«Разбег»

«Разбег»

Причина приезда в Ленинград — желание учиться. Но где и чему — не уточнено. Родным было твердо заявлено: университет. Тем не менее Гитович не торопился подавать заявление. К тому же учебный год давно начался, а до нового набора было еще время.

Впрочем, молодой поэт не часто думал об университете. Нераскрытыми остались привезенные из Смоленска учебники. И тем не менее пора самой напряженной учебы началась — учебы литературной.

В. Друзин ввел Гитовича в литературную группу «Смена». Появились новые друзья, новые интересы, но связи со Смоленском не порывались.

Стихи Гитовича продолжает печатать «Рабочий путь». Он в свою очередь передает в ленинградские журналы стихи смоленских друзей: по просьбе А. Твардовского наведывается в редакцию журнала «Резец», сдает в «Смену» несколько стихотворений М. Марьенкова. Он чувствует себя полпредом смолян в Ленинграде, ведет с ними оживленную переписку.

В письме М. Марьенкову, датированном 24 декабря того же года, Гитович сообщает: «Доступ в газеты мне здесь открыт».

Он по-прежнему много пишет, хотя печатается в Ленинграде на первых порах не часто. Зато принимает участие в платных литературных вечерах. Так, он не без гордости пишет тому же М. Марьенкову:

«Все же и червонец, полученный за прочтение нескольких стихов, не плохая вещь. Для меня это — месячная плата за квартиру».

Ему же несколькими днями позже:

«Через ЛАПП устроился рабочим в стеклографию. Работать начинаю через несколько дней. Таким образом денежные дела у меня устроились».

Участие в литературных вечерах, работа в стеклографии, занятия в «Смене» отнимают немало сил и времени.

«Я глубоко виноват перед Вами, уважаемый Михаил Макарьевич, — читаем мы в письме Марьенкову, — но, право, заслуживаю снисхождения, ибо после 10-ти часового рабочего дня (меньше у меня не бывает) писать письма вещь не легкая, особенно таким непривычным людям, как я».

Постепенно Гитович становится своим человеком среди сменовцев, его знают в ЛАППе, начинают охотно печатать, и даже дают творческие командировки. В 1929 году он отправляется в свою первую поездку в Среднюю Азию. На следующий год впервые побывал в Заполярье. В архиве поэта сохранился документ, относящийся к этой поездке:

«ВСЕМ ПАРТИЙНЫМ, СОВЕТСКИМ И ОБЩЕСТВЕННЫМ ОРГАНИЗАЦИЯМ МУРМАНСКОГО ОКРУГА

Ленотгиз просит Вас оказать содействие члену ударной бригады ленинградских писателей тов. Гитовичу А. И. в ознакомлении с рыбацкими и оленеводческими колхозами, лесозаготовками, апатитовыми разработками и собирании литературного материала для законтрактованного ГИЗом художественного произведения.

Зав. лит. — худ. отд. Чагин».

А. Гитович, В. Сахаров, Л. Рахманов и работники мурманской библиотеки. Мурманск, 1930

На занятиях группы «Смена» Гитовичу здорово достается за киплинговские интонации, но новые друзья умеют по достоинству оценить и оригинальные строчки. К сменовцам приходят лучшие советские поэты: им читает новые стихи Тихонов, здесь бывают Маяковский, Светлов, когда приезжают из Москвы. Да и сами сменовцы — люди интересные, а как поэты — просто незаурядные. Борис Корнилов, Борис Лихарев, Ольга Берггольц… Почти на каждом занятии знакомит сменовцев с новыми своими стихами руководитель группы Виссарион Саянов… Учиться интересно. Занятия начинаются вечером, а нередко заканчиваются далеко за полночь, но и потом из прокуренной комнатушки переносятся на гулкие от ночной тишины набережные Невы, убегающие в сизую даль проспекты.

