1918 ГОД

1918 ГОД

Взамен закрывшихся церковных журналов был создан в 1918-м новый. Назвали «Возрождение», вложив в это название свои чаяния на духовное возрождение Церкви. Верили и ждали. С. И. Фудель пишет: «Отвергая „живоцерковничество“ как перенесение в Церковь идей и методов революции, и Булгаков, и Флоренский, и Свенцицкий, и Дурылин, и все другие деятели и мыслители того времени одновременно ждали для Церкви возрождения в жизни истинной духовности, в освобождении от государственного и бытового обмирщения и формализма»[195]. Но журнал просуществовал лишь один год. Вышло десять номеров и в каждом (кроме десятого) работы Дурылина. Названия статей значимы: «Церковь и возрождение», «Правило веры и образ кротости», «Завет Преподобного Сергия», «В Оптиной пустыни», «Храм в жизни и жизнь в храме»… В третьем и четвёртом номерах Дурылин (без подписи) опубликовал списки книг на религиозные темы, рекомендуемых для чтения. На сотрудничество с журналом Дурылин получил благословение старца Анатолия. Журналом «Возрождение» интересуются в Оптиной пустыни. Отец Феодот расспрашивает Дурылина о журнале, он уже видел его у одного монаха и теперь хочет познакомиться поближе. Отец Феодосий просит поместить в журнал отмеченный им отрывок предисловия из «Курса всеобщей истории (для среднего возраста учащихся)» И. Кулжинского (СПб., 1859).

По инициативе Новосёловского кружка и по благословению патриарха Тихона в 1918-м были созданы Богословские курсы как духовная школа аскетической направленности. Просуществовали курсы три месяца — с апреля по июнь. Занятия, проходившие на квартире М. А. Новосёлова, вели епископ Феодор (Поздеевский), С. П. Мансуров, М. И. Смирнов, А. Г. Куляшов, М. А. Новосёлов. Член епархиального училищного совета С. Н. Дурылин читал курс церковного искусства. У него давний интерес к иконописи. Тема его исследований: «Религиозный смысл русской иконописи». Начав в 1913 году с работы «Древнерусская иконопись и Олонецкий край», он в апреле 1919-го прочитал цикл лекций: «История Лика Христова», «Учение Церкви об иконе», «Икона и иконный мір. Жизнь Андрея Рублева», «„Троица“. Иконописец. Выводы». На лекцию о сущности иконы «Живопись = картина. Сатанины иконы» получил одобрение владыки — епископа Феодора. Статью «Иконопочитание в Древней Руси» написал в 1919-м в Сергиевом Посаде. Сергей Фудель вспоминал, с какой любовью и знанием дела Дурылин открывал им смысл древней иконы.

«Олонецкие записки» — единственный дневник, где отражена реакция Дурылина на трагические события в стране. И здесь же прослеживается эволюция его позиции — от активного участия в мероприятиях по реформированию церковной жизни к стремлению уйти в «свой угол», в частную жизнь, которое вылилось в желание уйти в монастырь, а в 1920-м привело к принятию сана священника.

После 1918-го в дневниках и записных книжках Сергея Николаевича мы не встретим записи о политических событиях и его реакции на них. Дурылин ощущает, как между ним, его «я» и действительностью возникает преграда. Его тонкая, впечатлительная душа не выдерживает бурных, тягостных переживаний, мучительных размышлений. Ему хочется замкнуться в «четырёхстенном, своеугольном» пространстве, отгородиться от внешнего мира. «Я стал до дна частный человек, — признается он. — Люблю лица больше, чем народы, личное больше общего, отдельную жизнь, чем жизни». Все мировые события теперь для него ничто по сравнению с главным событием-вопросом: погибнет или спасётся эта отдельная человеческая душа. Для него как христианина важнее личная судьба человека, чем вся мировая история. «Будет ли российская республика?» — вопрошает он. И отвечает себе: «Для этого ни йоты не делал Христос и апостолы»[196].

