Послания друзьям

Послания друзьям

Тихо зимой в Комарово. Если миновать Морскую и, свернув налево, по узкой, голубоватой от январского неба тропке пройти через небольшую сосновую рощу, то выйдешь к дачам Литфонда. В одной из них много лет прожил Гитович. Зимой на даче знобко. Гитович перебирался с веранды в крошечную комнатенку. Она быстро нагревалась, когда топили печь, но тепло недолго держалось в ней.

Далеко не все, знавшие до войны Гитовича, могли понять, почему он, общительный по натуре человек, любящий друзей, шумные споры и застолья, обрек себя на долгое комаровское сидение. Поговаривали, что он, как поэт, дескать, «выдохся» или — что не менее страшно — «надломился» в прошумевших спорах. Эти объяснения обывательские, несерьезные. Конечно, проще всего сказать, что поэт ушел от шума городского потому, что понял, как дорого время и как важно подорванные болезнями силы отдать только работе за письменным столом. Причина, бесспорно, серьезная. С ней не считаться нельзя. Но были и другие.

В конце 40-х годов Гитович оказался объектом несправедливых и необоснованных нападок ряда товарищей-литераторов. Сам всегда резкий в своих суждениях, не очень-то умевший выбирать выражения в спорах, когда речь шла о действительных литературных ошибках или неверной политической позиции автора, Гитович был оскорблен и тяжко переживал нелепые обвинения. Он принял решение — сосредоточить внимание на литературной работе.

А. Гитович с карельскими рыбаками. Порог Вочаж, 1948

Гитович как-то заметил, что «нет одиноких людей… если сами они этого не захотят», но сам не смог преодолеть обиду, хотя страдал от отсутствия непрерывного общения с людьми, не только способными понять, что творится у него на душе, но и оценить только что написанную строку.

В архиве поэта сохранилось письмо давнему другу, так и оставшееся неотосланным. Я процитирую несколько абзацев из него, чтобы напомнить, как важна наша коллективная заинтересованность в судьбе каждого.

В ответ на замечание друга, что главное — писать хорошие стихи, а остальное, мол, дело десятое, он писал:

«А я нуждаюсь в дружбе больше, чем в похвалах. Это — длительный процесс. Видишь ли, еще с юности дружба с товарищами составляла для меня наивысшую радость в жизни — иногда даже ее наивысший смысл. Так складывался мой характер — сначала дружба с товарищами по профессии, потом дружба с товарищами по фронту. В те годы судьба хорошо ко мне относилась: у меня было много подлинных друзей. Потом, в послевоенные годы, дружба моя с друзьями старыми — постепенно стала несколько ослабевать. Я далеко не сразу понял, что тут имеется много причин — война принесла вслед за собой нечто гораздо более ужасающее, чем бедствия быта, утрату ближних и т. д. Она принесла в душу многих людей разъедающую власть эгоизма, заботу только о личной судьбе, равнодушие к судьбе других. Люди не получили рая для себя и своей семьи. Тут уж друг не нужен — тут нужен приятель, который может тебе помочь на взаимно выгодных условиях. Таким образом, Хемингуэй трижды прав, сказав в своей бессмертной речи: „…есть вещи и хуже войны — трусость хуже, предательство хуже, эгоизм хуже“.

Старый мой друг! Люди, мужчины, которые не знают, что такое подлинная дружба, — могут ли они честно, от сердца говорить о коммунизме? Для нас дружба Маркса и Энгельса — всегда была эталоном дружбы. Но попробуй сказать это некоторым нашим приятелям — они промолчат. Но в глазах их ты ясно прочтешь: брось говорить об этих устаревших, банальных и тривиальных вещах…

Я и бросил говорить им об этом…»

Надо знать характер Гитовича, чтобы понять, как трудно было ему написать такие строки:

Только — ныне и присно —

С наступлением дня

Две синицы корыстно

Навещают меня.

Все чаще к нему приходит образ нелетной погоды:

Мне хорошо знакома,

Помимо прочих бед, —

Тоска аэродрома,

Когда полетов нет.

О, давняя невзгода

Туманов и дождей —

Нелетная погода

В поэзии моей.

И, тем не менее, комаровское житье-бытье было для Гитовича порой напряженной работы. Именно в это время он пишет стихи, свидетельствующие, что талант его достиг новых вершин.