Группе «Смена» «повезло»: о ней довольно подробно рассказано в нашей критической литературе, в многочисленных воспоминаниях. Мне нет необходимости повторять сказанное другими. Ограничусь лишь выдержками из статьи одного из руководителей «Смены» В. Друзина, напечатанной в конце 1928 года в «Красной газете»:

«Группа „Смена“ начала свою работу осенью 1924 года. Организатором и первым руководителем ее был поэт В. М. Саянов.

В первые же два года состав „Смены“ полностью изменился. Те молодые писатели, которые сейчас определяют лицо группы, работают в ней с 1926 года, и только кое-кто с 1925 года. Таким образом, фактически группа „Смена“ насчитывает только 2 1/2 — 3 года работы.

Год тому назад в издательстве „Прибой“ вышел сменовский альманах „Кадры“, где демонстрировались прозаические опыты Г. Гора, Ю. Берзина и Н. Петрова.

Эти прозаики отошли от серого, нудного бытовизма, от беспомощного нагромождения малозначащих деталей. Они попробовали создать новые конструкции, основанные на остром стиле, на сюжетной игре и т. п.

Но благодаря тому, что и Гором, и Петровым, и Берзиным был взят малоценный, а подчас и вовсе неинтересный материал, а также благодаря тому, что попытки формального новаторства не сопровождались необходимым мастерством, — получились вещи, лишенные всякой социальной ценности.

Сейчас прозаики „Смены“ исправляют свои ошибки, сохраняя основное стремление к культуре слова.

В общем, прозаики „Смены“ пока что находятся в процессе формирования, и говорить о них подробно еще рано. Гораздо интересней поэты „Смены“, имеющие много достижений и определяющие собой литературное лицо группы.

Сменовские поэты учатся культуре слова у лучших дореволюционных и революционных мастеров, подчиняя эту учебу целям пролетарской поэзии…

Основная установка поэтов „Смены“ — выразить новое, пролетарское мироощущение свежими, убедительными изобразительными средствами».

Далее автор статьи дает подробную характеристику лучшим поэтам «Смены». Начинает он с Гитовича, почти полностью цитируя его стихотворение «В историческом музее» как образец яркого «идеологического самоопределения».

Александр Гитович искал свой путь. Именно свой, а не дорожки, проторенные уже кем-то. Это было весьма характерно для сменовцев. Они были политическими единомышленниками, видели свой долг в служении делу коммунизма, но это не мешало им широко смотреть на литературную жизнь, не порождало замкнутости, стремления к литературному сектантству. «Литературная группа „Смена“, хотя и входила в РАПП, жила подлинной, а не обуженной и не препарированной литературной жизнью, — читаем в воспоминаниях Г. Гора, опубликованных в 1968 году в журнале „Звезда“. — Ее члены писали, спорили, мало интересуясь рапповской и налитпостовской схоластикой».

В одной из записных книжек А. Гитовича сохранилась любопытнейшая запись:

«…Никто из молодежи, наверное, не знает о тех литературных схватках, которые происходили в 20-х годах нашего необычайного столетия.

Были рапповцы, были пролеткультовцы, были формалисты, были лефовцы, были имажинисты, и уже, наверное, никто не помнит, что были обереуты…

Были годы моментально возникающих слав; где-то в глубине души люди знали, что эта слава преходяща, но они цеплялись за свою мимолетную славу, потому что понимали: настоящей славы им никогда не достигнуть.

Сейчас странно вспоминать об этом.

Откуда я получил первый удар по своему мальчишеству и по своим мальчишеским увлечениям? Думаю, что ни один человек на белом свете об этом догадаться бы не сумел. Этот удар был нанесен мне, так сказать, слева. Ничего более фантастического я не мог ожидать. Не кто иной, а Николай Макарович Олейников, казалось бы самый левый из левых, признававший только Хлебникова… сказал мне, уважительно называя меня, мальчика, „Александр Ильич“: знаете, у нас плохая поэзия; если хотите знать, то из нашей современной поэзии останутся только стихи Бунина».

