Оупен

Оупен

Девочки лет семнадцати, повизгивая от восторга, что-то кричат вокалисту. Тот смотрит на них на всех разом каким-то одним общим голодным, влюбленным взглядом и кричит что-то в микрофон. Никогда не мог разобрать, что он там поет. Наверняка какую-нибудь остросоциальную фигню. Нет, не то чтобы я не верю в панк-рок... Свобода, равенство и братство – нет вопросов, просто... Просто я слушаю эти песни уже лет двадцать, они почти всегда похожи одна на другую, как братья близнецы. Мягко говоря, меня ими удивить сложно. Вокал на панк-концертах слышно плоховато, мне доносятся только: «...уджа-уджа, уха-ха-ха...» Пытаться разобрать, что там поется на самом деле – тяжело, и не особо хочется. Может, он и вправду поет там: «уджа -уджа у-ха-ха». По крайней мере, это лучше, чем панк-рок штампы. Не удивлюсь, если так оно и есть. В голове у него живут очень странные цветные тараканы, порой он несет такое, что мы с ребятами из группы думаем, не отправить ли его на какое-то время подлечиться... Его полоумные идеи и неосуществимые планы, философствования, в основе которых лежат знания, полученные им на бесплатном вводном занятии йогой, а также из фильма «Пятый элемент»... Иногда кажется, что его завербовали в какую-то секту. Возможно, даже инопланетную. Иван Болотин aka Джонни Болт, основатель и единственный человек в группе из первого состава, бессменный лидер и кумир молодежи, на самом деле является городским сумасшедшим. Пойдите, попробуйте рассказать это подросткам, которые прыгают перед сценой, и они разорвут вас на части. Все в группе так или иначе хотя бы раз задумывались о том, чтобы сдать его санитарам и стараются не разговаривать с ним без повода, чтобы не нарваться на лекцию о происхождении кругов на полях. К тому же в последнее время Болотин стал достаточно прижимист, чем настраивает ребят против себя, но группа же не может без фронтмена.

Рядом с ним гитарист Леха – Лелик. Поставив одну ногу на монитор, Лелик рубится, качая головой с серьезным лицом. На руках его вытатуированы кресты. Леха серьезен, панк-рок для него – больше, чем шум1. Лелик проповедует со сцены, говорит о свободе и о любви, о добре и зле, об угнетателях и о рабочем классе. Лелик еще никогда не работал, он студент. Иногда, мне кажется, что он пересказывает Библию или Коран своими словами, только Лелик говорит, что религия – плохо. Лелик - очень правильный парень, всегда улыбается, побрит и подстрижен, одежда его выглажена, спортивна и опрятна. Глядя на Лелика, подростки начинают верить, что веселиться можно и без алкоголя и наркотиков. Наверное, это хорошо, но я все же предпочитаю по старинке. Лелик – стрейтэйджер и веган. Лелик настолько правильный, что иногда хочется треснуть ему гитарой по голове.

Рядом с ним Лёнька. Лёнька не спал уже трое суток и сейчас с выпученными глазами скачет по сцене. Его гитара как пулемет, а он отстреливается от невидимых демонов. За последние три дня он употребил целую аптечку наркотиков. Лёнька замедлился, ускорился, окислился, напился, проглотил горсть каких-то обезболивающих, снова замедлился, посмотрел мультики на пачке сигарет, устал от этого, напился, поспал ровно пятнадцать минут перед концертом, ускорился и вышел на сцену. Каким-то чудом он не умер от перегрева. Я не уверен, что он сейчас понимает где он и зачем, что узнает остальных ребят из группы и что хотя бы примерно знает, какие партии в каких песнях ему нужно играть. От Лёньки пахнет несвежестью. Последнее время мне кажется, что Лёнька начал перегибать палку.

Лёнька и Лелик, как ангел и демон: сидят на плече, шепчут в ухо и тянут в разные стороны. Даже внешне: Лелик - блондин с правильными чертами лица, Лёнька - брюнет, пониже ростом, с густой черной бородой и огоньками в глазах. Им не хватает только крыльев и нимба с рогами.

