5. Аккра

5. Аккра

Все узнавания — рынок Канешие, площадь Кваме Нкрумы, арка Независимости — из окна автомобиля. За все время я так ни разу и не погулял по Аккре — за исключением фешенебельного пригорода Осу, где мы несколько раз пили пиво в ресторанчике «Асанка локалз». Да если бы и гулял, наверняка не запомнил бы, как добраться из точки А в точку Б. Но зато я до сих пор помню названия всех районов и улиц; видимо, это — оборотная сторона топографического кретинизма. Впрочем, некоторые из них запомнить совсем несложно. Например, спальный район под названием Russia, соседствующий с поселениями племени га. Для многих жителей Аккры это — единственная Russia на свете. Так некоторые уроженцы американского штата Джорджия не подозревают о существовании другой Джорджии, родины Пиросмани и «Киндзмараули». После десятка безуспешных попыток объяснить свое происхождение я смирился с тем, что меня называли выходцем из местной Раши (это вызывало всеобщий хохот).

Я бывал в Аккре чуть ли не каждые выходные: от «моей» деревни до столицы было около трех часов езды. Останавливался либо у родителей Наны Нкетсии, с которыми она наконец помирилась, либо у знакомого врача-кардиолога по имени Квези Даква. Квези жил с младшим братом и невесткой в снимаемой в складчину землянке на окраине города. Все трое работали в Корле Бу, одном из лучших медицинских центров в Западной Африке. Медицинский институт при Корле Бу — альма-матер большинства моих ганских коллег по ординатуре в американском госпитале Сент-Винсент. Несколько лет назад весь поток выпускников под началом Виктории Апалоо и Кофи Пэппима перебазировался в штат Коннектикут, оставив Корле Бу на попечение самоотверженного семейства Даква. Из-за нехватки врачей в главном госпитале страны Квези и его домашним нередко приходилось дежурить в две смены. При этом их суммарного дохода едва хватало на квартплату. «Я уже который год уговариваю их перебраться к нам в Америку. Не хотят, и все тут!» — жаловалась Апалоо.

Сам Квези жаловался разве что на недостаток медикаментов и неискоренимость африканских поверий («Моим пациентам кажется, что, если человек попал в больницу, значит, ему конец. Поэтому они никогда не обращаются за помощью вовремя, и в результате их дурацкая примета всегда сбывается…»). Разговоры о том, насколько тяжело приходится ему и его семье, моментально и безоговорочно пресекались. У них в доме говорили об американской политике, о ситуации на Ближнем Востоке, о футболе — словом, о чем угодно, кроме изнурительной неустроенности их собственной жизни. Будучи привержен ганским традициям фанатичного гостеприимства, Квези стремился заполнить мои приезды «культурной программой» и не на шутку обижался, когда я предлагал хотя бы частично покрыть стоимость театральных билетов или счет в ресторане, который явно был ему не по карману. Мне становилось не по себе от этого бессребреничества, и я предпочитал по возможности гостить у Теодора и Арабы Нкетсия, потомков верховного вождя фантсе, живших в колониальном особняке с целым штатом прислуги. Те были не менее гостеприимны, но хотя бы могли себе это позволить.

После примелькавшейся нищеты, деревенской и городской, мир Нкетсия представал неправдоподобным вымыслом. Это была Аккра белокаменных зданий за бетонными оградами, ухоженных садиков, взлелеянных цветников, закрытых клубов и частных школ с видами на университеты Америки и Европы. Наряду с коренной элитой здесь обитали приезжие, от фармацевтического магната из Германии до хипповатой Эми Зиммерн, выписанной из Калифорнии в качестве гувернантки. «В Гане можно жить, — говорила Эми, отправляя в рот круассан. — В каком-то смысле белому человеку, если он знает, чего хочет, легче добиться своего здесь, чем у себя дома. Здесь тебе никто не будет вставлять палки в колеса…» Может быть, она, как и я, ни разу не гуляла по городу, и может быть, у нее были на то причины.

