Глава 9. ВЕНЕЦИАНСКИЙ МАВР

Глава 9.

ВЕНЕЦИАНСКИЙ МАВР

Римский триумф «Цирюльника» был поистине ошеломляющим. Римляне, обычно довольно сдержанные в выражении своих чувств, буквально носили Джоаккино на руках. И двадцатичетырехлетний композитор по достоинству наслаждался славой. Театр «Балле» сразу поспешил снова подписать с ним контракт на создание теперь уже комической оперы к карнавалу следующего года. Но это будет еще очень нескоро, а пока Россини хотел отдохнуть и отвлечься. Однако необходимо было возвращаться в Неаполь, поскольку импресарио Доменико Барбайя очень не любил, когда его протеже надолго отлучался из города. Хотя в период отсутствия он прекращал выплачивать Россини жалованье и никаких убытков не терпел, но все же никогда не мог понять, зачем тот ездит по стране, когда у него здесь есть все условия для работы. Этот год (1816) выдался для Барбайи очень хлопотным. Дело в том, что пока Джоаккино находился в Риме и занимался постановкой «Севильского цирюльника», в Неаполе случилось страшное бедствие: пожар, происшедший вечером 13 февраля, превратил великолепный театр «Сан-Карло» в груду развалин. Доменико Барбайя со свойственной ему бурной энергией начал работы по восстановлению, тем более что обязался вновь открыть свой храм искусства ко дню рождения короля Фердинанда, то есть к 12 января 1817 года. Дотошный импресарио внимательно просмотрел множество представленных проектов и наконец остановился на предложении архитектора Никколини. И работа закипела!

Хотя главный городской театр не действовал, светская жизнь Неаполя текла своим чередом. Крупнейшим событием года стала свадьба племянницы короля Фердинанда I. К торжественному событию, ожидаемому 24 апреля, в театре «Дель Фондо» была намечена постановка праздничного спектакля. В его программу входила кантата или драма «Свадьба Фетиды и Пелея», музыку к которой Попросили написать только что приехавшего из Рима Россини. К тому времени либретто уже приготовили – стихи принадлежали многоуважаемому в Неаполе поэту Анджело Мария Риччи, профессору риторики Неаполитанского университета.

Кантата, разросшаяся до размеров оперного действия, исполнялась лучшими артистами города – Изабеллой Кольбран, Андреа Ноццари, Джованни Давидом и др. Либреттист Риччи придумал сюжет на основе мифологии. В торопливой подготовке не обошлось без смешных курьезов, которые являются естественными спутниками любой спешки. А что касается смеха, то разве Россини мог без него? Молодящийся бас Маттео Порто, которому была поручена роль реки Себето (дело в том, что в итальянском языке слово «река» мужского рода), очень переживал, что ему надо будет предстать перед публикой в седом парике и с седой бородой. Окончательно расстроенный, он решил обратиться за помощью к композитору: «Маэстро! Вы знаете мою слабость…» – «Будьте спокойны, – сразу нашелся Россини, который был наслышан об этой особенности актера, – вы изобразите реку Себето в возрасте от 30 до 35 лет!»

Премьера прошла успешно. Наконец-то теперь можно отдохнуть! Но Россини есть Россини. И результатом этого отдыха явилась комическая опера «Газета, или Брак по конкурсу», написанная для театра «Фьорентини»! Еще с начала августа неаполитанская печать наполнилась сообщениями о новой работе знаменитого маэстро, которая ожидалась с нетерпением. Однако все было не так скоро, как хотелось бы. И 7 августа неаполитанская газета сетовала: «Все уверяют в скорой премьере, все жаждут ее, но, к несчастью, опера еще не окончена вопреки единодушному желанию публики, скучающей от бесконечного повторения старого репертуара».

На этот раз Россини действительно не спешил. Замысел и начало нового сочинения относятся к дням триумфа «Севильского цирюльника». Еще в письме из Рима к несравненной Изабелле Джоаккино небрежно и мимоходом (как узнается здесь насмешник Россини!) сообщает в самом конце послания о задуманной работе. Правда, в Неаполь он хотел привезти ее в законченном виде, чего не случилось. Ведь теперь он отдыхал!