Сразу за ними – Димон, барабанщик, самый беззаботный человек на земле. С расслабленной улыбкой он колотит в тарелки. Ему хорошо и ему плевать на то, что будет завтра и на то, что было вчера. Он думает... Собственно, он не так уж много и думает, он думает: «По-моему, я выгляжу круто!».

Слева, чуть впереди от него, покачиваясь в такт, трясет головой басист. Ему за тридцать, и он гораздо старше большинства публики и музыкантов. Хочется спросить, что он делает на этом празднике жизни, в толпе подростков? Я тоже часто задаю себе этот вопрос. Дело в том, что он – это я. Я – панк-рокер с двадцатилетним стажем. Профессиональный, я бы сказал, панк-рокер.

Большинство моих друзей, с которыми мы собирали наши первые группы, еще школьниками давно забросили это занятие. Те, кто громче всех кричал о «true till death» и «eat the rich», строят загородные дома и покупают дорогие тачки. У них растут жирненькие, упитанные и счастливые детишки, у которых есть все. Все, чего не было в детстве у их папаш, и даже больше. Им кажется, что если у детей будет все, чего не было у них, то их дети будут счастливее и лучше. Я совсем в этом не уверен, хотя, кто знает. В их домах комфортно и уютно, в их домах есть все, что нужно и даже гораздо больше, я люблю бывать у них в гостях. Мы закручиваем джоинт и вспоминаем, как мы делали панк-рок и революцию. Они любят погрустить: как жаль, что сейчас у них уже нет на это времени, что нельзя ходить на работу с малиновым ирокезом, а если даже и можно, то он не прорастет на лысой голове. Как жаль, что работа отнимает так много времени, и так мало времени остается на жизнь. И тут же спрашивают, не кажется ли мне, что я застрял в пятнадцатилетнем возрасте? Не пора ли мне двигаться вперед? Они гордятся тем, чего добились, и, пожалуй, им есть, чем гордиться. Я молчу. Двигаться вперёд хорошо, в этом я уверен. Только я так и не знаю, в какую сторону для меня «вперед». Пожалуй, больше всего на свете я люблю играть панк-рок. Это занятие не принесло мне ни славы, ни денег, но мне нравится сам процесс. Панк-рок остается панк-роком, независимо от того, играешь ли ты его на черенке от лопаты, к которой в качестве струн прикручены пружины от эспандера, или на гитаре за три тысячи евро, или выстукиваешь на семплере AKAI. Играешь ли ты в баре, и на твой концерт кроме тебя пришли еще два человека, один из которых – бармен, или на полном стадионе. Поешь ли ты о веселых приключениях блевотины или о категорическом императиве – все это панк-рок. Я могу найти пять убедительных причин, почему нужно двигаться в каждом из этих направлений. И где тут «вперед»? А ведь кроме панк-рока есть масса вещей, которыми я тоже с удовольствием могу заниматься. Выбирая один путь, ты всегда отказываешься от какого-то другого. Так не хочется ни от чего отказываться. Я иду по своей дорожке, мне комфортно на ней, я не хочу с ней расставаться. Непохоже, что она куда-то приведет меня, но мне ведь просто нравится идти.

Несколько моих знакомых стали профессиональными музыкантами, я вижу их загримированные лица по телевизору. Когда мы встречаемся, они говорят: «Что, все еще играешь в этих своих группах? Панк-рок? Как оно там называлось, эээ... Бухло-Мухло?» - тут они обычно показывают козу и трясут башкой.

– Что, нужно это еще кому-то? – говорят они.

– Ну да, – говорю, – только не Бухло-Мухло, а Шнапс-Коллапс (так называется моя первая группа, она до сих пор еще существует). Вроде нужно. Вчера вот играли концерт, человек двести по билетам, – говорю я с недовольной миной. Могло бы, мол, быть и больше.