Множественность литературных групп тех дней, несомненно, оказывала какое-то влияние на людей того поколения, к которому принадлежал Гитович, но оно не было глубинным. Это поколение было детьми революции, ее первой зеленой порослью. Празднование 10-летия Великого Октября, прошедшее незадолго до приезда Гитовича в Ленинград, словно бы приблизило к ним, вступающим в жизнь, романтику революции.

Мы смело в бой пойдем

За власть Советов

И как один умрем

В борьбе за это.

Эта песня наших отцов стала гимном наших старших братьев. Да, они горевали по поводу того, что опоздали родиться, но были убеждены: им еще представится возможность доказать свою преданность красному знамени, и это тоже будет кровавый и жестокий бой. «Еще мы в штатском, но уже солдаты», — писал Н. Ушаков. «Трехгранным упорством граненой стали», казалось А. Суркову, должны отливать строчки стихов, обращенных к завтрашним солдатам. Поколение Гитовича, особенно его ленинградские ровесники, жило с обостренным чувством того, что революция продолжается, «с Интернационалом воспрянет род людской». Молодежь считала, что предстоит «последний и решительный бой», что главное — готовность умереть за грядущий коммунизм.

Своих трудов наследники,

Мы платим все сполна, —

Мы ждем тебя, последняя

Гражданская война! —

писал Гитович.

Светловский украинский хлопец, ушедший на гражданскую войну, «чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать», не смог допеть до конца вместе со всеми «Яблочко»: вражеская пуля выбила его из седла. Матрос-партизан Железняк из песни Михаила Голодного «остался в степи» под Херсоном. Этот мотив органически вошел в творчество и более молодых поэтов, даже был усилен ими. Для Гитовича и его товарищей по «Смене» подвиг во имя революции чаще всего означал героическую смерть: «достоинство наше — твое и мое — в другом продолжении жизни» (Б. Корнилов).

Тема героической гибели проходит через многие стихи Гитовича («География и война», «Разговор по душам», «Ярость»). Тема подвига (потом уже вовсе не обязательно связанного с гибелью) в дальнейшем обретает в его стихах завидное постоянство, становится органической.

Первое по-настоящему программное стихотворение Гитовича — «Оценка профессии». Написанное в 1927 году, оно с удивительной точностью намечает главную линию жизни поэта. Многое из того, что пунктиром намечено в «Оценке профессии», будет развито поэтом в других стихах, в частности в цикле «Солдаты», появившемся в 1961 году.

Если мне б навек не везло ни в чем,

На худой конец я бы стал врачом.

Я б лечил людей, порошки давал,

Порошки давал, камфару вливал…

…Кабы дали мне заводской металл,

Я бы, может быть, бригадиром стал.

Я б ночей не спал — аж в глазах туман,

Перевыполняя пятилетний план.

…Мне б такой приказ, чтобы как-нибудь

Повернуть меня на военный путь,

Я бы мог талант проявить слегка,

Из меня бы стал командир полка…

…Если б дали мне необычную

Боевую жизнь пограничную,

Я шагал бы ночь по своей тропе,

Я б услышал: враг шелестит в траве.

Террористы ползут по земле рябой,

Я один как перст принимаю бой,

Как навеки учила биться нас

Молодая кровь Коробицына…

…Но не дан моей молодой судьбой

Ни большой завод, ни военный бой.

Не в единый час, не в крутом бою,

А по капле кровь отдавать свою.

Это Стол и Ночь, и уйти нельзя,

И не могут помочь никакие друзья.

И оставит меня навсегда седым

Лишь бессонниц тех оловянный дым…

Этот своеобразный конспект автобиографии жизнь обогатит содержанием, но не изменит главного: Гитович всегда «солдат страны и солдат строки».