В основу оперы было положено либретто Джузеппе Паломбы по комедии Карло Гольдони «Брак по конкурсу», предназначавшееся ранее для другого автора. Бездарный либреттист Леон Тоттола, с которым стал работать Россини, переделал все по-своему и испортил неплохое либретто Паломбы и прекрасный сюжет Гольдони. В результате получилось нечто пошлое, тривиальное и безвкусное, начисто лишенное живых сценических ситуаций. Кстати, непонятно и название оперы: ведь газета, в которой печатались брачные объявления, совершенно не участвует в действии!

В сочинении этой оперы Россини не утруждал себя. Он использовал отрывки и целые фрагменты из предыдущих произведений. Например, в «Газете» остался даже прежний текст, за исключением замены слова «жена» на «сестру». Тем не менее для этой «ленивой» партитуры была написана и новая, истинно россиниевская музыка, которая впоследствии прозвучит в некоторых успешных творениях Джоаккино. Взять хотя бы увертюру, которая просто восхитительна. Кстати, Россини об этом знал, ведь недаром же она появится уже в следующем году перед «Золушкой». Интересными и ценными по своему музыкальному содержанию были и финал I акта, и любовный дуэт Лизетты и Филиппо (сопрано и баритон), и одна из арий с новой и оригинальной гармонизацией.

Некоторые биографы Россини поговаривали, что неровное и в целом неудачное произведение композитор написал в отместку Барбайе за его тиранию. Такая версия маловероятна по двум причинам: во-первых, Джоаккино слишком дорожил своей артистической репутацией, чтобы придумывать такие рискованные и злые шутки; во-вторых, в неудавшейся опере достаточно прекрасной музыки, которая сразу понравилась слушателям. После премьеры 26 сентября 1816 года «Газета» повторялась несколько вечеров. Провала не было. Но больше опера не появлялась на сцене ни в Неаполе, ни в других городах.

Тем не менее авторитет Россини, уже завоеванный не только на севере Италии, но и в гордом Неаполе, стал уже настолько велик, что мелкие неудачи не могли его поколебать. Неаполитанцы восторженно поклонялись своему кумиру. Так, Джоаккино был желанным гостем в домах аристократии. С неизменным удовольствием посещал он салон маркиза Франческо Берио ди Сальса. Дворец маркиза отличался не просто красотой, как и многие дворцы итальянских аристократов. Это было своеобразное хранилище несметных сокровищ живописи и скульптуры, а библиотека являлась одной из богатейших в стране. Гостеприимный хозяин слыл не просто любителем изящных искусств. Он внимательно изучал их, поэтому хорошо знал Гомера, Софокла, Корнеля, Шекспира. Многие страницы великого английского драматурга маркиз мог прочитать наизусть, хотя, к сожалению, его знание не сопровождалось глубоким проникновением в мир духовных и философских идей классика английской литературы. Кстати, и своих замечательных современников Стендаля и Байрона он отказывался понимать и принимать, их творческие устремления были чужды итальянскому аристократу. Вот и получается, что «светоч» неаполитанской культурной жизни оказался весьма ограничен в своих художественных воззрениях. Тем не менее такое положение не мешало богатому маркизу собирать у себя интересных и талантливых людей. Его посещали известный скульптор Канова, поэт Россетти, прославившийся как импровизатор стихов, виртуоз популярного тогда и незаслуженно забытого в наши дни поэтического жанра, трагический поэт герцог Вентиньяно, историк и философ Мельхиор Дельфино, изящные писатели и приятнейшие люди Лампреди и Сельваджи. Часто появлялась в этом избранном литературно-художественном обществе и капризная примадонна Изабелла Кольбран в сопровождении своего неизменного поклонника, могущественного импресарио Доменико Барбайи, который в доме меценатствующего маркиза становился Мягок и обходителен. Россини любил бывать с этими людьми, в чьей среде ставились животрепещущие проблемы художественного творчества, исполнялись и обсуждались различные произведения. Обычно Джоаккино почти не покидал рояля, аккомпанируя то пению Изабеллы Кольбран, то импровизациям Россетти.

Россини уже достаточно хорошо знал маркиза ди Сальса, когда получил предложение написать серьезную оперу для королевского театра «Дель Фондо» на сюжет трагедии «Отелло» Шекспира в сотрудничестве с этим сиятельным дилетантом. Молодой композитор с радостью согласился, поскольку обращение к творчеству великого английского драматурга было для него заманчивой перспективой. Какие страсти! Какая сила чувств! Вот оно, противопоставление любви и ненависти, безмятежного счастья и мрачной скорби! И хотя он не очень-то доверял литературному таланту своего знатного соавтора, но надеялся, что такой первоисточник, как «Отелло», не так-то просто будет испортить.

