Глава 13. ПОКЛОНЕНИЕ БЕТХОВЕНУ

Глава 13.

ПОКЛОНЕНИЕ БЕТХОВЕНУ

Отдых в Кастеназо был очень недолгим. В конце марта 1822 года Россини с женой уже прибыл в Вену, согласно контракту. Там их ждал Барбайя. И каковы же были его изумление, возмущение, гнев и обида, когда ему представились супруги Россини! Прелестная примадонна неаполитанского театра «Сан-Карло» Изабелла Коль-бран, которую вот уже несколько лет он привык считать «своей», не просто покинула его, а вышла замуж за этого счастливчика Россини! Конечно, Барбайя, вероятно, понимал, что молодой композитор во всем превосходил его – и внешне, и внутренне, однако признать такое трудно любому человеку. Но таков уж был могущественный импресарио – дела прежде всего. И поэтому он сделал вид, что ничего не произошло.

Прибыв в австрийскую столицу, Джоаккино сразу подключился к работе труппы. Для выступлений итальянских артистов Барбайя арендовал городской театр «Кертнертортеатр» («Театр у Каринтийских ворот»). Чтобы польстить чувству национальной гордости венцев, хитрец Барбайя решил открыть сезон оперой немецкого композитора Карла Марии Вебера «Фрейшюц» («Вольный стрелок»). Давая своим читателям информацию об ожидаемом театральном сезоне, местная пресса сообщала о двух главных событиях – опере Вебера и сочинениях Россини. Интересно, что для большего престижа своего соотечественника газета поместила биографическую справку о немецком композиторе, а об итальянце – ни слова.

Хотя Россини и помогал постановке веберовской оперы, которой на премьере дирижировал автор, но с Вебером, как ни странно, ему тогда не пришлось познакомиться. Зато музыку своего немецкого коллеги знаменитый маэстро оценил по достоинству, найдя в ней много новых мыслей. Ему нравились и мелодизм оперы, и характер развития, особенно же глубокое впечатление произвела оркестровка, в которой он нередко видел необычное, оригинальное использование инструментов. Скорее всего, этой встречи избегал Вебер, который питал лютую ненависть к итальянской опере, а значит, и к ее сладкоголосому певцу – Россини. Еще почти десять лет назад он начал писать уничтожающие статьи о сочинениях композитора, причем подход критика к произведениям удачливого итальянца был предубежденным и часто несправедливым. Впрочем, это неудивительно. Итальянская опера получила официальное признание во всех странах, она всячески насаждалась сверху, мешая тем самым развитию национального искусства. Отсюда проистекало неприятие ее таким ярким и самобытным национальным художником, как Вебер. А враждебное отношение к Россини было уже следствием борьбы двух направлений. Как только ни насмехался Вебер над Россини! И самое главное – все это было действительно смешно и остроумно. Как известно, Джоаккино нередко называли «пезарским лебедем». Свою роль в этом названии сыграло двойное значение итальянского слова cigno, что значит поэт, музыкант или лебедь. Ну как же мог Вебер не посмеяться над таким пышным прозвищем своего итальянского визави! И вот в газете появляется карикатура, в которой пезарский лебедь представлен в виде гуся, барахтающегося в грязной воде. Зло? Может быть, но отказать в остроте мысли автору карикатуры нельзя. К сожалению, Россини не читал немецких газет, иначе он наверняка оценил бы насмешку, ведь разве он сам не любил всех поддевать своими шутками?

Незнание немецкого языка не только мешало Россини прочитать отклики о себе в немецкой прессе, но и влекло немало неожиданностей. Джоаккино удалось запомнить одну фразу из этого «чертовски трудного для музыканта языка», как говорил он сам: «Ich bin zufrieden» (я очень рад). Композитор скоро понял, что эти слова в его устах очень нравятся окружающим. Он пользовался ими буквально без разбора и прослыл в Вене любезнейшим и учтивейшим человеком. Но однажды эти «волшебные» слова не на шутку подвели его. Как-то, проходя по одной из улиц города, Россини стал свидетелем ужасной драки двух цыган, которая окончилась трагически: один ударил другого ножом, и тот свалился. Тут же сбежалась толпа. Явились полицейские. Они хотели, чтобы Джоаккино как очевидец событий помог им разобраться в случившемся, а тот: «Ich bin zufrieden». И чем больше полицейские настаивали, тем более настойчиво и растерянно бедняга итальянец твердил свое «ich bin zufrieden» и пытался скрыться. Но у блюстителей порядка были зоркие глаза. И неизвестно, чем все это могло бы кончиться, если бы мимо не проезжал русский посол, который быстро сказал полицейским несколько слов. Инцидент был исчерпан, Россини с извинениями отпустили. А посол, как бы вскользь, объяснил: «Все дело в том, что он не знает немецкого языка». Но тут уж изумленные полицейские возмутились: «Кто, этот не знает?! Да он говорит на чистом венском диалекте!» Вот и получилось, что хотя Россини и считал немецкий язык трудным для музыканта, но именно благодаря тонкому музыкальному слуху ему Удалось настолько точно воспроизводить произношение, что коренные венцы приняли его за своего.

