Лифт

Лифт

1. Я вошел в лифт, нажал кнопку и перевел дух. Сейчас, сейчас. Сейчас сброшу с себя все, стану под душ, выпью ледяной воды. Была половина четвертого, в четыре у меня обед с моим издателем, я успевал. С десяти утра я болтался по чужому заграничному городу, и теперь руку мне оттягивал пластиковый пакет с покупками, а на плече висела сумка, тоже изрядно тяжелая.

Лифт не закрывался, и я нетерпеливо нажал кнопку во второй раз.

Именно нажал, хотя к этим кнопкам достаточно было поднести палец, и в глубине начинала мерцать цифра вашего этажа. Мой номер — «14» — исправно, электронно сигналил.

Я хотел выйти и просто-напросто перейти в другой лифт, но я устал, я торопился. И потом лифт был явно в порядке: свет горел, кондишн обвевал прохладой мою голову, огонек мерцал, — в чем дело?

Правда, несколько странно, что я оказался один, — никто не вошел сюда до меня и не влетел сейчас следом, как водится в больших отелях, где хоть сто лифтов поставь, все равно не хватит. Обычно в такое время лифт набивался битком за считанные секунды. Но в конце концов это даже лучше: можно быстрее уехать, никого не ждать.

Прошу прощения, но я стремился не только в душ, но и в туалет.

Я нажал кнопку в третий раз.

Замечательная кнопка, серо-стальная, под цвет панели, из которой она едва выступает. Сенсорная система. Вот еще кнопки, вот черная, вот красная. Надписи по-шведски.

Я нажал черную и затем чуть подпрыгнул на месте, по старинке, чтобы сотрясти лифт и пустить его в ход.

И тут же мне стало неловко. Т а к и м  образом обращаться с  т а к и м  лифтом! У меня под ногами не произошло даже колебания.

Я сконфузился. Мой поступок зарядил атмосферу лифта неким снисходительным ко мне отношением.

Я  в п е р в ы е  присмотрелся к лифту: это была безукоризненно исполненная, скругленная, как купель, стальная кабина. Никакой лишней детали. Стальной молдинг без единого винта держит собою светящийся потолок, второй охватывает по периметру тефлиновый пол. Такая же штука — поручень — обрамляет стену-зеркало. Всё. Фирма шлет вам привет от лучших дизайнеров мира.

В зеркале сквозь открытую дверь отражалась часть холла и я сам, потный, с прилипшими ко лбу волосами, с поклажей, в белом, но теперь несвежем, пропотевшем пиджаке.

Мне еще сильнее захотелось немедленно очутиться у себя в номере.

В левой руке я уже держал наготове ключ — вместе с панамкой, которую только что снял с головы и которой на ходу обмахивался.

Ключ был тяжелый, вернее, прикреплен к тяжелому стальному бруску, тоже безукоризненной формы, — овал и сталь господствовали в отделке отеля — фирма шлет вам привет из XXI века!

Лифт между тем стоял.

Не может быть, чтобы ему не хватило моего веса, — я прекрасно помню, что как-то поднимался в нем один. Я решил нажать кнопки «13» и «15» и выглянуть: что происходит? где лифт-бои?

Кнопки тут же преданно, как собаки, замигали, а наруже никого не оказалось. Обычно в холле снуют, сидят в креслах, разворачивая полотнища газет, дымят сигарами, а сейчас никого. Вроде вот-вот кто-то прошел, еще воздух колеблется, но — пусто.

Левее чернела дверь с надписью «БАР», она вела в преисподнюю ночного клуба, а рядом стояла настежь дверь в парикмахерскую, и там, в перспективе, на фоне сияющего окна, по-домашнему, по-старинному склонялась над своим столиком маникюрша с гладкой прической, собранной на затылке в узел. Ее силуэт был словно вырезан из черной бумаги.

Фасады домов на той стороне улицы ярко освещало солнце, сплошь закрытые окна сияли: рамы в этих домах с кондиционерами никогда не открывались. Я только что пришел оттуда, видел эти самые дома не более трех минут назад, но вдруг мне померещилось, что прошло уже некое бесконечное время, все изменилось, и сейчас, сию минуту там что-то происходит или вот-вот произойдет… Откуда это ощущение? И кому грозит опасность: мне, стоящему в лифте, или этому миру, который сейчас скроют от меня стальные двери?.. А может быть, я поэтому и не вышел?..

Ну хорошо, лирика лирикой, но надо же ехать! И я стукнул по панели и сказал лифту, что я о нем думаю, несмотря на всю его элегантность. В конце концов, никогда не знаешь, отчего вдруг берут и заводятся эти машины. Довольно, что я обратил на тебя внимание, у в и д е л  твои молдинги-шмолдинги, которых никто никогда не замечает, — поехали!.. И я опять сотряс его, будто стеганул кнутом.