В своем обращении к трагедии Шекспира Россини был первым. Он открыл непочатый в оперной литературе край этических, моральных и философских ценностей английского драматурга. Как на пути всякого первопроходца, перед Россини вставали препятствия, некоторые из которых оказались непреодолимыми. Здесь были и вкусы публики, и требования певцов. Стремление к правдивой выразительности произведений постоянно наталкивалось у Россини на косные условности театрального стиля, с которыми волей-неволей приходилось мириться. А стихи маркиза? Хоть и неплохие, но все же далекие от совершенства, они мало вдохновляли творческую фантазию композитора. Однако самый главный недостаток либретто, его драматургической основы заключался в поверхностном подходе к бессмертной трагедии Шекспира. Внимание Берио ди Сальса привлек не столько трагический поединок чувств, сколько привычно выгодные сценические положения. Либреттист не увидел в трагедии Шекспира главного: Отелло убивает Дездемону не из простой ревности, а потому, что рухнул его светлый идеал веры в чистую и возвышенную любовь. Много лет спустя в беседе со своим другом, адвокатом Дзанолини, Россини скажет о «бешеной ревности» Отелло. Значит, его понимание трагедии венецианского мавра было таким же. Впрочем, понятно. В начале прошлого века итальянский оперный театр и его сладкоголосый глашатай не были морально готовы к воплощению всей философской глубины трагедии Шекспира. Однако нам трудно судить об этом. Быть может, либреттист уровня Арриго Бойто (автора либретто «Отелло» Верди) и смог бы вдохновить такого глубокого знатока человеческой психологии, как Россини, на создание музыкального шедевра, равного своему литературному первоисточнику.

Маркиз ди Сальса оставил без внимания многие психологически важные эпизоды трагедии Шекспира. К числу таких относится история зарождения нежной и глубокой любви Отелло и Дездемоны. Это не просто любовная история, у Шекспира этот эпизод исполнен высокого морально-этического смысла. А без него трагическая развязка лишается своего глубокого этико-философского содержания и становится тривиальной сценой «бешеной ревности». Впрочем, неудивительно, поскольку ди Сальса настолько далеко отошел от первоисточника, что в его либретто с трудом узнаются контуры знаменитой трагедии. Получилась своеобразная вольная вариация на тему Шекспира.

Действие оперы «Отелло, или Венецианский мавр» разворачивается в Венеции. (Вспомним: у Шекспира все только начинается в этом городе, а трагедия происходит на Кипре. Но ведь нельзя же перенести на оперную сцену все подробности драматической пьесы, у Верди место действия тоже ограничено и события протекают только на Кипре.) Народ радостно встречает вернувшегося с победой Отелло, сына знойной Африки. Звучит приветственный хор, написанный традиционными средствами: «Да здравствует Отелло! Да здравствует победитель!» Его аккордовая фактура, привычные торжественные интонации не вносят ничего нового в россиниевское хоровое письмо.

Отелло считает Венецию своей родиной и отказывается от наград. Тогда дож, желая все-таки отблагодарить отважного воина, предлагает ему жениться по своему выбору. Мечты Отелло обращаются к Дездемоне. Звучит полная ликования каватина героя. Ремарка «воинственно» подчеркивает его силу и доблесть. Однако исполненная изысканных фиоритур блестящая теноровая каватина не раскрывает характер мужественного и нежного мавра. Вне внимания либреттиста, а значит и композитора, осталось зарождение и развитие любви Отелло, то значение, которое он придавал этому чувству. Здесь не было вины Джоаккино, ведь композитор озвучивал предложенные слова. Зато уже в этом номере чувствуется рука опытного мастера, вполне овладевшего секретом достижения правдивости сценического действия. Ведь эта, на первый взгляд, банальная каватина представляет собой целую сценку! Кроме главного героя и хора в ней участвует и главный отрицательный персонаж – Яго, чей голос присоединяется к Отелло. Выступление этого враждебного героя оттеняется тревожной оркестровой пульсацией. При всей драматической яркости этого эпизода остается все же неясным, о какой мести все время говорит злобный ненавистник Отелло и за что его так невзлюбил.

