился искать того, кто, по моему мнению, может разрешить эту жуткую драму. Страж порядка стоял, упершись спиной в только что побеленную стену, весь в мелу и растерянный более, чем хозяйка.

— Ты чего стоишь?! — раздраженным полушепотом завозмущался я. — Тут сейчас еще кого-то отпевать будем, а ты стоишь.

— Бать, да я покойников боюсь, — тихонько ответствовал потенциальный умиротворитель.

Крик начал перерастать в ор. Внезапно я осознал, что остановить все это, кроме меня, некому. Слава Богу, покойников я не боялся, хотя вид растрепанной и злой «большой вдовы» немного смущал.

— Тихо, матушки! — как можно строже возопил я.

Удивительно, но все сразу замолчали и уставились в мою сторону.

— Тихо! — еще раз, уже для успокоения себя, повторил я и обратился к «большой вдове»: — Вас как зовут?

— Настя.

— Анастасия, значит, ну, вот, и слава Богу. Так ты говоришь, что твоего мужа забрали, а своего оставили?

— А ты что, не видишь, что это чужой мужик? — зло крикнула Анастасия.

— Ну, я всех на приходе не знаю, село не маленькое, а орать не надо. Когда он у вас умер?

— Позавчера. От сердца.

Я обратился к хозяйке, указывая на покойника:

— Это чей?

— Мий.

— Что, Василий?

— Ну да.

— Какой твой, — вновь заревела Анастасия. — Ты что говоришь?!.. Ты куда смотришь?!..

Затем Настя выдала аргумент, который оказался решающим:

— Да я ж ему недавно только зубаньки вставила.

С этими словами она бросилась к покойному и оттянула тому губу. Точно, весь нижний ряд — вставные, из желтого металла, зубы.

Во время всего скандала у меня в руке оставался крест, ведь, когда появилась новая претендентка на усопшего, отпевание уже шло к завершению. Этим крестом я буквально отодвинул бушующую Анастасию от гроба, и опять громко, чтобы улеглись страсти, обратился к хозяйке:

— Ты точно знаешь, что это твой мужик?

Та молчала.

— Ты сколько с ним прожила?

— Двадцать пять рокив.

— Ну? Так что, ошиблась?

— Нэ знаю. Плачу над ным всю нич, чого вин зминывся.

Что говорить дальше, я не знал, и растерянно смотрел на окружающих. Лишь одна мысль вертелась в голове: «Ну, а вы все: родственники, соседи, друзья, знакомые, где были?! Ведь уже сутки прошли, как чужого человека забрали из морга, и никто ни полслова!».

Но я ничего этого не сказал. Только потребовал у прилепившегося белой спиной к стенке милиционера:

— Сержант, давай-ка езжай за вторым. Вези сюда.

Попросил всех выйти из дома на улицу, а сам уселся цербером на верхней ступеньке и больше часа просидел, облаченный в рясу и фелонь, с крестом в руке, показывая, кто здесь главный.

Во дворе было тихо. Пришедшие на похороны разбились группками и переговаривались вполголоса. Приезжую вдову, Анастасию, мои бабушки вывели за ворота и там сочувственно ахали и охали, выслушивая ее не прерывающиеся ни на минуту жалобы и стенания, а хозяйка ушла в сад с родственниками и детьми.

Привезли второго. Поставили во дворе. Открыли.

— Васенька! — закричала хозяйка и бросилась к новопривезенному новопреставленному. Все прояснилось.

Отпевал заново. Во дворе. Обоих.

Отпевал и, прости, Господи, все время думал: «Ну, ладно, сердечники, темные лица, один диагноз, почти в одно и тоже время умерли! Но прожить вместе 25 лет, нарожать детей и не узнать!..» Это мне было не понятно.

И еще была одна неясность, которая не дает мне покоя до сих пор: один был короче другого сантиметров на 25, если не больше. Или она его в лежачем положении не видела?

***

Когда, по прошествии нескольких дней, я рассказывал обо всем произошедшем нашему Владыке, тот улыбнулся:

— Ты, батюшечка, не расстраивайся. Я когда в Измаиле игуменом служил, то нам перекапывать пришлось. Тоже перепутали. Крику было… Искушение это и наважденье вражье. Случиться в той семье что-то может…

Так и произошло. И сороковин не миновало, как загорелся дом. Слава Богу, спасли, только крышу попалило.