– Ну, ясно, ясно, – они улыбаются мне в ответ натянутой улыбкой. Они заранее знали, что я отвечу, они уже давно не играют панк-рок, потому что это глупо и никому не нужно. Они собирают многотысячные залы и получают нормальные гонорары. Я понимаю, что можно было и не врать про количество публики: что двести, что двадцать, которые были на самом деле – для них это абсолютно одинаково. Они смотрят на меня сверху вниз, они знают, что я занимаюсь полной фигней, все это надо было бросить еще лет пятнадцать назад. Взрослому человеку глупо тратить на это свои дни, это путь в никуда. Иногда я думаю, что мог бы, наверное, тоже играть в какой-нибудь вот такой модной группе. Или даже не в модной: не надо всех этих MTV, и журналов «Cool Girl», клипов. Играл бы в такой интеллектуальной, высоколобой, всеми уважаемой группе. Вот это было бы действительно круто. Такой, чтобы 99,9% населения планеты не в состоянии было понять нашу музыку, но всем бы было стыдно в этом признаться. Может быть, джаз... Лупил бы себе на контрабасе бибоп... Летом фестивали в Архангельском, зимой гастроли по Штатам или Японии... Я ведь правда мог бы. Если бы умел или хотя бы много занимался. Я играю панк-рок вот уже двадцать лет. Я даже ноты выучил за это время. Как оказалось, их всего семь. Получается, примерно по одной ноте в три года. Может, я все же ошибся со своей дорожкой? Свернул раньше времени? Через двадцать лет пейзажи вокруг начинают казаться однообразными. Кое-кто из моих дружков уже мертв, кое-кто, как и двадцать лет назад, только с более распухшим лицом, стреляет деньги на алкоголь у метро. Похоже, они зашли в тупик, dead end. Когда долго идешь и никуда не приходишь, начинаешь волноваться, что там за следующим поворотом. Хорошо бы шоссе, но вряд ли. Того и гляди, асфальт закончится, дорога перейдет в грунтовую, и, постепенно сужаясь, растворится в поле не оставив даже тропинки. У всех оказались свои пути, я вот сейчас играю на фестивале под открытым небом с группой BandX. Несколько лет назад Джонни Болт позвал меня в новый состав после реюниона – я согласился, почему бы не поиграть в более-менее популярной панк группе?

Кто-то из первых рядов вопросительно протягивает мне косяк. Я иду к нему, не переставая играть, затягиваюсь из его рук. Киваю: «Спасибо, друг», - выпускаю густую струю дыма. Музыка начинает мне ужасно нравиться, как будто я играю ее в первый раз. Мне хочется прыгать, а музыка как раз усиливается - самый момент, чтобы прыгнуть. Я прыгаю куда-то вверх, кручусь, размахивая гитарой, и понимаю, что гриф ударяется обо что-то мягкое. Я оборачиваюсь - Лёнька лежит на сцене с отпечатком одного из моих колков на лбу. Похоже, что он тоже заметил протянутый косяк и ринулся в очередь. И вот тут-то я его и сразил своим балетным прыжком. «И с Лёнькой неудачно вышло, и гитара, наверное, расстроилась... – проносится у меня в голове, как в старом анекдоте про басистов. – И как теперь узнать, какая струна расстроена?» Песня заканчивается, я нагибаюсь к Лёньке – он спит.

Джонни Болт, заметив, что у нас небольшая проблема с Лёнькой, развлекает зал своими историями. Я слышу краем уха, как он переходит от «панк-рок, наша сцена, музыка протеста» к «аура меняет цвет внутреннего тела», но девочки и мальчики в зале пищат и улыбаются. Аура его, кстати, видимо, не меняет цвет от того, что он мне пятьдесят евро должен с прошлого тура. Я занят Лёнькой, а Болотин сосредоточил на себе внимание тысячи подростков, пришедших на концерт.