Если попытаться кратко сказать, что это за стихи, о чем они, то лучше всего воспользоваться словами самого поэта: это стихи о «подвигах души». В стихах об артполке и Средней Азии фон еще нередко заслонял главное. В стихах о войне информация о ратных делах оказывалась по своему содержанию столь яркой, что для главного — показа подвига души, подвига мысли — порой не оставалось «жилой» площади. В послевоенных стихах он часто вспоминает фронт, но теперь его интересуют не боевые эпизоды как таковые. Идет осмысление пережитого, война — лишь своеобразный трамплин, оттолкнувшись от которого мысль устремляется в сегодня и в завтра.

Нам дан был подвиг как награда,

Нам были три войны — судьбою,

И та, четвертая, что надо

Всю жизнь вести с самим собою.

От этой битвы толку мало,

Зато в душе у нас осталась,

Сопротивляемость металла,

Где нету скидок на усталость.

Сложные перипетии этой «четвертой» войны составляют главное содержание последних книг Гитовича. «Четвертая» война идет за торжество того, что в программе партии названо моральным кодексом строителя коммунизма. Ленинские идеи, к которым постоянно обращается поэт, подобно рентгеновским лучам, насквозь просвечивают все, к чему он обращается, и прежде всего — духовный мир человека. Поэт ни на шаг не сходит с позиции, которую он выбрал, вступая в литературу. Это постоянство позволяет ему обрести цельность — поэтическую и человеческую.

Для него поэты — представители армии «воинов справедливости», они должны обладать уменьем видеть «сквозь грим».

Есть мир

Таких понятий и предметов,

Такого самомненья

Торжество,

Что только

Племя грозное поэтов,

Быть может, в силах

Одолеть его.

Когда писались эти стихи, я работал над книжкой о Борисе Лихареве. Естественно, что обратился за помощью к Гитовичу: ведь они были старыми друзьями, и воспоминания Александра Ильича могли бы пригодиться мне для правильного воссоздания обстановки «Смены», их совместной поездки по Средней Азии. Но Гитович говорил о событиях, отстоявших от нас на расстоянии в добрых тридцать лет, так, будто та борьба, которую они тогда вели, не окончилась, а только несколько видоизменилась.

— Знаю, ты, конечно, захочешь писать о борьбе с басмачами, — говорил он. — Что же, это была борьба не на жизнь, а на смерть, и в ней, как на киноэкране, проецировались две главные и непримиримые силы: советская власть, свобода, раскрепощенность души, с одной стороны, и все, что несет капитализм: рабство и угодничество, кровь и слезы, обман и насилие — с другой. Басмачи были лишь статистами. Мы по неопытности приняли тогда статистов за премьеров. А ездивший с нами Юлиус Фучик, в отличие от нас знавший про капитализм не понаслышке, увидел больше нас. Он написал серию очерков о торжестве новой жизни в Средней Азии, и каждый очерк был направлен против главного врага — равнодушия. Он увидел то, что для нас примелькалось, стало привычным, как увидел и холодок у некоторых к нашему великому делу, тот холодок, который потом вывел из наших рядов не одну сотню бойцов.

Обостренное чувство правды двигало Гитовичем, и далеко не всегда оно приносило ему лавры. Наоборот, прямота отпугивала, честное замечание воспринималось как проявление недоброжелательности. Тем не менее, поэт не хотел и не пытался изменить свой характер.

Да, у него не было сил принимать участие в дискуссиях, заседать в редколлегиях журналов. Но он пристально следил за тем, что пишут другие.

Как-то зимой мы с М. Дудиным навестили Гитовича в Комарово. Пришли неудачно: Гитович спал. Но едва мы сошли с крыльца, как за нами кинулась его жена:

— Вернитесь!

Александр Ильич встретил нас в прихожей, затащил в комнату. Он был искренне рад встрече.

Когда-то давно, еще на фронте, он читал мне на память дудинских «Соловьев» и говорил, что талантливость автора «прет» из каждой строки.

Он сохранял доброе отношение к Дудину, хотя теперь одобрял далеко не все, что писал поэт. Ему казалось, что Дудин торопится печатать стихи, которые еще не перебродили в нем, порой довольствуется не вином, а тем, что грузины называют маджаркой.

— Ты же знаешь, Миша, я люблю твои стихи, — не успев усадить нас, сказал в тот вечер Гитович. Он начал цитировать стихи, несколько дней назад опубликованные в «Ленинградской правде». — Хорошо, — ничего не скажешь, хорошо. Но тем досаднее, Миша, что рядом с отличными стихами — встречается игра в слова.