Спасение от кошмара, творившегося в стране, Дурылин искал в Церкви, в вере. Его восприятие катастрофы совпадало с тем, что описали русские интеллигенты в эмиграции. Дурылин не покинул Москву, он всё видел, всё пережил, многое понял и предвидел. Но уехать из России он был не в состоянии: «Я могу дышать только русским воздухом».

Надежды на возрождение жизни Церкви, независимой от государства, рухнули.

Испытывая житейскую растерянность — «меня запустили в какой-то круг, и я не могу выйти» — и всё больше склоняясь к монашеству, Дурылин в 1918 году едет в Оптину с заготовленными вопросами к о. Анатолию: «Как смирить себя? Как противостоять боязни голода, беды? Не знаю, что делать в жизни и на что направить работу. Писать ли роман? Монашество? Как часто причащаться и причащаться ли, если чувствуешь не готов? Как всегда помнить о Боге и страх чувствовать?» и др. Всего 14 вопросов и среди них: «Где жить?» [197] Монастырь привлекает не только как прибежище для души, но и как свой дом, свой угол. Отец Анатолий ответил на каждый вопрос. Его ответы, как и свои вопросы, Дурылин подробно записал в дневнике. Поступление в монастырь старец не отвёл совсем, но отодвинул на неопределённый срок: «К монашеству или священству выяснится по учению в Акад[емии]; поступать ли — спросим у Влад[ыки] Арсения. Там выяснится. Бог укажет монашество». Обсуждаются три варианта поступления Дурылина в монастырь: Оптина, Данилов монастырь и Зосимова пустынь. Отец Анатолий склоняется к Данилову монастырю: «Если под руководством и советом еп. Феодора будете жить, кажись, ошибки не будет. Но положись на Промысел Божий. Господь тебя не оставит»[198]. И в другом письме: «Спрашиваете, как дальше жить, не устроиться ли в монастырь. Если еп. Феодор принимает (1 нрзб.) можно бы решиться. Но смотрите, как себя чувствуете духовно»[199]. А в апрельском 1919 года письме о. Анатолия в связи со смертью Г. Х. Мокринского звучит Дурылину предупреждение: «Очень опасно заниматься умосердечною молитвою прежде обретения смирения и постоянного самоукорения»[200].

Сергей Николаевич собирал материал и хотел писать об Оптиной пустыни, её истории, о старчестве. Он записывает рассказы и воспоминания монахов Оптиной и монахинь из Шамордина, беседует с архимандритом Феодосием (Поморцевым) — живым носителем истории Оптиной, отцом Варнавой (Ивановым) — келейником о. Анатолия, с иеросхимонахом Феодотом (Кольцовым) — уставщиком Оптиной пустыни. Собирает исторические справки, составляет перечень необходимых экспонатов для создания музейной экспозиции. Делает выписки из статей и воспоминаний о посещении Оптиной Л. Н. Толстым, Ф. М. Достоевским, из рукописей о. Феодота, а также из книг богатейшей оптинской библиотеки. В дневник записывает свои беседы с о. Анатолием, о. Нектарием. Они помогут ему позже при написании воспоминаний о них.

Особенно интересны Дурылину воспоминания о. Феодота о жизни К. Н. Леонтьева при Оптиной пустыни. Леонтьев — один из его любимейших писателей. Всю дальнейшую жизнь он будет заниматься Леонтьевым, но писать в основном «в стол». В 1916 году Дурылин принимал активное участие в мероприятиях по случаю 25-летия кончины Леонтьева. Газета «Московские ведомости» поместила информацию о том, что 11 ноября, в канун дня памяти Леонтьева, «в покоях владыки-митрополита при Чудовом монастыре состоялось общее собрание Братства Святителей Московских… Председатель совета Братства П. Б. Мансуров во вступительном слове своём говорил о значении деятельности К. Н. Леонтьева на Ближнем Востоке. Член Братства С. Н. Дурылин сделал сообщение: „Церковь, монастырь и старчество в личности и жизни К. Леонтьева“. Протоиерей И. И. Фудель дополнил это сообщение своими личными воспоминаниями о нем…» Присутствовал Дурылин и на заупокойном богослужении в церкви Святителя Николая Чудотворца в Плотниках на Арбате, настоятелем которой был о. Иосиф Фудель. На закрытом заседании РФО выступили о. Иосиф Фудель: «К. Леонтьев и Вл. Соловьёв в их взаимных отношениях», С. Н. Дурылин: «Писатель-послушник», С. Н. Булгаков: «Победитель-побеждённый». (К слову замечу, что в 1991-м могила К. Леонтьева в Сергиевом Посаде восстановлена по описанию С. Н. Дурылина.)