В следующем затем дуэте Родриго и Яго, в тот момент, когда скрытый враг Отелло обещает влюбленному в Дездемону сыну дожа (у Шекспира это просто венецианский дворянин) помочь отнять У мавра невесту, снова есть интересные находки композитора. Наряду с традиционным для итальянской оперы пением в терцию встречаются искусные полифонические эпизоды, такие, как в среднем разделе дуэта. Однако есть в этом номере и до смешного прямолинейное следование за текстом. Так, на словах «В груди уже чувствую возгорающуюся смелость» в оркестре появляется фанфарный возглас, что должно символизировать эту самую смелость.

Дездемона ждет своего возлюбленного. Вместе с ней находится ее наперсница Эмилия (в трагедии – жена Яго). Эта сцена сразу переносит нас в другую атмосферу. Здесь господствуют и возвышенная нежность, и благородство душ. Аккомпанированный речитатив, который предшествует дуэттино Дездемоны и Эмилии, развит мелодически, оркестр чутко следует за переживаниями героинь. Дездемона рассказывает своей доброй подруге о том, что, когда она хотела послать возлюбленному Отелло письмо и локон, отец передал все это Родриго, за которого хотел бы выдать ее замуж. В оркестре в этот момент звучит взволнованная вибрация струнных. Так этот оркестровый прием сразу создает атмосферу тревожного предчувствия, трагизм которого подчеркивается и гармонически. Начало рассказа звучит на фоне устойчивого мажорного созвучия. Когда же речь идет о том, что подарок не достиг Отелло, появляется резкий аккорд, который печально-обреченно разрешается в миноре при воспоминании о том, как распорядился отец письмом.

Еще в «Елизавете, королеве Английской» речитатив secco полностью был вытеснен аккомпанированным. Сопровождение исполнялось струнной группой оркестра. В «Отелло» Россини сделал следующий шаг в совершенствовании такого старого и испытанного средства, как речитатив. Теперь в его сопровождении участвует весь оркестр, что способствует большей выразительности речитативных эпизодов. И вот за этим развернутым речитативом-сценкой следует дуэттино двух женщин, в котором Эмилия успокаивает Дездемону. Звучит светлая изящная мелодия, где слышатся интонации и ритмы, характерные для венецианского фольклора. Дуэттино, и особенно его первая часть, в характере баркаролы – одна из самых прекрасных страниц оперы.

Финал первого действия является, как всегда у Россини, своеобразной концентрацией эмоционального развития произведения. Это первая кульминация оперы, где сталкиваются в прямом противопоставлении чувства и желания героев. Музыкально данная развернутая сцена представляет собой цепочку ансамблей, выстроенных по принципу нарастания количества участников: дуэт, терцет, квинтет с хором. Дело в том, что Эльмиро (отец Дездемоны) настаивает на своем желании выдать дочь замуж за Родриго. Трепещущая Дездемона сопротивляется. Все решает появление Отелло, который говорит о данной ему Дездемоной клятве. Разгневанный Эльмиро вынужден уступить. Финал звучит приподнято и взволнованно. Конечно, Джоаккино не мог сделать чудо с такими посредственными стихами, как те, что предоставил ему маркиз Берио. Тем не менее композитору удалось достичь в этой сцене драматического реализма.

Второе действие открывается встречей Родриго и Дездемоны. Несчастный влюбленный вновь пытается упросить красавицу венецианку подарить ему свою благосклонность. Но тщетны его попытки: Дездемона сообщает, что она – жена Отелло. Родриго в ужасе и недоумении. Звучит его ария «Что слышу! Горе мне!», мелодия которой в высшей степени виртуозна. В то же время она певуча, пронизана теплотой и живостью искреннего чувства, особенно в начале, когда колоратурные украшения еще не играют самодовлеющей роли. Родриго страдает, а Яго тем временем плетет интригу против благородного Отелло. Коварный ненавистник показывает мавру письмо, якобы написанное Дездемоной своему возлюбленному Родриго. Вот оно, то роковое письмо, адресованное Отелло, но отданное Родриго! Отелло в ужасе и горе: любимая жена неверна ему. Мужественный воин не может вынести такого удара, он решает убить изменницу и умереть самому. Дуэт Отелло и Яго – одна из наиболее реалистических страниц оперы. В показе недоумения, горького разочарования, неистового гнева, обреченной решимости Отелло и страшной в своем злорадстве клеветы Яго Россини вновь показал себя не только большим знатоком человеческих душ, но и искусным музыкальным драматургом. Узнав имя своего соперника, Отелло хочет мстить. Его встреча с Родриго, который тоже жаждет крови противника, могла бы кончиться трагически, если бы не вмешательство Дездемоны. Образуется трио, в котором доминирует гневно-возбужденная эмоция. Однако это чувство господствует с начала второго действия, поэтому, при всем искусстве полифонической разработки трио, данная сцена не оказывает на слушателей должного воздействия. А финал второго акта становится отголоском происшедших событий. Дездемона полна недобрых предчувствий. Эмилия пытается успокоить ее. Звучит их дуэт с хором. Поскольку кульминацией всего действия был дуэт Отелло с Яго, то все последующее становится уже результатом подлой клеветы.