«Ну хорошо», — сказал лифт.

Ей-богу, я услышал фразу совершенно ясно, хотя она и не была произнесена чьим-то голосом или каким-либо механизмом. «Ну хорошо».

Стальные двери выступили из своих гнезд и начали  м е д л е н н о  сходиться. Даю голову на отрез, они двинулись не с бойкостью автомата, а с тягучестью живого существа, этакого удава, сползающего по стволу дерева. Лифт закрыл двери многозначительно, как гад, почти с усмешкой. Надо было не стоять дураком, выскочить в ту же секунду! Но где там, я торжествовал свою мелкую победу над ним, — я же заставил его пойти!

Так началась эта игра. Игра. С большой буквы.

2. В самом деле, почему я не выскочил? Ну, сообрази, сообрази, говорило мне все вокруг: это безлюдье, этот странно-прощальный вид города, это «ну хорошо», которое ты услышал так же ясно, как если бы кто-то окликнул тебя по имени. Причем это было сказано  д о  того, как двинулись двери, мне еще давался шанс. Как мы не верим себе, не слушаемся природного, подсознательного сигнала. Да, конечно, наш разум, наша мораль, здравый смысл стыдятся следовать инстинкту, все верно. Но иногда приходится об этом пожалеть.

Ведь пока я ждал, а лифт  н е  х о т е л  идти, я это  ч у в с т в о в а л? Почему не послушался? Не проанализировал? Почему тупо, п р и в ы ч н о  нажимал, настаивал, пыхтел, вскипятил чайник злости? Самонадеянность, нетерпение. Суемся в воду, не зная броду.

Вот теперь играй с ним, играй. А мочевой пузырь лопнет. А душ примет Пушкин. А переоденется к обеду тоже он.

Ну ладно, ладно, в конце концов, уже все, сейчас, осталась минута. Лифт взлетает на четырнадцать этажей за одиннадцать секунд, я как-то проверял. Сейчас я выйду на своей площадке.

Я говорил это себе, я смотрел на часы, но я  у ж е  з н а л, что этого не будет. И часы, между прочим, стояли.

Да, пожалуй, к этому моменту мое подсознание, вступившее в Игру раньше, уже учуяло инфернальное. И оно меня не обмануло. Здравый смысл обманул, и ирония тоже. А оно нет.

То есть я, разумеется, стоял у самой двери, приготовившись к выходу, глядя на черное табло наверху, где тоже электронно и розово дрожала, как болотная кикимора, единица, и ожидал, что там сейчас помелькает и выскочит «14», — я стоял, то есть, как совершенно нормальный идиот, думая, что двери, как и положено, сей миг раскроются. Хотя уже можно было догадаться, что этот лифт банального хода не сделает.

Я ждал, а он просто никуда не пошел.

Двери закрыл, а не пошел. Скотина.

Причем это ведь закон, не так ли: если двери закрылись, а лифт не идет, они тут же откроются снова? И в глубине души я на это рассчитывал. Но только — шиш! С маслом!

Я прислушивался, я надеялся. Он ведь ходит бесшумно, комфортно. Ч е м  ч е р т  н е  ш у т и т! Нет, он просто издевался надо мной. И моя поза — приготовившегося к выходу человека — в этой ситуации выглядела сверхглупо. Это было очко в его пользу, больше ничего.

Хотя… хотя это не было так просто. Я говорю, я  у ж е  з н а л, я уже чувствовал, и пусть еще бессознательно, но уже вступил в Игру тоже. Поэтому моя поза могла быть и выжидательной, мимикрической, я уже ощущал потребность в мимикрии. Самая древняя защитная фигура: вести себя как ни в чем не бывало, не показать противнику, что ты учуял его присутствие. Ты спокоен, ты ничего не знаешь, щиплешь травку.

Лифт, однако, стоял. Лифт стоял, и двери не открывались.

Отчего с самого начала я ощущал это как-то особенно? Ну, забарахлил лифт, ну, застрял, глупость, с кем не бывает. Ну, опоздаю, не переоденусь. Потом рассказываешь о таких вещах со смехом. Отчего же я с первой минуты был уверен, что встретился с чем-то необыкновенным? С чем?

Собственно, еще не было причин для паники, я не нажал даже красной аварийной кнопки, я видел в овальной нише над панелью телефонную трубку, я вообще, видимо, находился в этом лифте не более двух минут, но… Нервы, нервы, нервишки.

Я посмотрел в зеркало. Респектабельный, деловой, безусловно уверенный в себе, благополучный мужчина на глазах сгорбился, напрягся, глаза ходят туда-сюда. Нехорошо. Смешно. Бросьте ваши вещички на пол, расслабьтесь, закурите сигаретку. Подсчитайте, как вы и собирались это сделать, сколько вы истратили на покупки, сколько у вас осталось. И так далее. Для начала нажмите красную кнопочку. Теперь первую, вторую. Тридцатую. Все подряд. Пусть все мерцают. Им веселей вместе мерцать, и нам веселей. Валяйте! Горите своим розовым пламенем! Никакой Игры нет, одна игра воображения и какое-нибудь замкнувшееся реле. Эгей, люди! Есть там кто-нибудь?..