И все же несмотря на языковой барьер, пребывание в австрийской столице было очень интересным для композитора. Он жадно впитывал новые впечатления: то была совершенно непривычная жизнь, нравы, порядки. Россини с супругой были приняты в свете, все хотели видеть их, общаться с ними. Да и артистический мир приветливо откликнулся на приезд своих коллег. И дело было не только в моде на иностранное. Общение со знаменитым итальянским маэстро доставляло массу удовольствия. Еще только по Приезде Россини в Вену местная газета дала ему такую доброжелательную и даже несколько восторженную характеристику: «Это весьма обходительный молодой человек, с любезными манерами, симпатичной наружности, веселого нрава и тончайшего остроумия. На различных артистических встречах, куда его приглашали, он очаровал всех своей живой речью и своей, по крайней мере кажущейся, скромностью». Самое удивительное в этом человеке было то, что и любование красавицей Веной, и общение с новыми знакомыми не мешали тщательной подготовке им постановки своей оперы «Зельмира», которую так ждали венцы. Поразительная энергия! Всего через три недели после прибытия состоялась венская премьера «Зельмиры». В тот вечер в театре был редкий аншлаг. Вся Вена стремилась насладиться пленительными мелодиями знаменитого итальянца. А на следующий день посыпались отклики прессы. Мелодическая красота, поэтичность музыки маэстро потрясали. Богатство инструментовки, гармонии, стилистическое единство были отмечены с восхищенным изумлением. Недовольство вызвало только либретто. Но это принесло еще большее уважение к Россини: при таком-то тексте, полном несуразиц, добиться драматургической стройности! Одна из газет писала: «Эта драма является одним из тех поэтических уродов, которые опытному маэстро магической силой своего таланта удалось превратить в первых красавиц». Опера стала популярна. Недаром много лет спустя композитор вспоминал: «В бытность мою в Вене она пользовалась большим успехом. Но она требует такого превосходного ансамбля певцов, какой был тогда со мной в Вене».

За время пребывания Россини в Вене ее жители познакомились еще с четырьмя операми композитора. Это были «Риччардо и Зораида», «Матильда ди Шабран», «Елизавета, королева Английская» и «Сорока-воровка». Все произведения очень различные по своим достоинствам и недостаткам. Но общим у них было одно – принадлежность к удивительному и восхитительному мелодическому миру замечательного итальянского музыканта. Именно это качество стало для австрийской публики той соблазнительной приманкой, которая неудержимо влекла их на оперы итальянского маэстро. Неудивительно поэтому возмущенное отношение прогрессивной отечественной критики к сочинениям итальянца, нежелание замечать у него ничего хорошего, обвинение в поверхностности и любви к дешевым эффектам. Генрих Гейне, любивший и понимавший музыку маэстро, писал: «Россини, divino maestro[13], солнце Италии, расточающее свои звонкие лучи всему миру! Прости моим бедным соотечественникам, поносящим тебя на писчей и промокательной бумаге! Я же восхищаюсь твоими золотыми тонами, звездами твоих мелодий, твоими искрящимися мотыльковыми гре-зами, так любовно порхающими надо мной и целующими сердце мое устами граций. Divino maestro, прости моим бедным соотечественникам, которые не видят твоей глубины, – ты прикрыл ее розами и потому кажешься недостаточно глубокомысленным основательным, ибо ты порхаешь так легко, с таким божественные размахом крыл!».