И все-таки развитие образов Отелло, сильного, возвышенного, гордого, и Яго, коварного, неистового ненавистника, получилось недостаточным и односторонним, поскольку свойства их характеров не раскрыты в полной мере и со всей логикой, какой требовала шекспировская трагедия. Таким образом, либретто сильно мешало Россини в работе. Парадокс? Конечно. Композитор всегда отдавал приоритет музыке, но ведь опера – это музыкально-драматический вид искусства, неразрывно связанный со словом. И слово играет в нем немаловажную роль. Поэтому больших успехов достиг Россини в тех эпизодах, где либреттисту удавалось найти верный тон в передаче шекспировской трагедии. Именно там у композитора получались островки высокохудожественного, подлинно реалистического воплощения музыкальной драмы. Таковым является третье действие, самое короткое, но по духу наиболее близкое Шекспиру.

Открывается третий акт небольшим оркестровым вступлением. Легкие колыхания у флейт, постоянное пиано всего оркестра рисуют картину уснувшего моря. Светлые мажорные краски говорят о покое, которым наслаждается природа этой ночью. Средства удивительно просты, но сколько поэзии в звуках! Дездемона и Эмилия в спальне. Их взволнованный диалог сразу вносит контраст в созданную оркестром атмосферу покоя. Дездемона страдает от напрасного обвинения в неверности, Эмилия от всей души жалеет госпожу. Их горестный диалог звучит на фоне картины спокойного моря, которое изображается в оркестре. Таким противопоставлением композитор еще раз подчеркивает беззащитность несчастной жертвы Клеветы. Тем временем под окнами дворца проплывает гондола, ведь действие разворачивается в прекрасной Венеции! Гондольер поет свою грустную песню: «Нет большей скорби, чем вспоминать в беде о временах счастливых». Прекрасные и многозначительные стихи великого Данте в сочетании с очаровательной в своей простоте и задушевности мелодией рождают в смятенной душе героини много ставших теперь печальными воспоминаний. Об этом говорит оркестр, взволнованный трепет которого выдает состояние Дездемоны. Здесь Джоаккино намеренно отказался от заманчивого соблазна сделать в сопровождении песни венецианского гондольера баркарольный аккомпанемент. Кстати, и размер в песне двухдольный, а не привычный шестидольный.

Сцена, исполненная правдивости выражения чувств героини, как это ни странно, вызвала бурные споры композитора и либреттиста. Маркиз Берио, рассказывал потом Россини, настаивал на использовании стихов Торквато Тассо, а не Данте, мотивируя свое упорство необходимостью подлинного показа места действия, поскольку венецианские гондольеры действительно предпочитали петь стихи этого поэта. «Я знаю лучше вас, – возражал Джоаккино, – потому что гостил в Венеции много раз; но в этой сцене мне нужны стихи Данте». Молодой композитор предпочел внутреннюю правдоподобность внешней. И проявил этим не только тонкое чутье эмоциональной ситуации, но и большую художественную зрелость.

Дездемона не в силах противостоять нахлынувшим воспоминаниям. Тогда она поет песню об ивушке, где говорится о невинно пострадавшей девушке. В первый момент очаровательная в своей народной простоте мелодия интонационно близка прозвучавшей ранее песне гондольера. Постепенно она окутывается изящной паутиной фиоритур, становясь все более изысканной. И вдруг неожиданно прерывается. «О чем я говорила?» – спохватывается растерянная в своем горе Дездемона. Речитативная вставка исполнена подлинной реалистической выразительности – у несчастной женщины путаются мысли от внезапно навалившегося на нее страдания. Затем песня продолжается. Последний, четвертый куплет освобожден ото всех колоратурных украшений. В трепете полного неведения, что предпринять, как снять с себя жестокое обвинение, после своей грустной песни Дездемона обращается к богу. Ее молитва наполнена страстным волнением, надеждой на спасение.