Оценка профессии в те дни не была для него вопросом отдаленного будущего. Она требовала конкретных решений: поэзия, бесспорно, остается главным делом, однако, может быть, нужно учиться и чему-то другому. Уже давно был выбран университет. На каком факультете учиться? Двух мнений быть не может. Конечно, на географическом. Гитович искренне убежден:

И все же сознайтесь, шатавшись по свету,

Что в мирных республиках лучшего нет,

Чем самый воинственный из факультетов,

Географический факультет.

Он совершает путешествие по Средней Азии. В желтых барханах пустыни, чудилось ему, еще гнездится горький пороховой дымок недавно отгремевших боев с басмачами, в мареве, повисшем над пустыней, он хочет увидеть славных красных конников. В ожидании этих встреч летит время. Путешествие продолжается. А между тем начинается учебный год. Б. Лихарев напоминает ему:

«Почему ты не в Ленинграде? Тебе бы следовало поступить на геофак. Приезжай, может быть, еще не поздно, хотя учебный год в университете начался 7-го».

В 1929 году Гитович наконец-то поступил в университет. Но, как и в школе, поэзия мешает ему сосредоточиться на науках. Он уже живет литературой. Она поглотила его целиком. Остается лишь время на переписку со смоленскими друзьями, выполнение обязательств перед ними. Но это приятные обязанности. Ведь они снова приводят его в редакции газет и журналов.

Гитовича по-прежнему интересует все, что происходит в литературной жизни Смоленска. Он поддерживает оживленную переписку с А. Твардовским, Б. Бурштыном, С. Курдовым, В. Муравьевым, изредка ему присылает несколько строчек М. Исаковский.

Гитович мог похвастать своими успехами. В литературном Ленинграде он уже приобрел известность, его охотно печатают газеты и журналы. Впереди маячит — книга. А это уже событие огромнейшего значения. Правда, первая книга, в которой он предстал перед читателем, — коллективный сборник. От сменовцев в число авторов входит, кроме него, Борис Лихарев, от литературного объединения «Резец» — Александр Чуркин. Четвертый — Александр Прокофьев. В письмах смоленским друзьям Гитович восторженно рассказывает о новом своем друге Прокофьеве: красноармеец, сражавшийся против Юденича, потом чекист, а самое важное — самобытный поэт. За строчками его стихов встает эпоха.

Огромные наши знамена — красный бархат и шелк,

Огонь и воду и медные трубы каждый из нас прошел.

В семнадцатом (глохни, романтика мира!) мы дрались, как черти, в лоск,

Каждый безусым пошел на фронт, а там бородой оброс.

Свою книгу четыре автора назвали не без намека «Разбег» (1929). Она не оставляла никаких сомнений: в литературу вливается талантливое пополнение. Прокофьев напечатал в «Разбеге» свои уже тогда довольно известные «Песни о Ладоге». В каждой строчке их звучала не наигранная, не вычитанная из книг, а действительная романтика. Стихи пахли Ладогой, свежей рыбой, вереском, несли зримые приметы удивительной и вместе с тем очень реальной жизни «Олонии, Олонии, дальней радости моей».

А. Гитович и А. Прокофьев. 1931

По-своему начинал и Александр Чуркин. Он был ближе к Прокофьеву, чем к двум другим более молодым соавторам книги. Ему по ночам еще снилось, «что пули и сабли свистят», те самые, что когда-то шумели над его головой. Ведь это о себе рассказывал поэт:

Мы ль да партизанили,

Да рубились в лоск:

Александровск заняли.

Взяли порт — Скадовск.

Бухали и бахали,

Гул — не подходи…

Шлемами, папахами

Хоть пруды пруди!

Стихи Гитовича и Лихарева, помещенные в «Разбеге», конечно, не могли волновать читателя яркостью биографий их авторов. Биографии у обоих были самыми заурядными, особенно у Гитовича: школьник, затем студент. Но оказалось, что у партизан Чуркина, красноармейцев Прокофьева, таскавших с собой «Яблочко», как «песенный паек», выросли младшие братья. Они знают и свою цель в жизни, и цену себе:

Мы соль земли, мы вкус земли,

Спрессованы в пласты.