Мой приободрившийся двойник в зеркале мерно бил в дверь кулаком, махал опять панамкой, даже вроде присвистнул, расхаживая по лифту. Это выглядело неплохо, но фальшиво.

Хорошо. Игры нет. А если есть? Если есть, то я ее уже проигрываю. Откуда это сознание, что я не просто застрял в лифте, а подвергаюсь некоему осмысленному насилию, эксперименту? Откуда эти лихорадочная (если не паническая) работа мысли, напряжение? Почему я так стремительно мобилизую свою способность к сопротивлению, свою  г о т о в н о с т ь  ко всему? Зачем же беспечность, если нужна бдительность? И отчего я уж так не верю в Игру? Вижу, понимаю, а не верю? Какая еще одна замечательная человеческая способность: видеть и не верить своим глазам! Или видеть, но верить, что этого не может быть!.. Почему он стоит? Ведь он исправен, это ясно. А эпоха взбунтовавшихся роботов у нас, слава богу, еще не наступила.

Но с другой стороны, что делать? Ведь это смешно, засучить рукава и сражаться с лифтом врукопашную. Дурацкое, дурацкое положение. Одно из самых дурацких на свете — застрять в лифте!

3. Что там ни говори, но явно что-то случилось. Труднее всего было представить, что вот здесь, рядом, за этой дверью, з а  э т о  в р е м я  ничего не произошло, все выглядит по-старому и маникюрша, может быть, так же наклоняет голову над столиком. Невероятно!

Ни на один мой сигнал о помощи никто не только не пришел, но и не отозвался. Хотя я, разумеется, нажал на все, на что можно было нажать, и стучал, и кричал, как это ни было конфузно.

Однако больше всего меня поразил телефон. Это была моя самая главная надежда, но, как иногда случается с самыми главными надеждами, она-то и нанесла особенно чувствительный удар.

Короче говоря, я беру эту совершеннейшей формы трубку — она тоже серо-стальная, тяжеловатая, женственно-изогнутая, от нее отлетает мимолетный аромат духов — должно быть, какая-то дама брала ее из любопытства или нетерпеливо хотела звонить прямо из лифта, — я ее вынимаю из столь же элегантного гнезда в панели, и за трубкой вытягивается гибкий металлический (может быть, и противопожарный) шнур — вытягивается насколько надо, как за пылесосом, — словом, я почти испытываю наслаждение, взяв эту трубку в руку. Я откашливаюсь. Я готовлюсь услышать голос, который должен соответствовать этим формам, приглушенный и мягкий, и я собираюсь отвечать ему, рисовать свое положение шутливо и с достоинством.

Словом, я делаю длинный разбег, и — хлопаюсь мордой об стол: я прикладываю трубку к уху и не слышу  н и ч е г о.

Это было уже не одно очко, а два сразу. Тут можно было поверить во что угодно: меня лишали контакта, связи. Хорошенькая Игра! Без связи не может действовать даже армия.

Я сначала не поверил, не сообразил. Опять  п р и в ы ч н о е  представление о том, как должно быть: снимешь трубку, и тут же тебе воркуют: к вашим услугам, чего изволите?.. Но чего бы я ни ожидал, я бы никогда не предположил услышать  т а к о е. Именно услышать, потому что слушать, то есть делать это долго, было бы невозможно.

Сейчас я постараюсь объяснить. Н и ч е г о — н и-ч е-г о. Непонятно? Это не значит, что я ничего не услышал или что аппарат не работал. Аппарат работал. Как и сам лифт. Все у них было в порядке. Жизнь аппарата, его поле прослушивались отчетливо. И провод не был оборван или замкнут. Напротив, линия уходила куда-то так далеко — в вакуум, в космос, в жидкий гелий, черт его знает куда, — но так далеко (или так близко!), где не было  н и ч е г о. Звонить по этому телефону было все равно что позвонить в могилу.

И конечно, этот мрак и трубка тотчас наводили на разные мысли — опять насчет того, а что там, за дверью? Не чересчур ли, не слишком ли сверкнули напоследок эти закупоренные окна на той стороне?

Как ни обдала меня трубка холодом, однако же, опять по стереотипу, я ее потряс, подул, опять послушал. Лифт, кажется, даже хмыкнул.

Подлец, подлец, он унижал меня как хотел, я был у него как на ладони, он наверняка быстрее меня самого просчитывал все варианты возможных ходов. Да и что я мог? В конце концов я вынужден был делать все, что полагается делать человеку в застрявшем лифте.