А «божественный маэстро» мечтал о встрече с Бетховеном. Несмотря на свою постоянную занятость, Россини внимательно следил за музыкальной жизнью. Имя немецкого композитора уже давно привлекло его внимание. Еще в Милане он с восторгом слушал бетховенские струнные квартеты, познакомился с некоторыми сонатами. И хотя этого было недостаточно для того, чтобы составить полное представление о творчестве такого титана, но вполне хватало, чтобы восхищаться им. Тем более что и впоследствии, ознакомившись со многими другими произведениями Бетховена, Россини все же выделял сонаты: «Какая сила, какой огонь были у этого человека! Какие сокровища содержат его фортепианные сонаты! Не знаю, но, пожалуй, для меня они стоят выше его симфоний; быть может, в них еще больше вдохновения». Поэтому сразу по приезде в город, где жил великий музыкант, Россини стал продумывать возможность знакомства с ним. Так, однажды венский издатель Артария, ведший с Бетховеном дела, предложил зайти к нему. Россини остался ждать у подъезда, а его провожатый отправился спросить у Бетховена разрешения посетить его. Джоаккино сгорал от нетерпения, но появление Артарии не принесло желанного результата: Бетховен принять не мог, он тяжело заболел: после простуды у него случилось осложнение, от чего оказались пораженными глаза. Незваным гостям пришлось уйти «несолоно хлебавши».

Теперь Россини решил действовать более предусмотрительно. Через композитора Сальери он попросил итальянского поэта Кар-пани, который состоял в довольно близком знакомстве с Бетховеном, устроить ему долгожданную встречу. Придворный поэт (именно такая должность была у Карпани), к чьему мнению прислушивался Бетховен, довольно долго уламывал композитора, прося принять Россини. Впрочем, эта итальянская фамилия не впервые возникла перед Бетховеном. Он всегда старался быть в курсе музыкальных новостей, знакомился с новыми произведениями по нотам. Поэтому неудивительно, что о Россини у него уже было сложившееся мнение, которое свидетельствовало об уважении к молодому коллеге. Однажды, говоря с органистом Фрейденбергом о современной музыке, Бетховен заметил: «…Она является веянием фривольного духа времени, но Россини человек талантливый и превосходный мелодист. Он пишет с такой легкостью, что сочинение оперы занимает у него столько недель, сколько у немецкого композитора лет». Может быть, благодаря этому настоятельные уговоры Карпани увенчались успехом – время встречи было назначено.

Убогая обстановка существования великого гения немецкой и Мировой музыкальной культуры произвела на Джоаккино удручающее впечатление…Темная, крутая лестница, ведшая под самую крышу; убогая, неряшливая каморка; огромные трещины на потолке, через которые дождь должен был лить ручьем… Когда посетители вошли, Бетховен не отвлекся от нотной корректуры. И это не было пренебрежением, хотя композитор умел выразить презрение. Просто Бетховен был глух и не слышал, как вошли гости. Зато, когда он оторвался от работы и повернул к вошедшим лицо, Джоаккино был поражен… Нет, собственно, это лицо он неоднократно видел на портретах, которые довольно точно передали облик немецкого гения. Но острый взгляд, пронизывающий насквозь, и выражение глубочайшей печали – вот что потрясло молодого итальянца. «А, Россини! Это вы автор «Севильского цирюльника»? – раздался мягкий и несколько глуховатый голос хозяина этого жилища, – Я вас поздравляю, это прекрасная опера-буффа. Я ее прочел и получил удовольствие». Бетховен говорил по-итальянски довольно понятно, а речь его была порывиста, он словно убеждал: «Пока будет существовать итальянская опера, ее не перестанут играть. Пишите только оперы-буффа, а в другом жанре не стоит испытывать судьбу». Карпани сразу начал писать по-немецки ответ: «Но маэстро Россини написал большое количество опер-сериа: «Танкред», «Моисей», я вам их недавно прислал и просил с ними познакомиться». Разговор незаметно перешел на немецкий язык, и, хотя Карпани все переводил слово в слово, все же Джоаккино пожалел о своем незнании этого языка. Бетховен сказал: «…Я их бегло просмотрел, но, видите ли, опера-сериа не в природе итальянцев. Чтобы работать над настоящей драмой, им не хватает музыкальных знаний». Да и где их можно было бы получить в Италии?… Россини и сам считал, что «больше способен писать комические оперы», а что касается музыкального образования на его родине – тут тоже трудно было отрицать правоту немецкого композитора, ведь широтой своих знаний он был обязан только себе.