И мы мириться не могли

С позором пресноты,—

так говорил от их имени Б. Лихарев.

К 1929 году, когда вышел в свет «Разбег», Гитович успел написать немало стихов. В книгу он включил лишь некоторые — «География и война», «В историческом музее», «Лето в провинции» и другие.

Пройдет много лет. В 1963 году, окидывая взором прожитую в литературе жизнь, Гитович напишет:

Если в самые разные сроки

Ты ни разу не сдался в бою,

То сойдутся в одно твои строки

И составят поэму твою.

Пусть теперь, через многие лета,

Ищешь ты отпущенья грехов —

Лебединая песня поэта

Начинается с первых стихов.

Никогда не отречется он и от строчек, появившихся в «Разбеге», хотя не часто встретим их в более поздних изданиях. Но не потому, что поэт что-то пересмотрел в своих убеждениях, а потому, что многие стихи уже не соответствовали тем требованиям, которые он сам стал предъявлять к себе. Тематически же от них идет прямая линия к «Звезде над рекой», «Зимним посланиям друзьям», посмертной книге «Дорога света». Гитович в своих стихах писал, что его герой готов «для дела, для прозодежды, для станка», но сердце его безраздельно принадлежало другим: матросу, «пьяному от бессонницы», идущему октябрьской ночью в Смольный, чтобы делать революцию, Андрею Коробицыну, сумевшему отстоять то, что завоевано матросом в семнадцатом, волховскому саперу, проложившему дорогу от Синявинских болот до Бранденбургских ворот в Берлине.

Правда, в стихах, включенных в «Разбег», еще немало декламационной выспренности, которая тогда в известной мере была присуща нашей молодой поэзии, но здесь мы познакомились с родоначальником славного армейского племени, которое получит постоянную прописку в книгах Гитовича: уличный фотограф, приведя в готовность «торжественный треножник», снимает красноармейца («Фотография»). Поэт не хочет изображать своего героя в романтических доспехах: «широкий, лупоглазый, белоголовый, как луна», он списан с натуры, и эта достоверность, стремление избежать котурнов станет характерной чертой почерка Гитовича, всю жизнь славившего советского воина. Ему, солдату, будут отданы симпатии автора. Солдат из стихотворения «Фотография» был первым в славной галерее.

В то время к читателю часто приходили коллективные книги молодых ленинградских поэтов. Характерны их названия. «Приказ о мобилизации» — так назвали свой сборник 1931 года Н. Браун, А. Гитович, А. Прокофьев; «Салют» — стояло на обложке вышедшей в следующем году книги А. Гитовича и А. Прокофьева, которую открывало коллективное вступление:

Подымается ветер героики над суетой бумажной,

Над кабинами стихотворцев

и архивною пылью углов.

Как военный салют,

Повторенный для верности дважды,

Отдаем настоящую почесть

Боевыми патронами слов.

Беззаветным бойцам, перешедшим леса и болота,

Сквозь пустыню опасного лета и матерую тундру зимы, —

Партизанам Урала и Севера,

Боевому Балтийскому флоту,

Пограничным отрядам Союза

Салютуем — идущие — мы.

В этой книжке Гитович напечатал посвященную Краснознаменному Балтийскому флоту «Юбилейную поэму», отрывки из «Северной интервенции» и лучшее произведение тех лет — «Коробицына». Прокофьев — два цикла стихов: «Уральские партизаны» и «Песни партизан».

Романтика стихов Прокофьева по-прежнему строится на твердой земной основе. Ей не мешает, а скорее, даже усиливает предельно дневниковая конкретность письма: партизаны, обутые «в чуни», гармонист не просто играет, а «заводит» «Страданье», и даже в самом трагическом месте, когда пулеметчику Бачурину «труба, по-матросски звучащая — амба!» и он взрывает себя вместе с пулеметом, поэт не забудет отметить, что граната подкладывается «под живот пулемета». Он не боится подробностей. Они не приглушают патетику:

Восемнадцатый год.