Вскоре Дудин ушел.

— Обиделся, наверное, — сказал мне Гитович. — Я знаю: обиделся. Мы редко встречаемся, и мне следовало бы помолчать. Но я не могу молчать, когда вижу, что стихи потерпели ущерб от торопливости. А Дудина люблю.

Еще больший протест вызывали в нем стихи неискренние, написанные не потому, что их нельзя было не написать, а потому, что с помощью их поэт рассчитывал как-то устроить свои дела. Таких авторов Гитович открыто презирал.

В стихотворении «Поэту» он заметил:

Ты был правдивым —

Будь еще правдивей,

Здоровьем и болезнью — справедливей,

Будь — чтобы мимо века не пройти —

Архиепископом великой правды:

Теперь тебя читают космонавты,

А с малой правдой им не по пути.

Чувство постоянной ответственности за все происходящее становится главным в поэзии зрелого Гитовича. Живя в Комарове, он как бы день за днем окидывал взглядом прожитое, старался вникнуть в существо явлений, понять природу их. Его стихи — как бы письма другу, диалоги с близкими людьми. Поэт скуп в изображении деталей быта, обстановки, пейзажа. Все подчинено одному — точнее и лаконичнее передать мысль, с большей достоверностью поведать о чувстве. Недаром почти все послевоенные стихи, особенно из числа написанных в Комарово, редко превышают 12–16 строк.

Гитович продолжал жить поэзией, охотно помогал тем, кто к нему обращался, радовался выпуску книг, в которых зазвучали голоса молодых поэтов, погибших на фронтах.

— Майоров, Багрицкий, Коган, Кульчицкий! Поистине пуля — дура, — говорил он мне. — Трудно даже представить, что могли бы написать эти мальчики, если бы дали им возможность поработать. Уже только за гибель этих поэтов мы никогда не простим фашизм. И после молчания:

— Почему бы тебе не написать о Толе Чивилихине? Ты ведь знал его. Или — о Лебедеве. Не портрет, не исследование, а что-то вроде доверительного разговора с любителем поэзии. Ведь оба ушли, не написав своих лучших стихов. Поэтому можно пригласить читателя вместе подумать и помечтать о том, что было бы… Впрочем, нет, не о том, что было бы. То, что сделано ими, вызывает глубочайшее уважение.

Гитович внимательно прочитал рукопись моей книжки о Лихареве и прислал в издательство рецензию. Несмотря на болезнь, он все-таки зашел ко мне, чтобы поговорить о том, что больше всего волновало его.

— Две страшные вещи подстерегают нас: девальвация поэзии и девальвация веры, — говорил он. — Они где-то взаимосвязаны. Ты посмотри, как сейчас читают поэзию. Моими «Зимними посланиями друзьям» в Доме книги торговали всего один день. А разве я исключение? Книжка в 50 тысяч экземпляров расходится мгновенно. Мне рассказывали, что в Московском дворце спорта 14 тысяч мест, а билетов на вечер поэзии хватило лишь на малую толику любителей поэзии. Поэзия ведет с читателем честный разговор на самые острые темы. Отсюда вера в нее. Но на процентах от этой веры кое-кто пытается заработать себе капитал… Вот почему в наших книжках о поэзии, в статьях и рецензиях мы должны объяснять, что — поэзия, а что — поделка.

Гитович советовал мне исключить из книги о Лихареве некоторые стихотворные цитаты.

— Надо смотреть правде в глаза. Боре приходилось работать в очень сложных условиях. Партизанский край, блокада, газетная поденщина. Не все его стихи одинаково хороши, как и мои, как и любого другого поэта. Но ведь он написал «Соль», «Тол», «Снегиря». Сосредоточь на них внимание. И еще на том, что он никогда не болтался из стороны в сторону, всегда оставался солдатом.

И здесь слово «солдат» прозвучало как высшая похвала поэту. Лихарев был из того славного племени, к которому Гитович причислял и себя и о котором он писал:

В тридцать втором году, в начале мая,

Под знаменем военного труда,

Мы приняли Присягу, понимая,

Что присягаем — раз и навсегда.

И жили мы вне лжи и подозренья,

И друг на друга не бросали тень —

И с той поры глядим с неодобреньем

На тех, кто присягает каждый день.