С отцом Иосифом Фуделем у Сергея Николаевича сложились тёплые, доверительные отношения, основанные на общности религиозно-философских взглядов. «Это была философия религиозной России, любовь к которой Сергей Николаевич сливал с любовью к Богу», — пишет Сергей Фудель в своих воспоминаниях и приводит запомнившиеся ему строчки стихотворения Дурылина, которыми он закончил свою речь о России в Московском университете:

Исстрадать себя тютчевской мукой,

«Мёртвых душ» затаить в себе смех,

По Владимирке вёрсты измерить,

Всё познать, всё простить —

Это значит: в Бога поверить!

Это значит: Русь полюбить!

«Любовь Сергея Николаевича к моему отцу была большая, — пишет С. Фудель, — я помню его горькие слёзы после смерти отца, и эта любовь была взаимной. Мне кажется, что они познакомились не раньше 1914 года[201], но уже в 1915 году отец в завещательном письме оставляет ему всю свою работу над изданием К. Леонтьева — это был знак полного сердечного доверия. <…> Он [Дурылин] видел в нём духовного отца, который сочетал большую религиозную жизнь с любимой Сергеем Николаевичем русской культурой XIX века. Через него он прикасался Оптиной ещё 80-х годов прошлого века, Оптиной отца Амвросия, у которого бывали и Достоевский, и Толстой»[202]. По настоянию Дурылина о. Иосиф Фудель незадолго до своей смерти написал воспоминания «Моё знакомство с К. Леонтьевым»[203] в форме письма Сергею Николаевичу.

Изучив творчество К. Н. Леонтьева, Дурылин сделал такое наблюдение: «И „опасность“ Леонтьева именно в том, что, войдя в него одним ходом, можно быть так зачаровану, что и не заметишь, какими переходами бродишь в этом лабиринте, пока не окажется, что стоишь у входа такого, в который не только не вошел бы, но бежал бы, его завидев, за тысячу вёрст. <…> „Вшед“ в Леонтьева тихими вратами Оптинского скита, можно нечувствительно оказаться в одном шаге от римских терм или турецкой бани с нагими отроками без поясов»[204].

Из всего, что Дурылин написал о Леонтьеве, удалось напечатать лишь комментарий к автобиографии Леонтьева «Моя литературная судьба» в «Литературном наследстве» (1935. Т. 22–24). Сергей Николаевич прочитал несколько докладов о нём: «Религиозный путь Константина Леонтьева» — на квартире Н. А. Бердяева (1921) и в Вольной академии духовной культуры (1922); «К. Леонтьев и Лесков о Достоевском» (1925); «Леонтьев как романист», «Эстетические взгляды К. Леонтьева» — в ГАХНе (1926, 1927); «Л. Толстой и К. Леонтьев» — в музее Л. Толстого (1927). Статья «Леонтьев — художник» (о романе «Подлипки») осталась неопубликованной. Собираясь написать очередную статью о Леонтьеве, понимает, что это будет «законченная часть от невозможной в целом книги о нём»[205]. В 1931 году исполнилось 100 лет со дня рождения Леонтьева и 40 лет со дня его смерти. Дурылин с горечью вспомнил, с каким трудом удалось организовать чествование памяти философа в 1916 году и какая несчастная судьба ждала собрание его сочинений, издаваемое отцом Иосифом Фуделем[206]. А в 1931 году Леонтьев оказался совсем забыт. И если раньше Дурылин мог отметить юбилеи Леонтьева чтением докладов, то теперь — он в ссылке, лежит больной, и единственное, что может сделать, — написать о своём любимом писателе в тетрадке «В своём углу». В тетради XIIIA Леонтьеву посвящено 17 страниц. «Лучшее, что я написал о нём», — заметил Дурылин.