А может быть, это и называется хороший шоумен? Ведь какая, к черту, разница, хороший он или плохой на самом деле. Они смотрят на него, они хотят верить, что он крутой чувак, и он тоже хочет в это верить, он харизматичен настолько, что может нести любую чушь, а они будут его слушать. Они дают друг другу то, что им надо. В следующий раз они увидят его через год, когда мы опять будем играть здесь на фестивале (хотя, наверное, через год части из них уже стукнет двадцать, и они поймут, что уже слишком стары для панк-рока). В общем, они не будут долго и плотно с ним общаться, не будут вместе решать бытовые проблемы: решать, кто будет мыть посуду, делить деньги и так далее. Они получают своего рок-героя, он получает их скоротечную любовь, славу и какое-то количество денег. Все счастливы. Через год он снова выйдет на сцену и будет им улыбаться. Кому нужна эта долбаная реальность, кого она волнует? Лёнька тем временем не реагирует на попытки его разбудить, вообще. Он спит крепким и ровным богатырским сном. Мы думаем, не вызвать ли скорую. Понимаем, что перечисление всего того, что он съел, выпил и выкурил за эти три дня может вызвать серьезные проблемы с законом у нас у всех. Решаем дать ему поспать за сценой какое-то время. Если вдруг станет хуже – вызовем врача. «Наш гитарист трое суток писал для вас новые песни, и уже очень скоро вы услышите их на нашем новом альбоме, а пока мы дадим ему немного отдохнуть и сыграем вам нашу специальную программу вчетвером», – говорит Болт в микрофон, толпа аплодирует. Мы переглядываемся, и Димон говорит: «Ну, а что, бывает. Помнишь, как-то на Дистемпере в клубе «Свалка» Носатый упал со сцены в толпу и там уснул». Мы доигрываем вчетвером. Получается гораздо лучше, чем с Лёнькой.

На последней песне кто-то из публики выдает джоинт Болотину. Тот с радостью принимает. В одной руке у него джоинт, в другой – микрофон. Болотин поет песню о том, какие мусора тупые ублюдки, и о том, что скоро наступит лигалайз, и в этот момент на сцену поднимается человек в голубой рубашке с погонами и в фуражке. Они о чем-то говорят с Болтом, и оба уходят со сцены, но всего этого я не вижу, я играю на гитаре и рублю рок. Когда я оборачиваюсь, я вижу, что Болт ушел, а в микрофон теперь поет какой-то пьяный в жопу чувак из толпы. «Ну, Болт совсем охренел, – думаю я, – получил джоинт, ему тут же стало лень петь, он сделал красивый жест – отдал микрофон в зал. Пусть поет весь зал, это панк-рок, и у нас тут равенство и братство. А на самом деле просто свалил со сцены и сидит теперь там где-то сзади, дует свой косяк, смотрит, как мы здесь играем. Потом подойдет и скажет: «Да, ребят, без меня как-то вы не очень смотритесь»».

На самом деле он в этот момент разбирается с милиционером. Тот, не замечая джоинта в его руке, пытается переорать музыку: «Выключайте все на хрен, концерт прекращается, кто главный?». Болт, пряча за спиной косяк, ища глазами место, куда бы его спрятать, кладет его на колонку и уходит с милиционером, объясняя ему, что он не главный, он просто известная рок-звезда Иван aka Джонни Болт, приехал выступить на этот фестиваль по приглашению, он понятия не имеет, как это все тут включается, выключается, и вообще – разбирайтесь с охраной, ко мне-то какие вопросы. Все это стараясь сделать так, чтобы милиционер стоял спиной к колонке, на которой лежит косяк. Наконец наш гитарист Лелик замечает проблему Болта, подходит к колонке, на секунду отпускает гитару и щелчком сбивает косяк с колонки.