И беседа, если так можно назвать происходивший обмен информацией, потекла. Ведь гостям приходилось писать Бетховену свои ответы! Россини сразу «выразил все свое преклонение перед его гением и благодарность за то, что он дал… возможность ему все это высказать», на что великий композитор ответил с глубоким вздохом: «Oh, un infelice!»[14] A потом они говорили о состоянии итальянских театров и их репертуаре, часто ли в Италии исполняется Моцарт, о знаменитых певцах и как понравилась маэстро итальянская труппа в Вене. Интересы Бетховена были обширны, а Россини, недавно, уже в Вене познакомившийся с «Героической» симфонией и восхищенный мощью таланта своего немецкого коллеги, с радостью отвечал на его вопросы. Однако этот разговор продлился недолго именно из-за трудности общения. Бетховен радушно проводил гостей до дверей, пожелав успеха россиниевской «Зельмире» и повторив напоследок: «Пишите побольше „Севильских цирюльников“.

На обратном пути Россини весь находился под впечатлением этой встречи. Какое одиночество и какая бедность! И в этих условиях этот человек творил такие шедевры, как «Героическая» симфония или «Аппассионата»! Но ведь это было раньше, а над чем работает он сейчас? Россини еще не знал, что этот год проходил в жизни Бетховена под знаком Торжественной мессы, что в его голове уже зародилась мысль о создании гениальной 9-й симфонии Встреча с этим необыкновенным человеком, покорившим молодого композитора титанической силой духа, творившим в ужасных условиях своего существования, растрогала его до слез. Он высказал своему спутнику недоумение по поводу того, как венцы допускают, чтобы такой человек жил в такой бедности? Карпани постарался успокоить взволнованного Джоаккино: «Что вы, он этого хочет сам, он мизантроп, человек нелюдимый и ни с кем не ведет дружбы». Однако в слова о мизантропии (человеконенавистничестве) Бетховена как-то не очень верилось, ведь Россини был знаком с его произведениями, которые говорят больше, чем слова и поступки. А скорбное восклицание «О, я несчастный!» не давало покоя, постоянно звучало в ушах.

Поэтому вечером на торжественном обеде у князя Меттерниха Россини, все еще не отошедший от этой необычной встречи, высказал вслух то, что думал по поводу подобного отношения к великому гению эпохи. Но ему ответили то же, что и Карпани. «Неужели глухота Бетховена не заслуживает самого глубокого сострадания?… – не унимался Россини. – Так ли уж трудно, прощая ему слабости характера, найти повод, чтобы оказать ему помощь?» Композитор сразу предложил, чтобы богатые семейства собрали «по минимальной подписке такую сумму, которая обеспечила бы Бетховену пожизненное безбедное существование». Но тщетно, никто не откликнулся. А после обеда состоялся прием, закончившийся концертом, на котором исполнялось одно из последних трио Бетховена, встреченное овацией. «Он всегда, везде он, как незадолго до того говорили про Наполеона! – с грустью думал Россини – …В это самое время великий человек в своем уединении заканчивает, быть может, какое-нибудь произведение высокого вдохновения, к высшей красоте которого он приобщит и блистательную аристократию». Но Россини был не таков, чтобы поддаться первой же неудаче. Потом он рассказывал Вагнеру: «Не получив поддержки в попытке организовать Бетховену годовую ренту, я, однако, рук не опустил. Я решил попытаться собрать средства на приобретение для него жилища. Несколько человек подписались, прибавил кое-что и я, но сумма оказалась недостаточной. Пришлось отказаться и от этого проекта. Мне везде говорили: «Вы плохо знаете Бетховена. Как только он станет владельцем дома, он его на следующий день продаст. Он никогда нигде не уживается, потому что испытывает потребность менять квартиру каждые шесть месяцев, а прислугу каждые шесть недель». Ну что тут мог поделать Россини, гость в чужой стране?