Причем в этой стальной коробке разве разгуляешься? Я жал на кнопки, я подпрыгивал, я обшаривал ладонями в поисках щели или отверстия стены и пол. Хоть какой-нибудь аварийный замок, секрет, люк! Фирма отвечает за вашу безопасность, можете не беспокоиться.

Все это было глупо, унизительно, бессмысленно. Представляю, с какой пренебрежительной ухмылкой наблюдал лифт за мной. Обезьяна берет в руки палку, чтобы достать банан, эка невидаль!

Я силился вспомнить азбуку Морзе и стучал в дверь ногой: точка, тире, точка, тире! Ни отзвука! Я бил стальной болванкой от ключа в несгораемый, в непроницаемый пол и только отбил руку. «Ну-ну, — говорил лифт, когда я с разбегу хватал плечом в стену, — ну, дальше что?»

Может быть, я и хитрил, прикрывая банальными действиями анализ банальной ситуации, потому что я понимал: п р о с т о  ларчик не откроется. Условие Игры таково: ни расковырять, ни развинтить, ни найти запасной выход в этой шутке не удастся. Но тогда что? Чего от меня хотят? Задача-то все равно в том, чтобы выйти. Значит, я должен что-то придумать?..

А может быть, надо сидеть тихо и ждать? Я ничего не знаю. Что, если это не западня, а защита? Разве такого не может быть? В конце концов, свет горит, воздух идет, я в безопасности. То, что  т а м, во внешнем мире, что-то случилось, — в этом я почти убежден. Так, может быть, мне и не нужно туда рваться?..

Нет, это уже была отвратительная мысль, и лучше я буду ковырять ключом кнопки и гудеть в несуществующую щель между почти оплавленными дверями. Все же хоть какое-то дело!

Телепатическое напряжение между мной и лифтом вдруг ослабло: ему как будто стало неинтересно со мной играть. Немудрено. Он ждал моего хода, а я его не делал. Я тыкался, как щенок, все по тем же углам. Вернее, по тем же точкам, поскольку углов здесь не было. Черт, как мне хотелось лишить его самодовольства, выбить хоть одно очко!

Мои карманы, сумка, пакет — все было вывернуто по два раза. Ничего подходящего, ничего острого, металлического: ни перочинного ножа, ни булавки! Детские игрушки, косметика для жены, пластмассовая ручка в кармане пиджака. Зажигалка. Если соединить зажигалку и духи? Но ведь кругом сталь. Если что и может здесь гореть, то только я сам. Но кто знает, как будут развиваться события: может, и это придется приберечь, как ход в Игре.

Недурно я теперь выглядел в зеркале: без пиджака, без галстука, с засученными рукавами. Я даже снял ботинки, обследуя, нет ли в них гвоздя. Но ботинки были легкие, даже без шнурков. Придумать, придумать, только бы что-то придумать!

Я смотрел на часы — черт, они не шли, но и время стояло! Слушаешь — тикают, смотришь — не идут! Я снял их с руки и пытался просунуть замок стального браслета между тефлоновым покрытием пола и краем молдинга, который прижимал это покрытие к полу, как плинтус. Зачем? Не схожу ли я с ума? Тоже мне, ковыряльщик, граф Монте-Кристо!

И вот тут настал момент, когда в дело вмешалась природа. Терпение, как говорится, лопнуло. Да простит меня читатель, но все сверхъестественное вмиг отступило перед самым естественным. Но как, как?

Разумеется, мне не жаль лифта, будь он проклят, я могу начать хоть с потолка, но из него же, паразита, и не утечет ничего никуда! Да и что это будет, когда он рано или поздно, но откроется? Что увидит перед собой какой-нибудь мальчик-механик в толпе любопытных? Из них кто-то всегда будет потом встречать тебя в вестибюле, весело кивать: а, это вы, который застрял в лифте и там это самое! Но как быть, как? Я не в силах больше терпеть! И я никогда ничего не придумаю, пока не помочусь.

Но вот — эврика! Пластиковый пакет.

Я вновь в секунду вытряхнул из него покупки. Я прыгал в носках с ноги на ногу и рассматривал пакет на свет: нет ли в нем дырок? Я его растягивал и пытался надуть. Пакет, голубчик, был что надо, хороший, крепкий, славный пакет. И я, хоть и не было никого, интеллигентно приладился с этим пакетом в углу, стараясь не видеть себя в зеркале. Стальная, бездушная коробка унижала меня, как хотела!