Он улетает за сцену, где сидит усталый паренек – техник, который целый день бегал с генератором, прокладывал проводку и аудиокабели. Он сидит на земле, прислонившись спиной к сцене, он устал, музыка ему уже совсем не интересна. Хочется есть и спать, и тут к его ногам падает джоинт. Он осторожно берет его, затягивается, и на его лице появляется улыбка. Он поднимает благодарные глаза к небу, пославшему ему такой подарок.

Кто-то отрубает часть электричества. Наши комбики замолкают, остаются только барабаны и вокал. Охрана пожимает плечами, показывая на милиционера. «Извините, ребята. Кто-то делает музыку и поет песни, а кто-то мешает петь песни – у всех своя работа», – говорит Лелик в микрофон. Мы сматываем шнуры. В воздухе витает напряженность. В толпе снуют туда-сюда несколько милиционеров, злобно и презрительно требуя чего-то. Не то расходятся, не то сходятся, сами, видимо, еще до конца не определились. Публика напрягается. Пьяный парень, подхвативший микрофон у Болта, продолжает в него орать, и над толпой разносится все, что он думает по поводу ментов, и куда они могут его поцеловать. Оттащить от микрофона его некому: охрана, состоящая из бригады местных скинхедов, в этот момент разбирается с ментами, пытаясь «мирно договориться». И, надо сказать, что то, что над полем из колонок в несколько киловатт разносится: «Чего вы стоите? Чего вы боитесь?! Давайте сейчас все вместе дружно поднимемся и покажем этим мусорам! Их всего один наряд, а нас несколько сотен!» – не очень им в этом помогает. Звукорежиссер куда-то исчез, я иду к пульту и отключаю ему микрофон. Нехотя, потому что, по большому счету, он прав, ментам абсолютно плевать на всех, кто здесь есть. На публику, на музыкантов. Я не знаю, зачем они сюда приехали, но они готовы все испортить просто так. Просто потому, что они тут, и у них власть. До них тут был хороший концерт. Я уверен, много людей потратило немало сил, чтобы организовать его, найти деньги, аппарат, позвать группы, сделать рекламу, поставить сцену, бар, дистро, обеспечить охрану и миллиард прочих важных и сложных мелочей. Несколько сотен человек приехало сюда, чтобы встретиться, послушать любимую музыку, сбросить пар в танце, да просто порадоваться жизни, и все было просто замечательно, пока не появились они.

Пара разгневанных стражей порядка подбирается к пьяному парню, все еще что-то орущему в уже выключенный микрофон, и пытается его скрутить. До них, видимо, еще не дошло, что их действительно здесь не так много против более чем тысячи человек, и это не детский утренник. Один из них хватает парня из-за спины и толкает, второй рядом бросается помогать первому. Видимо, они делают это в каком-то безумии от окружающей их ненависти, не осознавая, чем это может закончиться. А это совсем не то же самое, что пенсионеров на митинге разгонять. Оба они молодые, не больше двадцати пяти, они чувствуют, что их статус милиционера по какой-то причине больше не работает. Но им все еще кажется, что форма защищает их, как волшебные доспехи. Они пытаются скрутить парня, и тут же вокруг них смыкается кольцо из панков. Я только вижу, как, радостно улыбаясь, оттуда выбегает парень с кольцом в носу. На голове у него трофей – милицейская кепка. Через пару секунд толпа расползается, на поле боя остаются два мента. Лица у них в крови, форма помята, озираясь по сторонам они пробираются назад к машине.

«Ну, вот, ментам наваляли», – говорит Димон. Мы вместе стоим у сцены и молча наблюдаем эту картину. Хорошо бы уехать до приезда ОМОНа и Эшников. Он скручивает свои тарелки и барабаны. Я пытаюсь отыскать машину, которая должна была отвезти нас на поезд.