Начинается финал третьего действия и всей оперы. Краткое вступление рисует разыгравшуюся грозу. В свете вспышек молнии появляется Отелло с лампой и кинжалом в руках. Он тоже взволнован и страдает. Несчастная Дездемона к тому времени уже забылась тяжелым сном. Все ее мысли о любимом муже. «Любимый мой!» – произносит она сквозь сон. Отелло думает, что эти слова обращены к сопернику. Страшно его лицо в свете вспышек молний. Природа в смятении, как и души героев. Проснувшаяся Дездемона видит ужасного в своем горе и гневе Отелло. Звучит их последний дуэт. Но эти два любящих человека уже не в состоянии понять друг друга, они говорят на разных языках. Партии Отелло и Дездемоны сначала звучат порознь и сливаются только в конце, когда гнев и ужас достигают своего апогея – ведь теперь герои испытывают однои то же чувство. Отелло наносит роковой удар. И тут же ему сообщают о том, что Дездемона невинна. Горю воина нет конца. Кару за содеянное он выбирает себе сам, закалываясь кинжалом над трупом своей любимой.

Завершение оперы построено совершенно непривычно. Это не ансамбль с хором, а взволнованный речитатив персонажей на фоне смятенного трепетания оркестра. Ансамбль с хором звучит только один раз – на возгласе «Ах!», в то мгновение, когда Отелло падает, сраженный собственным ударом. Стремительный взлет мелодии оркестра с последующим тяжелым падением вниз на грозно-устойчивый мажорный аккорд завершает оперу. Такого конца требовало развитие трагедии, что было ново для итальянского музыкального театра. Следование Россини драматическим законам явилось смелым нарушением сложившихся традиций.

Согласно свидетельствам современников, постановка встретила благосклонный прием у публики и на премьере, и на последующих спектаклях. Это было в Неаполе. Но подобное дерзкое отступление от традиций принималось далеко не во всех городах. Так, для премьеры во Флоренции в 1819 году Россини пришлось изменить концовку. Дож появляется во флорентийском варианте на мгновение раньше, еще до рокового удара кинжалом разгневанного Отелло. Все выясняется. Гнев мавра быстро утихает: «Так это правда, ты невинна?» – изумленно восклицает Отелло. «Клянусь я в том!» – радостно и гордо возглашает Дездемона. И герои исполняют счастливый дуэт, заимствованный Россини из своей оперы «Армида» (1817). Зрительские вкусы оказались в данном случае сильнее реалистических устремлений композитора. Можно ли винить флорентийцев? Жизнь вокруг была так сложна и тяжела, поэтому естественно желание хоть в театре видеть макет справедливого счастья. С другой стороны, традиции жанра, привычка к ним слушателей тоже были очень важны. Правда, переделки Шекспира и Россини этим не ограничивались. Например, нередко в последующих постановках Отелло представал перед публикой в виде очаровательного белолицего тенора! Считалось просто неприличным, чтобы прелестная молодая девушка полюбила темнокожее чудовище. Конечно, итальянская публика начала прошлого века оказалась неподготовленной к восприятию трагедии Шекспира. И тем не менее опера Россини прижилась на итальянской сцене. И не только итальянской. Ей аплодировали и Париж, и Лондон, и Петербург. Если на премьере в Неаполе партии Отелло и Дездемоны великолепно исполнили Ноццари и Кольбран, то впоследствии большой славой пользовались трактовки этих россиниевских образов Мануэлем Гарсиа и его дочерью Марией Малибран. Опера была популярна много лет, и этим она обязана огромной человечности сюжета и талантливой правдивости его воплощения, красоте вокального и оркестрового письма. Самое удивительное то, что, казалось бы, вердиевский шедевр на этот же сюжет должен был позже свергнуть оперу Россини с театральных подмостков. Все же, хотя россиниевский вариант «Отелло» и стал звучать все реже и реже, но привлекательность, удобство и выигрышность вокальных партий заставляли певцов вновь и вновь обращаться к нему.

В творчестве Россини «Отелло» занимает значительное место. Ведь эта опера явилась новым этапом в восхождении композитора к правдивой драматической выразительности музыки. И в то же время она стала переломным моментом в развитии оперного творчества Джоаккино. Впрочем, об этом речь пойдет дальше.