В 1929 году появилась надежда, оказалось — призрачная, на издание юбилейной книги, и Дурылин обсуждает с литературоведом, сотрудницей Пушкинского Дома Евлалией Павловной Казанович план включения в неё «удобопечатаемых» в то время произведений и писем Леонтьева, подробно, с комментариями, перечисляя всё, что есть в его архиве[207]. Но даже подготовка такого издания оказалась невозможной.

Дурылин никогда не писал о М. Е. Салтыкове-Щедрине. Почему? Ответ в его короткой записи: «Около Пушкина стоял ангел Радости, около Лермонтова — ангел Печали, а кто около Гоголя? Около же Салтыкова-Щедрина стоял просто желчевой мешок, и желчь сочилась сквозь мешковину»[208]. Для Дурылина, любившего Россию и Русь, сатира Щедрина была чересчур.

В 1918 году Вяч. Иванов, С. Н. Булгаков и их младший соратник А. Ф. Лосев задумали издать серию «Духовная Русь», которая должна была объединить ряд религиозно-философских книжек о русской национальности. Кроме них среди авторов намечались Н. А. Бердяев, Г. И. Чулков, Е. Н. Трубецкой, а также ученик и друг Дурылина С. А. Сидоров со статьёй «Юродивые Христа ради». В плане стояли две работы Дурылина: «Апокалипсис и Россия (Памяти отца Иосифа Фуделя)» и «Религиозное творчество Лескова». Статьи были написаны, однако замысел серии остался неосуществлённым.

«Сейчас тем, кто не пережил этих лет — 1918, 1919, 1920-го, — невозможно представить себе нашу тогдашнюю жизнь, — писал С. И. Фудель в своих воспоминаниях. — Это была жизнь скудости во всём и какой-то великой темноты, среди которой, освещённый своими огнями, плавал свободный корабль Церкви. В России продолжалось старчество, то есть живое духовное руководство Оптиной пустыни и других монастырей. В Москве не только у о. Алексия Мечёва, но и во многих других храмах началась духовная весна, мы её видели и ею дышали»[209].

Но это были островки духовного света. В целом Церковь переживала трудные времена. М. А. Новосёлов в письме Павлу Борисовичу Мансурову на рубеже 1918–1919 годов выражал свою боль: «…главный недуг церковной жизни слишком глубоко коренится в недрах Церкви, чтобы быть исцелённым таким внешним средством, как апологетика. Недуг этот заключается в утрате православного самосознания и самочувствия и отступлении от святоотеческих основ религиозной мысли и жизни»[210].

С Михаилом Александровичем Новосёловым у Дурылина сложились отношения дружеские[211]. Они много общаются. У них общие взгляды, чаяния. К Новосёлову пошел Дурылин со своими переживаниями в «первый день без царя». Именно Новосёлов оказался рядом и отвёз Дурылина в больницу доктора А. И. Бакунина, когда внезапно 15 марта 1918-го случился приступ ущемления паховой грыжи и умирающего Дурылина срочно, без подготовки, положили на операционный стол. Умирая, он знал, что это наказание Божие, сполна заслуженное. Костенеющим языком попросил духовника. Исповедавшись и причастившись, спокойно заснул под хлороформом с молитвой Иисусовой. Операция сверх ожидания прошла удачно. И две недели после операции были днями счастья: «…я был с Богом, — и оттого всё было легко, всё радостно, всё нужно: молитва, чтение Евангелия, любовь к людям, внимание к себе…» Врачи предположили, что начинается воспаление лёгких. Новосёлов привёз чудо-доктора Н. Н. Мамонова[212], и всё обошлось. В больницу к Сергею Николаевичу навещающие идут целым потоком: ученики, их родители, друзья, епископ Арсений, архимандрит Вениамин, Г. А. Рачинский и др. Они же усиленно молятся о нём. Старец Анатолий присылает из Оптиной пустыни письмо: «Возлюбленный о Господе раб Божий Сергий! Милосердием Божиим вновь подарена тебе жизнь без обозначения срока ея, дабы всякою минуткою оной искусно пользовался ты для дела созидания своего душевного спасения. Ты сам видишь, что Промысел Божий неустанно печётся о всякой душе, помощи требующей. И как просил ты о ней в минуты страха смерти без покаяния, так же призывай её всегда»[213].