Болотин, тем временем, ищет организатора, который должен был отдать ему еще часть

гонорара за выступление, процент со входа. Где-то в глубине разума он понимает, что если мы задержимся здесь на лишние десять минут, мы рискуем встретиться с ОМОНом. И объяснить им, что у нас вечером поезд, а завтра следующий концерт, что даты забиты, билеты проданы, будет довольно сложно, что мы круто влетим, подставим кучу людей. Но проснувшаяся в нем в последнее время жадность, вкупе с ощущением суперчеловека, способного решать любые вопросы, заставляли его идти искать организатора. Он уверен в себе, у него все получится. Организатор в это время пытался договориться с милицией. Он стоял рядом с милицейской машиной и отгонял от нее толпу панков, пытаясь донести до них в простых и лаконичных фразах русского языка, что будет гораздо лучше, если милиционеров сегодня не убьют и машину их не сожгут. Все ближе и ближе пробираясь к организатору, а заодно и к милицейской машине, Джонни Болт оказался в толпе подростков, жаждущей крови.

И тут случается с ним что-то странное. То ли ярость юности окружающих его подростков проникла в него, то ли он вдруг вспомнил, что он тоже панк, то ли вспышки фотоаппаратов, застигнувшие его в толпе, заставили его играть на публику, а скорее всего даже все эти чувства вместе будят в нем страшную агрессию. Кто-то должен ответить за испорченный концерт. Прокуренная кровь закипает в жилах.

В науке это называется «перенаправление агрессии». Агрессия спонтанна, внезапна, живые существа не могут ей управлять, но что делать, если агрессия опасна для самого агрессора или его вида? Хитрая природа, эволюция придумала выход: перенаправить ее на безопасный объект. Типа как пнуть камень вместо обидчика. Кровь Болотина кипит, он видел свои будущие фотографии на разворотах журналов, но мозг его вместе с инстинктами подсказывает, что драться с милицией, наверняка уже успевшей вызвать подкрепление, глупо и опасно. Он уже позабыл, что пришел сюда за деньгами, он чувствует себя революционером на баррикадах, партизаном, пускающим под откос фашистские поезда, Че Геварой, Сапатой и Эбби Хоффманом одновременно, он стал борцом за свободу и песней этому борцу. Он твердо уверен, что не отступит ни на шаг, что он готов погибнуть ради идеи... Хотя, конечно, драться с ментами было бы глупо. Нет, ну действительно глупо. И тут какой-то мальчик, на вид лет пятнадцати, особенно рьяно кричавший «бей мусаров», внезапно икает, краснеет, замирает на секунду и блюет на Болотина и девочку, стоявшую рядом с ним. В следующее мгновение Болт уже нещадно лупит парня изо всех своих, не таких уж и больших, сил. Болт дерется на баррикадах и побеждает, Болт защищает честь женщины, Болт в свете фотовспышек – Болт счастлив. Бедный маленький панк так и не успел понять, как же так произошло, что его кумир так жестоко его отметелил.

К этому моменту мы уже собрали все вещи в машину и кладем Лёньку в багажник. В салоне место закончилось, а Лёньке явно все равно, где ехать, он спит и так и не проснется до самого поезда. Мы оттаскиваем Болта от маленького панка и запихиваем его в машину. Он порывается выскочить обратно, грозясь продолжить свою битву. Когда он окончательно нас достает, мы отпускаем его со словами, что оставляем его тут, а сами едем. Тогда он спокойно усаживается на заднем сидении. В воротах парка на выезде мы разъезжаемся с двумя автобусами с ОМОНом. В самом парке посетители концерта готовятся к встрече: кто-то прячет под деревьями алкоголь и наркотики, чтобы не попасться с ними ментам, кто-то собирает камни, чтобы кидаться в окна милицейских машин. Наша тачка несется к железнодорожному вокзалу. Болт рассказывает, как он дрался с ментами, Лёнька спит в багажнике, Лелик с Димоном смотрят в окно. Мы чувствуем себя убегающими с поля боя, хотя битва была нелепа и обречена на провал, а впереди у нас множество концертов и городов. Но все же мы сбежали. Мы чувствуем себя вовремя и очень мудро убежавшими с поля боя, от этого как-то грустно.