Этими стихами открывается книга «Зимние послания друзьям». Между нею и вышедшей в 1962 году «Звездой над рекой» пролегло три года. А до этого — длительное молчание, прерываемое лишь публикацией переводов.

Тысячу раз прав Н. Ушаков, утверждавший: «Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь».

Книга «Звезда над рекой», составленная наполовину из новых стихов, со всей очевидностью свидетельствовала не только о том, что есть порох в пороховницах, но и о том, что взрывчатая сила пороха значительно увеличилась. Именно в этой книге появились такие важные для Гитовича стихи, как «Старому другу», «Глаза старых большевиков», «Восток-1» и другие. Его стихам стала присуща мудрость, но не та осторожная, ловко перекидывающая мостики из вчера в сегодня, а честная, прямая, не прощающая ошибок. Обращаясь к старому другу, поэт не таит грусти по поводу того, что «вместе выходим на финиш», но именно поэтому важно обдумать «век наш суровый, превратные наши дела». А поразмыслить есть над чем — не ради того, чтобы посыпать соль на старые раны или похвастать содеянным.

Разум моего заката

Проник сквозь грим, и я теперь смотрю,

Смеясь и плача, на свою зарю, —

пишет поэт.

Стихи лишены нудной назидательности (менторство всегда было чуждо поэту), но опыт души — это, по его понятиям, отнюдь не личное, а общее достояние.

«Гармония противоречий приходит только за грозой». Чтобы понять это, надо прожитые годы сравнить не с ворохом оборванных листков календаря. То, что было с каждым из нас, было с народом, со страной. Мы стали старше, иные даже стариками, но мы по-прежнему в строю. «Старость жаждет трудиться: ей некогда время терять», — замечает Гитович. «Я приветствую старость, которая трудоспособна». Старость для него — отнюдь не возрастное понятие, а психологическое. Старость в его понимании — это продолжение молодости, научившейся глубоко осмысливать жизнь.

Вот почему он еще более строг к себе, к другим и прежде всего к друзьям. Ныне, в зрелом возрасте, «неделя дружбы равносильна году, а то и трем, а то и десяти».

Такой с другими,

Может, и не будет:

Не то чтоб

Потерял я интерес,

Не то чтоб

В мире хуже стали люди,

А потому,

Что времени в обрез.

В зрелые годы, обессиленный болезнями, поэт не уступил ни пяди того, что защищал сперва в «Артполку», а потом с оружием в руках на войне. Речь идет о стихах «Из цикла „Восток-1“».

Знаменательно, что, радуясь победе своей страны, славя первого покорителя космоса Ю. А. Гагарина, поэт первые слова обращает к Ильичу:

Не Ленин ли готовил этот час,

Когда соединил рабочий класс

Свой светлый ум и золотые руки…

И в другом стихотворении:

Есть вещий разум в подвиге героя,

Который волей ленинского строя

Держал в руках невидимый штурвал.

Естественно обращение поэта к американцам, которые всегда кичились своим техническим прогрессом.

Померкли над орбитою земной

Перед одной советскою звездой —

Все многочисленные звезды ваши. —

пишет он о «Востоке-1».

В «Зимних посланиях друзьям», книге, как бы примыкающей к «Звезде над рекой», Гитович прежде всего обращается к своим побратимам. Книга открывается циклом «Солдаты». Но понятие «солдаты» теперь значительно расширилось. Это уже не только однополчане по артполку, и не только фронтовики. Это — все соратники, те, у кого есть «свой корпус, и дивизия, и полк, где мы должны по-прежнему сражаться и жизнь окончить, выполняя долг». Борьба остается естественным состоянием его музы, впрочем, как и для подавляющего большинства его сверстников. Поколение не сломили нелегкие испытания, выпавшие на его долю. Достаточно вспомнить пример Я. Смелякова, Л. Мартынова, Б. Ручьева, К. Кулиева и других. У Гитовича, как оказалось, тоже не было

Времени, чтоб жить обидой

И обсуждать житье-бытье.

«Верен многолетней дисциплине», продолжает начатый поход «караван неторопливых строк».

Где-то за пределами пустыни

Лают псы. А караван идет, —

писал он. Поэт не откладывал в сторону перо, когда ему было что сказать: у него перед глазами был скрепленный «грозной печатью» Совнаркома и ленинской подписью декрет,

Где навсегда запрещено поэтам:

Во-первых — лгать, а во-вторых — молчать.