Опускаются сабли с размаху.

Ничего, кроме пуль.

Остальное слывет пустяком.

Партизанский Верхнеуральский отходит к Стерлитамаку.

Лапти вскинув на плечи, партизаны идут босиком.

Стихи Гитовича лишены столь конкретных деталей и примет. Детали в них рассчитаны не на зрительное восприятие. Они скорее обращены к памяти и знаниям читателя. От этого публицистичность его стихов нередко идет как бы следом за газетными сообщениями:

Что сказать о Латвии? С виду небогаты,

Все же виден некоторый небольшой размах:

Президент имеется, сейм и депутаты

Неприкосновенные — как в лучших домах.

Однако от стихотворения к стихотворению становится все заметнее, как поэт преодолевает в себе книжность, как начитанность из противника, сковывающего по рукам и ногам, превращается в союзника.

В 1931 году в Ленинграде вышла первая книга стихов Гитовича. Она называлась «Мы входим в Пишпек». Уже название указывало, что книга посвящена поездке поэта в Киргизию. Жажда узнавания, чувство хозяина земли были всегда присущи советской молодежи. Для Гитовича эти чувства усиливались еще «чувством присяги». Тема узнавания — его открытие Востока — органически переплетается с военной защитой Отечества, защитой революции. Лирический герой Гитовича говорит о своем поколении:

В больших городах и от них вдалеке,

В халате и всяческом платье,

Мы их узнавали по жесткой руке,

По крепкому рукопожатью.

Для нас отдаленные материки

Не стоили медной монеты,

Мы ноги расставили, как моряки,

На палубе нашей планеты.

Под дьявольским солнцем, по горло в труде,

В арычной воде по колено,

В полях, и заводах, и вузах —

Везде —

Дерется мое поколенье.

Приметы тогдашней Киргизии в стихах чаще всего носят чисто внешний характер («рябая ярмарка камней», «желтый песок — желтее лупы», «лезет на лошадь пузатым мешком набитый бараний бай» или «там волей Нового завета кочует юрта сельсовета»). Но главное поэт сумел увидеть. Уже в первой книге в полной мере проявляется всегда органичный для него интернационализм: «Поверьте, что Ленин похоже звучит на ста тридцати языках».

Книга названа «Мы входим в Пишпек», — но открывается она разделом «Присяга», куда включены такие стихи-декларации, как «География и война», «Германия», «Разговор по душам», «Молодежь».

Как-то Блок заметил: «Первым и главным признаком того, что данный писатель не есть величина случайная и временная, — является чувство пути». В книге «Мы входим в Пишпек» это чувство не просто угадывается, — можно ощутить, как оно нарастает от стихотворения к стихотворению.

В «Теории относительности» Гитович писал о своей неотделимости от всего происходящего в мире, от «эпохи»:

Окна распахиваются звеня,

И вольный этот рассвет

Потом эпохи идет в меня,

Длинным путем газет,

И каждою стачкой, пролившей кровь,

Восстаньем с той стороны,

И черной работою мастеров

Громкой моей страны,

Которая за окном, за дверьми

Летит дорогой крутой…

Это сказывается на его поэзии: в стихах начинают преобладать живые интонации, ощущается дух времени.

Но период ученичества этой книгой не окончился. В ней еще немало сырых строк, образов, не столько найденных в самостоятельном поиске, сколько сочиненных по-тихоновски. На некоторых стихах можно проследить и влияние Н. Заболоцкого, особенно в тех местах, где неуменье охватить и осмыслить увиденное Гитович пытается скрыть с помощью иронической интонации.