Во время своего пребывания в Вене Россини поддерживал довольно близкое знакомство с композитором Сальери. Это был, по его словам, «славный пожилой господин», горевший в тот период страстью к сочинению канонов. И вот почти каждый день в послеобеденный час он появлялся у супругов Россини со своими канонами. Ноццари и Давид обычно обедали там же, все вместе они составляли великолепный квартет. Правда, всему бывает предел: «Но под конец у нас начала голова кружиться от этих бесконечных канонов, – вспоминал Россини, – и мы его несколько обуздали». Но все же общение с этим человеком было приятным. И тем более странными казались слухи, вот уже скоро три десятилетия ходившие по городу, – обвинение в смерти Моцарта. Убийство из зависти?! Маловероятно. Россини допускал зависть, но, по его мнению, «от этого до отравления очень далеко». Однако насмешливый нрав Джоаккино все же не мог упустить случая, чтобы посмеяться, и однажды композитор шутливо заявил Сальери: «Какое счастье, что Бетховен из чувства самосохранения избегает приглашать вас к столу, – иначе вы бы и его отравили и отправили на тот свет, как сделали это с Моцартом». «Я, по-вашему, похож на отравителя?» – удивленно спросил Сальери. «О нет! – сказал Россини, оценивающе глядя на собеседника, – вы больше похожи на отъявленного труса». Смех смехом, но, в общем, Россини считал Сальери довольно способным композитором, музыка которого часто «содержит великолепные места». Но, к сожалению, встречались и случаи, когда либретто оказывалось лучше музыки! Как вспоминал Россини, в своей опере «Грот Трофонио» Сальери «уступает поэту: либретто Касти – подлинный шедевр».

За четыре месяца пребывания в австрийской столице итальянская опера наделала много шума. Ею восторгались, ее ругали, о ней спорили. В числе поклонников оказался и великий немецкий философ Гегель. «Теперь я хорошо понимаю, почему в Германии, и в особенности в Берлине, музыку Россини хулят. Она создана для итальянских голосов, – писал он, – как бархат и шелка для элегантных женщин, а страсбургские пирожки для гурманов». А в своих «Лекциях по эстетике» философ утверждает, что «если сжиться с его (Россини. – О. К.) мелодиями, то эта музыка, напротив, оказывается в высшей степени богатой чувствами и идеями». А если эта музыка перестает соответствовать сюжету, то можно «поступиться содержанием и безраздельно отдаться свободным вдохновениям композитора и всею душой наслаждаться содержащейся в ней задушевностью». И жители Вены с готовностью отдавались этим восхитительным звукам. Все говорили о Россини, его узнавали на улицах.

Однажды, уже в самом конце гастролей, композитор решил отметить день рождения своей жены. После спектакля у супругов Россини собрались друзья. Веселый ужин и приятная беседа неожиданно прервались шумом толпы на улице. Посланный слуга принес весть, что собравшаяся толпа, в большинстве своем итальянцы, была привлечена ложным сообщением, что в честь маэстро «лучшие артисты Вены собираются устроить серенаду». Все были ошарашены сообщением. Первым пришел в себя маэстро. «Нельзя допустить, – воскликнул Россини, – чтобы все эти славные люди ушли разочарованными. Раз они ждут концерта, то за дело, друзья! Мы дадим им концерт ex abrupto[15]». И концерт начался! Сначала Россини заиграл вступление к арии Елизаветы, которую превосходно спела Изабелла Кольбран. С улицы неслись крики: «Да здравствует! Да здравствует! Будьте благословенны! Еще, еще!» Дуэт тенора Давида и синьорины Экерлин вызвал новую бурю восторгов. Потом запел Ноццари арию из «Зельмиры», а Кольбран «проворковала» с Джоаккино, своим Ринальдо, «полный неги отрывок знаменитого дуэта из „Армиды“„, как рассказывал венский корреспондент. Восхищению слушателей не было границ. „Пусть выйдет маэстро!“ – громыхала толпа. Когда же Россини появился в окне и стал раскланиваться, крики усилились. „Да здравствует! Да здравствует! Спойте, спойте!“ Тогда Россини спел арию из „Цирюльника“ – «Фигаро здесь, Фигаро там“. Было уже два часа ночи, толпа расходиться не хотела. Россини и его друзья, утомленные спектаклем и концертом, решили уйти спать. А недовольство толпы возрастало. Только полиции удалось восстановить порядок.

Через несколько дней после этого импровизированного концерта, 22 июля 1822 года, Россини с супругой покинули гостеприимную Вену. Но перед этим в его честь был устроен пышный прощальный банкет, на котором благодарные венцы преподнесли ему «скромный» подарок – 3500 дукатов на золотом подносе – в знак искреннего восхищения и преклонения перед талантом. Россини же сочинил арию «Прощание с венцами». Эта ария могла бы остаться незамеченной в потоке сочиненной маэстро музыки, если бы семь лет спустя не была использована в увертюре к «Вильгельму Теллю».

Вот и кончилась заграничная гастроль Джоаккино Россини. Это было счастливое время в его жизни, наполненное интересными встречами и новыми впечатлениями. А впереди было возвращение на родину.