Всегда хорошо чувствовавший пульс времени, всегда осознававший себя воином, несущим службу в боевом охранении, Гитович сохранил все качества впередсмотрящего. Оценивая сегодняшнее, он все больше задумывался над будущим, вел «бой за грядущее».

В ящике письменного стола Гитовича после его смерти лежало стихотворение, названное «Объяснение верности». Оно действительно очень важно для понимания всего, что делал поэт.

Не все поймут, как мы к победе шли,

Преодолев злопамятные годы,

И отстояли честь родной земли

И знамя старой ленинской свободы;

И, продолжая непреклонный труд,

Мы связаны той клятвою орлиной,

Которую кощунственно зовут

Слепою верой или дисциплиной.

Все чаще поэт обращается к Ленину, к ленинской гвардии — носительнице славных традиций нашей партии:

Людей моего поколенья,

Когда мы детьми еще были,

Незримо воспитывал Ленин,

И мы этих лет не забыли.

Он пишет цикл стихов «Глаза старых большевиков». Глаза ленинской гвардии — это суд совести, грозный и добрый трибунал. Об этом идет речь в стихотворении, посвященном Агриппине Ильиничне Кругловой, члену партии с 1905 года, хорошо знакомой всем ленинградцам. Они избрали ее в народные заседатели.

И глядят, ни с кем не споря,

Зорко, как боец в дозоре,

Перед кем в ночном просторе

Фронтовая полоса, —

Ох глядят! — в глубоком горе,

С ясной мудростью во взоре

Беспощадные, как море,

Доброй женщины глаза…

А. И. Круглова рассказывала мне, что она очень любила беседы с Гитовичем, хотя они далеко не всегда были идилличны.

— У Александра Ильича был острый, колючий, ироничный ум. На первых порах это отпугивало от него, затрудняло общение с ним. Но стоило преодолеть первое чувство настороженности, внимательно прислушаться к тому, о чем он ведет речь, и беседа захватывала, собеседник оказывался интересным, спорщик — многоопытным, и у него было чему поучиться. Уже потом от других людей я узнала фронтовую биографию Гитовича, но и раньше не сомневалась в том, что он всегда вел себя достойно. И еще одно замечу: для меня было большой неожиданностью то, что Александр Ильич — не в партии, и никогда не состоял в ней. Со мной он говорил как коммунист, и стихи его посвящены борьбе за коммунизм.

Дружба со старыми большевиками, общение с ними были очень дороги поэту. Они помогали ему лучше понять историю партии, государства, не торопиться с оценками разных явлений, иметь перед собой ориентир, который не позволит сойти с правильного пути. К старому другу, кстати сказать и старому коммунисту, К. Демину он обращался с самыми сокровенными словами:

И все же, как надобно смертным,

Еще раз проверим, дружок, —

Горит ли огонь беззаветный,

Который в нас Ленин зажег.

Этот «огонь беззаветный» всегда светил ему, и хотя случалось, поэт ошибался, делал что-то не так, как хотел, ленинский свет оставался для него маяком, помогал преодолеть трудности.

Все эти годы Гитович жил трудно. Болезнь мешала работе, печатался он не часто. Но никогда «бог бескорыстья» не покидал его, никогда он не завидовал баловням успеха, тем, кто пытался нажиться на конъюнктуре. «Наша нищета богаче вашего богатства», — говорил им поэт.

Хотя сам он не часто в последние годы откликался на разные события, тем не менее его комаровские стихи предельно злободневны. Поэт по-прежнему чутко улавливал самое важное, писал об этом, но нередко складывал стихи в ящик письменного стола, отшучиваясь: «Хорошие стихи, как доброе вино, должны отстояться».

Стихотворенье —

Отклик на событье!

Нет, добрый критик мой:

Само оно

Должно быть фактом

В нашем общежитье

И праздничным событьем

Быть должно;

Притом внезапным,

А не календарным,

Чтоб от всего

От сердца своего

Поистине

Тепло и благодарно

Откликнулся читатель

На него.

Помню только один случай, когда Гитович очень хотел тотчас опубликовать свои стихи как отклик на событие. Он пришел в Ленинградское отделение «Литературной газеты» и продиктовал по телефону стенографистке двенадцать строк, адресованных «Некоторым американцам». Это были стихи, посвященные Валентине Терешковой.