Казалось бы, задача критики состояла в том, чтобы поддержать молодого литератора, помочь ему поскорее уверовать в собственные силы. Ведь в главном — в идейной направленности своей поэзии — он шел верной дорогой. Однако критика тех времен — прежде всего, разумеется, рапповская — часто обрушивалась на поэта. Удивительнее всего, что она казнила его именно за «политические ошибки».

В журнале «Новый мир» № 5 за 1931 год была напечатана рецензия на книгу «Мы входим в Пишпек». Сегодня ее читаешь, как пародию. Но тогда поэту, видимо, было отнюдь не до смеха.

«Идеологическая шаткость стихов Гитовича знаменует зыбкость мелкобуржуазного сознания автора, от природы несомненно даровитого, — писал рецензент „Нового мира“. — Оттого-то основным выводом из всего сказанного будет подчеркивание того факта, что книжка без достаточных оснований вышла в серии пролетарской литературы».

Журнал «Ленинград» (№ 2, 1932 г.) обвинял Гитовича, а заодно с ним и Лихарева, за «некритическую учебу у классиков», а журнал «На литературном посту» (№ 4, 1932 г.) утверждал:

«Ряд других ранних стихотворений Гитовича („Вода“, „Равновесие“ и др.), в которых поэт не поднимается до уровня пролетарского мировоззрения, испытывая на своем творчестве влияние таких реакционеров, как Заболоцкий, носят отчетливый отпечаток мелкобуржуазной идеологии».

Словно отвечая всем, кто вместо доказательств и убеждения пользовался дубинкой, Гитович пишет стихи, посвященные Маяковскому. Он считал себя тоже ответственным за его наследие, хотя и не соблазнялся копированием его, как это торопились сделать иные молодые поэты. Стихи, написанные на смерть Маяковского, не нуждаются в комментариях. В них «по-маяковски» все предельно и точно:

Мы минусуем горькие невзгоды…

Все в порядке. Вертится земля.

Молодежь проверенных заводов

Выбирает вас в учителя.

Вам теперь проснуться б и помочь ей

(Нам такого долго не пошлют),

Ею трижды я уполномочен

Передать присягу и салют.

И, едва удерживая нервы,

Дорогое горе затая, —

Как вождю,

Как первому из первых,

Присягает молодость моя.

Присягал поэт от всего сердца, но «крылья неустанных парусов» уводили его и в совершенно реальную Киргизию, и, случалось, на зыбкие острова книжной романтики. Поездки по стране позволяли накапливать новые впечатления. Они сами по себе явились для Гитовича серьезной школой. Но сказалась и помощь партийной критики, старших товарищей — В. Саянова, А. Прокофьева и других.

Отношения Гитовича с Прокофьевым складывались сложно. Они дружили, часто вместе выступали и на литературных вечерах, и в разных изданиях. Гитович ценил поэзию Прокофьева, но сам хотел идти иным путем. Находилось немало охотников на этом основании рассорить друзей.

Мы славили дружбу наперекор

Молве. К хитрецам — спиной.

Мы славили дружбу, а не разговор

За столиками в пивной.

Понятие, выросшее в огне,

Отбросившее золу,

Суровое братство, которого нет

И быть не может в тылу.

Зачем же поэзии вечный бой

Изволил определить —

В одном окопе да нам с тобой

Махорки не поделить? —

писал Гитович в стихах, посвященных Прокофьеву.

В свою очередь Прокофьев, даря Гитовичу свою книгу стихов «Улица Красных зорь», написал на ней:

«Александру Гитовичу на нерушимую дружбу. Иней засыпал мои волоса, а тебя он никак не тронул. Но Улица Красных зорь открыта для дружбы, и дружба та — на виду. 13. I. 31 г.»

Дружба их была требовательной и бескомпромиссной:

Если дружба, то, значит, поровну —

Бой, победу, беду, табак.

Она была вскормлена одной любовью — революцией, единым стремлением — верой и правдой послужить ей:

Нас одна обучала школа —

Революция, только ты…