Нет-нет, я еще нажал напоследок на все кнопки, снова пнул дверь, я даже схватил (уже в который раз) телефонную трубку, — я ведь все равно опять и опять надеялся на нее. Все сверкало, все сияло, ни в чем не было души! Где эти старые деревянные кабинки и стеклянные двери на бронзовых начищенных дверных петлях, в стеклах которых проплывают этажи? Где обитые бархатом экипажи подъема, пуфики с золотыми шляпками гвоздей? Где почетные лифтеры в фуражках, которые успевают почистить вас щеточкой по плечам и обрызгать из пульверизатора, пока вы поднимаетесь всего-навсего в какой-нибудь четвертый этаж!

Хорошо, что говорить о высоком. Тут пора говорить о низости. Да, потому что это была самая настоящая низость. Не успел я еще, как я уже сказал, приладиться с этим пакетом, который, между прочим, тоже приспособлен для того, чтобы в него что-то клали, а не лили, — как лифт, скотина, пошел. Да, взял и пошел. Вздрогнул и полетел. Ну, разве не низость?

Мало того, он пошел и заржал. Клянусь, я слышал. А чего ему было не ржать? И я бы заржал, если бы увидел себя со стороны. В носках. Без галстука. Вот это было очко!

Но между прочим, я тоже не мог остановиться, даже с испугу. Поэтому спасибо, что он пошел, а не открылся. Я с ужасом глядел на табло над дверью, откуда смылась единица и вместо нее завертелся розовый кабалистический клубок: девятки, семерки, одиннадцать… Я не успевал дивиться, как там уже неслось «21», «33», «77» и, вообще, черт знает что.

Господи, как все относительно: теперь я был счастлив, что мы не остановились на четырнадцатом! Правда, в следующий миг я уже почти кричал про себя лифту: «Куда? Что это?.. Куда?»

Итак, я держал теперь в руке пакет, который не мог поставить на пол, и летел неизвестно куда. Я не знал, засчитать себе хоть пол-очка или нет?

4. Есть разница: стоять на остановке, ожидая автобуса, или мчаться в этом автобусе с бешеной скоростью? Есть, разумеется. Но опять-таки относительная: представьте только, что ваш автобус мчится-то мчится, но не останавливается. Через полчаса вы так же начнете мучиться от движения, как мучились от ожидания.

Человек, как известно, скорости не ощущает — только ускорение (торможение). Именно в скоростном лифте мы способны на секунду или доли секунды испытать момент невесомости, — я думаю, каждый помнит это замирание сердца, когда лифт словно проваливается у вас под ногами, взмывая вверх или падая вниз.

Часы мои не шли — хотя в какой-то миг мне показалось, что секундная стрелка чуть сдвинулась, — впрочем, я не запомнил точно, где она была до этого, — часы не шли, но что время идет, я чувствовал слишком хорошо. По-моему, я даже обрастал уже щетиной — во всяком случае, для обеда с издателем мне теперь пришлось бы заново побриться.

Кстати, обед! Господин Кущинский, должно быть, уже давно спал, так и не разгадав причины моего хамского исчезновения. Этот обед был теперь от меня так далек, как Наполеон или Екатерина Великая.

Я жал на кнопку «стоп» — долго, не отпуская пальца — я безусловно делал  е м у  больно, нажимая на полном ходу на все его тормоза, — нет, он не реагировал.

Итак, время шло, лифт летел, и, если я хоть что-то понимаю в физике, за тот срок, что мы находились в движении, он должен был проскочить уже все сорок этажей, пробить крышу и уйти в стратосферу.

Да здравствуют герои космоса! Внимание! Внимание! Впервые в истории простой гражданин, без специальной подготовки, запущен на околоземную орбиту в космическом модуле «Лифт-1»!

В самом деле, уж это-то было невероятно. Пусть бесшумно, пусть тайно, пусть управляемый силами, мне неведомыми, но лифт летел  н е  о с т а н а в л и в а я с ь. Иначе я бы тут же ощутил момент снижения скорости. Но если не останавливаясь, то куда? Как это может быть?

Все цифры на кнопках теперь погасли, осталось гореть одно «14»; на табло продолжал мелькать клубок розовых ведьминых волосков; стена кабины, если приложить к ней ухо или ладонь, чуть вибрировала, как это бывает с очень хорошей машиной на очень большой скорости. Казалось, снаружи должен свистеть ветер, если только скорость уже не ушла на сверхзвуковую.

Нет, этого не могло быть, не может быть, это движение вверх продолжается  с л и ш к о м  долго. Но тем не менее это было так.

Мне почудилось сквозь ладонь, что стена кабины стала заметно холоднее, и воздух из кондишна тоже. Я посмотрел на свой легкий пиджак, валявшийся на полу, и на ботинки. Я уже представлял себе, как стены обрастают инеем, как медленно покрывается узорами мороза зеркало. И я ясно видел, как стальная пуля, никем не замеченная, уходит вверх над городом, пробивает облака. А вот она уже над облаками, их снежные горы остаются внизу. «…Высота десять тысяч метров, температура за бортом шестьдесят два градуса ниже нуля, спасибо за внимание».