То было время, когда наши идеологические противники усилили свою активность. Эфир заполняли передачи десятков радиостанций, которые с разной степенью ловкости пытались «просвещать» советских людей. Многочисленные «туристы» пытались провозить в нашу страну антисоветскую литературу, агенты зарубежных разведок заводили знакомства с деятелями советской культуры в надежде, что кто-нибудь клюнет на их удочку. И случалось, им удавалось заполучить какие-то стишки, интервью или письма, которые становились достоянием «общественного мнения Запада», умело использовались в идеологических диверсиях против советского государства.

Я уже говорил о том, как иностранные «туристы» охотились за А. А. Ахматовой. Они не прочь были заарканить Гитовича. Стихотворением «Некоторым американцам» поэт совершенно недвусмысленно давал ответ всем тем, кто домогался завести с ним «дружбу».

Впрочем, таким ответом были все стихи, которые он написал в Комарово и которые были напечатаны в книге «Дорога света».

Всегда достаточно ясные и строго определенные, литературные пристрастия Гитовича в последних стихах обозначились еще более рельефно: после светски вежливого, «европейского» разговора «о рангах Достоевского и Кафки» ему хочется придвинуть «лампу к изголовью» —

Чтобы опять открыть «Войну и мир»

И перейти к душевному здоровью.

Он работал как опытный мастер, отлично чувствующий материал, работал с удовольствием.

Кончился

Праздник работы,

Начались

Будни безделья.

Горожанин до мозга костей, все пытливее всматривался он в нашу неяркую северную природу, открывая для себя ее красоту. «Живая живопись природы» учила его «искусству своему». Впервые в его лирике появляются стихи с названиями, близкими к названиям полотен живописцев: «В смешанном лесу», «Белой ночью», «Зимнее утро», «Зимняя ночь» и т. д. Но при ближайшем рассмотрении чаще всего это не столько стихи о природе, сколько продолжение тех бесед на главные темы жизни, которые были начаты давно. Вот стихотворение «В смешанном лесу». Кто проведет грань между двумя темами, намеченными в стихотворении?

Не знаю, кто, в какие времена

Уговорил их вместе поселиться,

Но дружит краснокожая сосна —

Как равная — с березой бледнолицей.

Для них давно настала, в добрый час,

Торжественного равенства эпоха,

Как бы невольно убеждая нас,

Что быть терпимыми — не так уж плохо.

В последние годы Гитович много думает о ремесле. Об этом свидетельствуют не только стихи, но и записные книжки. Впрочем, это не записные книжки в обычном представлении, а беглые записи отдельных мыслей, сделанные на черновиках, папиросном коробке, на полях свежей газеты. Они как бы служат продолжением стихов или «заготовками» для них. И стихи, и заметки часто рассчитаны на товарищей по перу, особенно на молодых: накопленный опыт должен помочь поэтам, принимающим эстафету. Они лишены прямой назидательности, согреты доброй улыбкой человека, умудренного жизнью.

Когда тебе в былом

Не поддавались строфы —

Размолвка с ремеслом

Казалась катастрофой.

А ведь была она —

Среди сомнений мрачных —

Наивна и смешна,

Как ссора новобрачных.

Теперь его требования к себе, к своей поэзии — строже. Он никогда не протянет руку за близлежащим словом, не оставит строчку, если ее можно заменить одним словом.

Прочитав решения Пленума ЦК КПСС, Гитович как-то записал:

«Можно расширять посевную площадь. А можно с меньшей площади собирать более богатый урожай. Пленум пошел по второму пути. Так же должна идти и Поэзия».

Для него «с меньшей площади собирать более богатый урожай» значило максимально увеличить смысловую нагрузку строки. Его стихи приобретают все большую афористичность, а строка — емкость поговорки («лебединая песня поэта начинается с первых стихов», «старость жаждет трудиться: ей некогда время терять», «неделя дружбы равносильна году», «глаз — видит правду, ухо — слышит ложь» и т. п.).

В последние годы жизни Гитович много думал о технике стихосложения, о том, что время внесло в законы ее. К сожалению, многие из его набросков, сделанные на клочках бумаги, не удалось сохранить. Очень трудно все это привести хоть в какое-то подобие системы. Но то, что можно прочесть, представляет немалый интерес.

«Мастерство не есть разум художника, а талант — чувство. Мастерство — это то, что соединяет разум и чувство в одно неразрывное целое.

Технику очень часто пугают с мастерством… Мастерством может обладать только умный художник. Технике может научиться и глупец».

Мысль эта, видимо, не давала ему покоя. Он возвращался к ней снова и снова.