Выйдя из больницы, в конце Пасхальной недели Дурылин уехал к В. В. Розанову в Сергиев Посад. Впервые увидели они друг друга 20 августа 1917 года в доме о. Павла Флоренского. Поразили глаза Розанова: «прыгуны, бегуны, живчики озорные». А так он — маленький старичок, худенький, живой, с доброй улыбкой. И тут же отметил их различие с Флоренским: лёд и пламень, спокойствие и наскок. До встречи Дурылин и Розанов были в переписке. Прочтя «Уединённое», Дурылин написал Розанову первое письмо: «Во многом, самом важном, с чем ни к кому не обратишься, Вы были врач моей тайной боли, помощник прилежно таимой скорби, — и если в ответ на свою боль встречал я розановскую боль, и в отзыв своёму радованию — розановское радование, то было при боли — не больно, при радости — учетверялась радость. <…>»[214] Обменявшись несколькими письмами, они начинают присылать друг другу свои книги, статьи. Отправляя книжку «Начальник тишины», Сергей Николаевич приписывает: «Она начата была как прямое письмо к Вам из Оптиной пустыни в 1915 г.». В ответ на присланную Розановым первую книгу «Апокалипсис нашего времени» пишет возражения на слова автора, что «много обеден служили, а легче человеку не стало»: «Нет, стало легче. Вот мне стало легче»[215]. 1 января 1918 года Дурылин и Флоренский были на именинах Розанова. «Кофе в последний раз был чёрен и жирен и в последний раз с сахаром. Впереди были сахарин, голод, лепёшки из жмыха с кострикой, холод, смерть»[216].

С. Н. Дурылин, кажется, единственный, кто признавал и принимал В. В. Розанова целиком, без всяких оговорок. Он пишет: «Сколько людей видело около В. В-ча бесёнка в грязи, а я видел где-то недалеко, совсем недалеко от него, Того, Кто прекраснее лилий полевых»[217]. У Дурылина к Розанову особо тёплые чувства. Он ощущает их глубокое внутреннее родство. Розанова он называет единственным наследником прозы Достоевского. Розанов «по теме своей — писатель мировой». «Для меня в личном общении и в чтении В. В. был в 1000 раз интереснее Л. Толстого», — записал Дурылин, и эта мысль у него не случайна. «Всё любимое в литературе у меня — „плавное“ — на „л“ и на „р“: Лермонтов, Лесков, Леонтьев, Розанов». Тесное общение пришлось на последний год жизни Розанова, когда оба жили в Сергиевом Посаде. «Как о невозможном счастии мечтал я о том, чтоб увидеть Лермонтова и Леонтьева живых. А его увидеть Бог дал»[218].

Сергей Николаевич часто бывал в семье Розанова, поддерживал его во время болезни. Дурылину на ухо прошептал умирающий Розанов слова своего примирения с церковью: «Христос воскрес!» Дочь Розанова Таня сказала Дурылину: «С вами приносится в наш дом мир и тишина». В «Троицких записках» — дневнике, который Дурылин вёл с декабря 1918-го по август 1919 года в Сергиевом Посаде, он подробно описывает последние дни, часы и похороны Розанова. И ещё многие годы на страницах дневников и записок Дурылина В. В. Розанов будет возникать часто и в разных ассоциациях. «Вот грущу о нём и вспоминаю „по кусочкам“, по маленьким зацепочкам памяти». И более того: «Я многое читаю как бы под его взором, как бы с ним рядом — над одной книгой. <…> Это бессмертие, что ли, — в этой неотлучности его от меня, в этом повсюду „с ним“, за книгой или с пасхальным яйцом»[219]. Розанов упомянул Дурылина в обоих завещаниях: «Друзьям» и «Литераторам».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.