Я ходил по кабине со своим пакетом, как Диоген с фонарем, и прислушивался, и принюхивался… минутку! А что, если я не заметил, не зафиксировал, и мы мчимся не вверх, а вниз? О боже! Куда вниз?.. Опять же, судя по времени, лифт должен был бы уйти на глубину самых глубоких шахт. Добро пожаловать к нам в Девон! Милости просим в Силур! Как вы себя чувствуете после прохождения мантии?..

Теперь мне почудилось, что я задыхаюсь, что загустел и смерк свет, что кабина продирается через некий мел, нагретый до тысячи градусов, и испытывает невероятное давление. Потемно и на глазах гибнет зеркало, потому что стекло и амальгама не выдерживают мощного внешнего излучения. Какого? Может быть, ядерного?

Но страха у меня, между прочим, не было. За лифт я не боялся, что его сплющит в папиросную бумажку или разорвет к черту в пепел и пыль. Он не мог быть подвластен никаким материальным силам. А меня он тоже не отдаст. Я его кролик, его муха — он паук.

Мне даже показалось, что лифту сейчас не до меня, он выполняет некий сложный маневр, и ему, может быть, тоже приходится нелегко. Не стоит его сейчас трогать.

Вот до чего доехали — до почти сыновних, родственных чувств!

Ну хорошо, но что же все-таки делать мне? Допустим, его несет нелегкая в космос или в недра земли, завтра мы выскочим на поверхность Филиппин, у мыса Доброй Надежды, но мне-то что? Сидеть сложа руки? А может, сейчас самый подходящий момент — нанести удар, не дать ему уйти?

Опять я рыскал, ковырял, слушал трубку, черт ее подери! При этом заметьте, я не выпускал из рук пакета, который плескался на ходу и брызгал, как лещ.

Но разумеется, все было напрасно.

Между тем время делало свое дело. Что ж, какое бы сверхнеобычайное явление мы ни взяли, от вспышки юной любви до вспышки сверхновой звезды, но если это явление длится долго, в права, как известно, вступает быт. Необычайное постепенно становится обыденностью. Если герой не погиб, он превращается в пенсионера.

Я вдруг устал. «Поди ты знаешь куда!» — сказал я лифту. Пусть он, как тайная летающая тарелка, лишь принявшая форму лифта, волочет меня на Альфу Лебедя, в столицы межзвездных цивилизаций (или к богу в рай, или к черту на рога), но я, слабый человек, буду сидеть на полу, охватив колени руками, мотая перед собой проклятым мешком с собственной мочой, и буду мечтать не о Лебеде, а о пирожке с капустой и о бутылке холодного пива.

И тут на память мне почему-то пришел Робинзон Крузо. Старый милый Робинзон. Посторонитесь, великие и безвестные узники всех одиночек на свете, бывшие императоры и будущие президенты, коварные душегубы и безвинные железные маски! Вот кто нам поможет, наш старый литературный герой. Он все выдержал; трудясь, он победил природу и, более того, одиночество. Начав с малого, — вот, что главное! — он добился всего. Уж он бы придумал, что сделать с этим лифтом (или хотя бы с этим пакетом).

Но с другой стороны, что ж Робинзон. У него было море, небо, остров! Помню, я всегда завидовал этому бесконечному перечню барахла, которое он таскал с корабля. Как только ему чего-то недоставало, он тут же сооружал плот и опять отправлялся за каждой мелочишкой, как в лавку. Ему пороху, если не ошибаюсь, хватило на двадцать пять лет! Он курил, он потягивал джин у камина, болтая со своими попугаями, Робинзон! Да мне бы сейчас такой остров, я бы сам на него никого не пустил!.. Нет, господа, жесткое излучение требует жесткой защиты. Милое детство человечества позади. Теперь у нас пора пытливого отрочества, когда найденную в поле мину ковыряют гвоздем, когда птенчику все сильнее сжимают горло, спрашивая его сердечно: «А вот так сможешь дышать? А вот так? А так?..»

Ну, а что же делать? Не летать, потому что самолеты разбиваются? Не ездить в лифте, потому что можно застрять? Смешно. Человек все равно находит выход там, где выхода, казалось бы, нет. В крайнем случае, если не находит один, находит другой. (Не выход другой, а человек.)

Я расслабился, замечтался, а лифт вдруг стал. Как вкопанный. Я замер. На табло проступила, как глаза филина, цифра «6». «Ну!» — рявкнул лифт на себя самого. Я бросился. Вперед. На четвереньках. Вибрация сотрясла машину. Ага, гад!.. Вперед! Ключ! Щелочку! Чуть-чуть! Я вылечу, как джинн, в щелочку толщиной с монетку. Откройся! Только зацепиться! Я чувствовал, как лифт что-то мучительно преодолевает. Ах, чтоб ты сдох! Чем тебя, что тебе!.. Дать бы!..