«Необходимо понять отличие формы от техники. Очень многие писатели вертелись вокруг понятия Формы и Техники, и никто толком ничего не сказал, начиная от Бунина и кончая Толстым, который, может быть, и сказал бы свое слово, но он вообще не занимался эстетикой.

Техника — есть умение сыграть гаммы. Машина может обладать техникой, но она не может обладать формой.

Что такое правильный рисунок? Это есть техника. Обучить технически ремеслу можно всякого человека, но обучить его форме невозможно. Обладая самой блистательной техникой и только, ты все равно не придешь к форме.

Но для того чтобы обладать формой, нужно все же безупречно обладать техникой.

Если следовать букве и духу марксистской формулы, что форма неотделима от содержания, то это означает их гармонию, и, значит, гармония заключается в том, чтобы ни одно из этих двух начал не превышало другого, т. е. чтобы весы искусства, на которые положены эти гири, даже не дрожали бы — настолько точно равновесие гирь.

Я уверен, что, конечно, невозможно доказать, что имело превалирующее значение в „Подражании Корану“.

Когда говорят: „противопоставляют форму и содержание“ — это на самом деле противопоставляют содержание не форме, а технике, потому что они не имеют понятия о форме».

А рядом с этими записями, — перемежая их, — строчки стихов. И все они — о главном, о том, без чего не мог жить поэт.

Мне на днях предъявили угрюмый упрек —

И казалось бы, выхода нету:

Будто все, что я в сердце скопил и сберег, —

Только вам выдаю по секрету.

Если правильно люди о том говорят,

Значит, надо условиться вместе,

Что Поэзия — это секретный доклад

На всемирном читательском съезде.

Он никогда не забывал о своем читателе, не имел привычки, готовя новые издания, переделывать что-то в старых стихах.

— Читатель должен видеть путь, пройденный поэтом, — говорил он мне, когда мы обсуждали состав его однотомника для Лениздата. — Переписывать, изменять акценты, править налево и направо — занятие рискованное. Можно что-то отшлифовать, исправить ошибку, но переписывать — кому это нужно? Мы читаем пушкинские лицейские стихи, потом его же стихи, написанные к годовщине выпуска, и видим, как шло созревание пушкинского гения. А попробуй исключить юношеские стихи, хотя они слабые по сравнению с остальными. Что-то очень важное будет потеряно в нашем представлении о поэте. Вспомним Саянова, он выправил многие свои стихи, которые мы еще в двадцатые годы знали наизусть. Книжка сразу стала хуже, Саянов предстал перед читателем зализанным, а стихи его утратили аромат времени.

Для лениздатовского сборника Гитович сперва отобрал стихи, которые меньше всего печатались. Он принес рукопись незадолго до поездки в Армению, а накануне отъезда зашел спросить мнение. Книжка была собрана не лучшим образом. Стремление полнее представить все ранее вышедшие книги привело к тому, что оказались слабо обозначены вершины, которых он достиг. В рукописи было немного лучших стихов, особенно из числа написанных в последние годы. Вернувшись из Армении, он представил в издательство почти заново выстроенную книгу.

Ему не довелось увидеть ее в готовом виде, с крылатым конем на обложке, устремленным в неведомые края. Вперед был нацелен и сам поэт, всегда, даже в дни, когда в его поэзии бывала «нелетная погода». Он не уставал думать о том, что нужно сделать завтра, чтобы лучше, проще выразить мысль.

Как каждый настоящий поэт, он считал себя полководцем («армия поэтов-пехотинцев невозможна и не нужна»). Что же касается стихов, то он мечтал, чтобы они до конца послужили нашему великому делу. Он написал коротенькие восьмистрочные «Стихи неизвестных поэтов». Сегодня они прочитываются как завещание:

Неведомых художников холсты,

Внезапно получившие признанье,

Музеи копят в громе суеты,

Чтобы пополнить пышное собранье.

Но неизвестных стихотворцев труд,

Стихи, рожденные для долгой жизни, —

Их ни в какой музей не продадут:

Они давно подарены отчизне.

Все свои стихи — стихи пронзительной искренности и подлинной высокой партийности — Александр Гитович подарил Отчизне, и новые поколения читателей будут обращаться к ним, чтобы узнать, чем полнилась душа людей, живших в двадцатом веке, проложивших железные дороги в пустыне, звездные трассы в космосе, победивших фашизм и любивших слушать, как в весеннем лесу лопаются почки…