По Аккре вообще не особенно гуляют, хотя здесь есть свой парк, есть несколько обязательных достопримечательностей. Но выходца из Раши не интересовал очередной музей Революции — тем более что и времени на его посещение не оставалось из-за плотного социального графика. Дело в том, что Одоква, старшая сестра Наны, только и делала, что таскала меня с собой на светские рауты, где знакомила с бесчисленными бывшими одноклассниками, ныне преуспевающими и строящими грандиозные планы. Все они занимались бизнесом и все как один метили в политики. Лидеры нового поколения: образованные, предприимчивые, владеющие несколькими языками. Африканцам языки даются легче, чем европейцам. Видимо, это связано с навыком, приобретенным в раннем возрасте. Племена, живущие бок о бок, говорят на совершенно разных наречиях, и средний африканец с детства владеет четырьмя, а то и пятью языками.

Как и следовало ожидать, встречи одноклассников Одоквы оказались копией западных корпоративных вечеринок, где принято посасывать коктейли и устанавливать полезные связи, — с той разницей, что после трех-четырех часов, отведенных на деловое общение, гости здесь не расходятся по домам, а переходят к танцевальной части программы и отплясывают до глубокой ночи.

Журфиксы, устраиваемые родителями Наны, были иного толка. Сюда приходили люди заслуженные: бывший представитель Ганы в ООН, ганский посол в США, профессор африканской истории из Нигерии. Приходили и другие, менее именитые, но более разодетые; Одоква заглазно называла их буга-буга[117]. Заслуженные гости приходили больше поесть, чем потанцевать. Рано или поздно все разговоры сворачивали в сторону религии. «Сядь поближе, — говорил мистер Нкетсия, обращаясь к нигерийскому профессору, — поделимся опытом, сверим карты…» И нигериец начинал длинный рассказ о том, как за свою активистскую деятельность студенческих лет был внесен в черный список ЦРУ, о чем случайно узнал по прибытии в Штаты. И как обратился к Всевышнему и постился три дня. И на той же неделе в вашингтонском подвале случился пожар, и сгорела папка с проклятым списком. «Йеде Ньяме асэ»[118], — отзывался хозяин, и сидящие за столом хором произносили молитву.

«Африка тебя не отпустит, помяни мое слово, — сказал Нкетсия в мой последний приезд. — Когда-нибудь ты захочешь вернуться, и тогда — запросто приезжай и живи у нас». Я выдержал торжественную паузу и сложил руки лодочкой. Вот и закончился мой «ганский» год. Завтра — Абиджан, оттуда — в Бамако: путешествие по Западной Африке перед возвращением в Нью-Йорк. Дальше — воспоминания. Перемалывание африканских баек в устной и письменной форме, постепенное забывание чви, периодические ночные звонки. На проводе — бриджпортский друг Коджо или медсестра Абена, работавшая со мной в Эльмине, знающая меня исключительно под именем Квабена («мальчик, родившийся во вторник»). Через две недели Абена выходит замуж за Ато и, как только что выяснилось, меня ожидают на свадьбе в качестве свидетеля. Конечно, Абена, я приеду первым же поездом из Нью-Йорка. Мефа кетеке но бэба. Слово кетеке имеет два значения: «поезд» и «гиена». Это — один из характерных для языка чви «двойных омонимов»: с одной стороны, гудок паровоза, напоминающий вой гиены; с другой — само звучание слова ке-те-ке, передающее стук колес. Мефа кетеке но бэба. Абена готова поверить, что я не шучу. Что из Нью-Йорка в Эльмину и вправду можно добраться на поезде. Саа? Кетеке бэйн?[119] За всю жизнь она ни разу не видела ни поезда, ни гиены. Самое популярное транспортное средство в Гане — маршрутка тро-тро, а самое распространенное животное — акрантие, большая тростниковая крыса, родственница дикобраза. Суп из акрантие считается здесь деликатесом. Помню, как Абена приготовила этот акранти-квайн накануне моего отъезда; он оказался одним из самых вкусных блюд, которые я пробовал в своей жизни.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.