И тут он пискнул, дернулся, и мы опять понеслись — вверх, вниз, опять вверх!.. Ага, и тебе бывает несладко! Ну, ничего, я еще добавлю, я тебе добавлю, мне терять нечего!

Удивительно, я его проклинал, но сердце дрогнуло жалостью, когда ему было худо. Вот уж правда, до чего доездились! Но тем не менее я решил засучить рукава. По-настоящему.

5. Оказалось, сделать еще можно многое. Главное, отойти от  п р и в ы ч н ы х  представлений. Что можно, чего нельзя, что нужно, чего не нужно. Если необходимо лишить движения некую систему, то, может быть, достаточно выключить что-нибудь одно? Ведь все связано, надо только знать, какую прервать цепочку. Но если не знаешь — иди экспериментальным путем, пробуй. Ежели дать, например, по таблу? Стальной болванкой от ключа! Она хорошо в кулаке помещается. Раз! И нету табла! Только мелкое стекло рассыпалось! И никто там больше не крутится, голову не морочит. Очко? По-моему, очко.

Или, например, распаковать все покупки, что выйдет? А выйдет маленькая кучка покупок и вот такой ворох бумаги! Коробки, ленточки, ваточки — обдуривают нас с этой упаковкой. Но зато какой горючий материал. Причем костер годится не только для обогрева: если разложить его под панелью, то она хоть малость, а раскалится, а мы ее, раскаленную, болванкой! Раз! Раз! Очко? Очко!..

Огонь взвился до потолка, кондишн развеивал дым, как демона, — тяга на славу, — хлопья бумажной сажи, как воронье, — пляши! бей! еще! Последними вспыхивают проклятые кнопки, бей их!

А оно что смотрит, зеркало? Что ты смотришь? Смеешься? Отображаешь наш дичающий облик? А знаешь, зеркало, зачем ты нам вообще, а? Не роскошь ли?.. Было время — да, раздумий и ожиданий, — и мы, скучая, с применением женской косметики, давя крем из тюбиков, рисовали на зеркале помадой разные слова и рожи. Мы развлекались и беседовали за неимением других собеседников. От нечего делать мы даже навели красной помадой усы и брови. А на голой груди — крест. А на плечах, тушью, — татуировку: вот орел, вот русалка.

Да, все это было. Но давно. Эпохи изменились. Теперь нам не хочется видеть себя с красными усами, в копоти, в прожженной рубахе, с безумной, как у Гитлера, прядью на лбу. Не нужно! Кроме того, зеркало, я давно подозреваю, что ты — ты-то и есть главный глаз. Наблюдатель, экран, з е р к а л о  м и к р о с к о п а! Что? Не так ли? Не запишите ли мне еще очко за догадливость, господин лифт? А вашему зеркалу — в глаз! А вашему — на!.. Зазвенело, посыпалось!.. А что у нас за зеркалом? Опять сталь? А мы сталью по стали! Сталью по стали!.. Кровь?.. Ничего! Без крови настоящего дела не сделаешь!.. Всё вали! Всё! Ни кусочка! Бей…

Я набирал очки, но проклятая Кащеева смерть никак не попадала мне в руки. Лифт продолжал лететь, как ступа ведьмы, и я бился внутри, будто горошина в детском попугае.

Все смешалось: запах гари, мочи, духов, пота, осколки толстого зеркала в помаде и крови, рваный пиджак и раздавленные детские солдатики. Валялись связанные вместе ремень от сумки и галстук, — с их помощью я подтягивался и бил его пластмассовое брюхо, пока не добрался до белых газовых трубок светильника, — теперь этот ремень и галстук наводили меня на другие мысли.

Всё! Я сделал всё, что мог. Но я его не остановил.

Тяжко дыша, я съежился в углу, во мраке, на груде осколков и мокрых вонючих вещей, ощущая движение как ужас беспредельного и непостижимого. Но мои мысли, как всегда бывает с мыслями, бежали еще дальше, рисуя мне мучения голода, жажды и удушья. «Вы слышали, какая дикая смерть! Он застрял в лифте! Трое суток вытащить не могли, автогеном разрезали!» — «Да что вы говорите, какой ужас!» — «Кошмар! Все разнес, выхода искал! Задохнулся!» — «Бедняга, какая дикая смерть», — «Ужас!»

В полном мраке, напротив меня, по-прежнему мерцала лишь цифра «14» — почему-то она так и не разбилась. Ее мерцания не хватало, чтобы осветить даже ладонь. И это был весь свет, который у меня остался.

Кондишн больше не работал, воздух густел, и, стоя во весь рост, я уже задыхался. Теперь ни в коем случае нельзя делать лишних движений, надо сидеть или лежать, экономить кислород, как в погибающей подводной лодке.

После своей дикой битвы я, конечно, захотел пить, потом есть, но я старался — пока — даже не думать об этом.

И все-таки все это было ничто по сравнению с моим настроением. Я проиграл. Он разделал меня в пух и прах. Зачем я бесчинствовал? Ему плевать на разбитые зеркала и датчики. С самого начала было ясно: не этого он от меня ждет, не этого. Мои ходы были банальны и бездарны, лучше бы я не играл вообще.

Какой, между прочим, стыд! Меня вытащат отсюда в этаком виде? Растерзанного, в испражнениях, в грязи? Одно дело, если бы посреди лифта, в сверкающей сталью коробке лежал бы благородный мужчина в белом, с застывшим выражением достоинства и одухотворенности на лице (в таком виде и на Альфе Лебедя выгрузиться не совестно), и другое, когда люди увидят скорчившегося орангутанга в рваных носках, обезображенного гримасой удушья.

Нет, лифт, ты откроешься! Или вот этим осколком зеркала, длинным, как кинжал, я порежу себе вены, проткну сердце и тебе потом никогда не отмыться от моей крови!..

Как оскорбительно бессилие! Он продолжает делать все, что хочет, а я — все, чего не хочу! Это невыносимо. И единственное право, которое остается мне, — это покончить все самому, — уж это в моей власти!..

«Дурак, — сказал лифт, — дурак».

Я подождал, когда он выдержит паузу. Я чувствовал: он хочет мне ответить.

«Дурак, — сказал лифт, — чего ты испугался?»

Я не понял. О чем он?

«Если бы ты в самом начале не испугался…» — сказал лифт и усмехнулся.

Он усмехнулся, и я в ту же секунду увидел: пустой вестибюль, пустой лифт, в котором я стою перед зеркалом. А в зеркале сквозь дверь сияет город, и пепел маникюрши еще сохраняет форму маникюрши.

«Если бы ты в самом начале не испугался…»

Господи, неужели это был  т а к о й  страх, до  т а к о й  степени? Слезы навернулись на глаза от жалости к себе, от ужаса своего ничтожества. Как же так? Когда это все с нами случилось?

«Выходи», — сказал лифт.

Ужас. Я понял: сейчас он остановится и откроет дверь. Вон горит как ни в чем не бывало «14». Сейчас. На площадке стоят люди. Там, у них, уже мягко прозвонил гонг, и зажглась стрелка, указывающая, что лифт идет вверх. Вот впереди пожилая американка с собачкой на руках. Немка с девочками-близнецами в красных платьицах, лет по шести. Японец. Два молодых негра, один с кудрявой бородкой. Китаянка, индус, русские, шведы, высокая полька — приличные, нормальные люди, они  п р и в ы ч н о  ждут лифта, а тут… Что сейчас будет? Растворится дверь, и, как в гангстерском фильме, по ним почти ударит из дверей очередь автомата. Все разбито, в крови, без света, и из хаоса вырывается голый по пояс безумец, в рваных и окровавленных носках, с вонючим, хоть и пустым пакетом, намертво зажатым в руке.

Боже, лучше бы там действительно никого не осталось! Но опять я  з н а ю: они там! Я вижу их. Они живы.

Закусив кулак, согнувшись, сколько мог, и спрятав лицо, дрожа и плача, я приготовился, как только откроется дверь, броситься вперед. Не дать им опомниться, бежать изо всех сил, чтоб не разглядели! Где ключ? Ключ! Еще этого не хватало! Где мой ключ? Мамочка! Я умру!..

6. Лифт стал, и двери раскрылись. Я вышел, глядя на часы. В лифт тут же стали с двух сторон входить люди, обтекая меня: американка с собачкой, мама с девочками в красных платьицах, негры, китаянка. Все оборачивались, входя, ко мне лицом, нажимая свои кнопки, посматривая вверх, на табло. И потом — недоуменно на меня: отчего я не ухожу, стою на дороге, не забыл ли я чего-нибудь? Или спутал этаж? Может, я хочу  е щ е  ехать? Лифт шел вниз.

Последней вбежала высокая полька, чуть задев меня на ходу и одарив за это милой улыбкой. Я смотрел на часы. Полька тоже не поняла, чего я, собственно, стою, чего я хочу? Мои вещи были при мне, пакет в руке, сумка на плече, я обмахивался панамкой. Было видно, что я спешу, — конечно, у меня обед, издатель, душ. Что-нибудь случилось?.. А то лифт сейчас закроется.

Я смотрел на часы. Что это было? С моим лифтом? Со мной? Мне хотелось предупредить этих милых людей, которые ни о чем не подозревают: может, им взять другой лифт?

Я беспокоился, но ведь поневоле забеспокоишься: вместо обычных одиннадцати секунд лифт шел до моего этажа целых восемнадцать! Это же не шутки!..