«Солдат Курчатов»

«Солдат Курчатов»

Многие любят жаловаться: я устал, у меня голова болит, я занят, времени нет… А Курчатов никогда и ни на что не жаловался. Я проработал с Игорем Васильевичем больше пятнадцати лет и за все это время не слышал от него ни одной жалобы ни по какому поводу. Чувствовал он себя иногда очень плохо: уже после первого инсульта левая нога начала отказывать, была немного парализована, и он ходил с палочкой, но лечиться не любил и всегда спешил сделать максимум того, что мог.

Помню, как-то застал я Курчатова дома – он болел, лежал в постели. В руках у него была толстая книга, куда он заносил заметки для памяти и поручения, которые он давал сотрудникам. Рядом, у постели, стояла Анна Филипповна, его лечащий врач, и просто умоляла:

– Игорь Васильевич, вы больной человек, нельзя же так!

Он отвечал:

– Я все выполняю. Вы сказали лежать. Я лежу.

Но он и больной, в постели, работал так же интенсивно, как в служебном кабинете. К нему и домой шёл постоянный, нескончаемый поток людей. Он их вызывал, говорил с ними, рассказывал, слушал, записывал, что надо было сделать.

По словам Марины Дмитриевны, жены Игоря Васильевича, вставал он часов в семь утра, быстро завтракал – ел он вообще быстро – и обязательно куда-нибудь направлялся. Или к себе в институт, или выезжал на завод, или на совещание, на встречу.

Он все время был в движении – с кем-то говорил, кому-то что-то рассказывал, кого-то слушал.

Все его время поглощалось научной и организационной работой. Он сам выезжал в другие институты, в лаборатории, на заводы, принимал людей, выслушивал их, советовался, объяснял те задачи, которые нужно было решить… Возьмём только одну, небольшую часть огромной атомной проблемы – сам реактор. Сколько тут возникало вопросов!

Прежде всего уран. Постановка всех исследований, связанных с ним. Это и месторождения урановых руд, и добыча руды, и переработка её, и очистка урановых солей, и получение из них металла, и исследование всех его свойств… Причём все новое. И это только одна урановая проблема.

К Курчатову шли самые разнообразные люди, и он должен был ставить задачи, которые не все даже понимали. Сейчас многое кажется простым и несложным, а тогда ведь было совсем не так. И со всеми этими вопросами, со всем тем, в чем сами не могли разобраться, люди шли к Курчатову.

Я вспоминаю одно из заседаний, где обсуждались методы анализа тяжёлой водой. Как к этому подойти, за что «зацепиться»? Скоро будет получена тяжёлая вода. Но как определить её состав – процентное содержание тяжёлой воды в общей массе? Химическим путём? Невозможно. Физически? Но как? Неизвестно. Мы сидели, целая группа, и обсуждали, что можно было бы положить в основу разработки технического анализа. Ну, тяжёлая вода имеет более высокую точку кипения. Потом, удельный вес её больше. Дальше, точка замерзания также отлична от точки замерзания обычной воды. За что же «зацепиться»?

Специалистов этого профиля тогда не было – просто даже такой специальности ещё не существовало. Кто-то в раздражении сказал:

– Ну, Василий Семёнович, втянули вы нас в какую-то авантюру! Скажите откровенно: вы что-нибудь в тяжёлой воде понимаете?

Я ответил:

– Нет, я металлург.

– А кто-нибудь из сидящих здесь понимает?

– Нет, не понимает.

Мы не заметили, что в эту минуту в комнату вошёл Курчатов. Я взглянул и увидел сердитое лицо. Он слышал последние фразы разговора и был очень раздражён самой постановкой вопроса. Курчатов сказал:

– Что же вы хотите, чтобы мы к американцам обратились за помощью? Чтобы они разработали нам метод? Сейчас перед страной стоит важнейшая проблема, и мы, советские учёные, должны её решать. Никто за нас решать её не будет. И надо об этом думать. А за что «зацепиться» – давайте поразмыслим, за что-нибудь всегда можно «зацепиться».

Я подумал: из глубины веков до нас дошло: «Ищите и обрящете, стучите и отверзется». Как правило, когда вы упорно ищете, то, конечно, в итоге всегда найдёте какой-то метод, какую-то возможность. И мы ведь в конце концов нашли, за что «зацепиться».

Таких случаев было множество. Вот ещё один. Когда мы начинали заниматься проблемой разделения изотопов, потребовались пористые перегородки. Что это такое? Нужно было создать пористый материал в форме пластинок, в котором отверстия были бы по величине примерно равны молекуле уранового соединения, с которым мы имели дело. Но как создать эти поры, мы не знали.

Вначале кто-то предложил прокалывать их механически тончайшей иглой. И начали прокалывать! Потом увидели, что из этой затеи ничего не получается. Стали думать, что ещё можно предложить, советоваться, искать нужных людей. И тогда оказалось, что проблемой занималось в порядке, так сказать, личной инициативы много людей, не имевших к нашим исследованиям никакого отношения. Ну, кто бы мог думать, что такие учёные и инженеры найдутся в… текстильном институте? Или среди металлургов, задачи которых обычно прямо противоположны: не создавать, а устранять раковины, поры и т. п.

Курчатов не принадлежал к тому типу учёного, который обычно сидит в тиши кабинета, обложенный книгами, думает, пишет. Определённого времени, так сказать, для думания у Игоря Васильевича не было – он думал на ходу, думал, мне кажется, постоянно.

Спать он ложился поздно. Я знаю это: мы часто засиживались на работе до двух-трёх часов ночи. Курчатов прилагал все силы, чтобы увлечь работника проблемой, в решении которой тот принимал участие, объяснить ему суть задачи, показать её важность. Но иногда даже люди, увлечённые одной проблемой, не могут вместе работать плодотворно. У металлургов есть такой термин: совместимость – это когда один металл может работать с другим. Или несовместимость, когда идёт процесс взаимодействия – разрушения. И вот иногда Курчатов замечал среди сотрудников людей «несовместимых»: ни по характеру, ни по другим качествам они не подходили друг к другу. И тогда он делал их «совместимыми». Сделать же «совместимыми» не двух, а множество людей – это значительно сложней, это уже большое искусство. И им в совершенстве владел Курчатов.

Игорь Васильевич умел обратить внимание на мелочи, которые отвлекали от настоящего дела. Мне казалось, что людям становилось стыдно, хотя Курчатов не стыдил, не корил. Просто он так умел поставить вопросы, что у сотрудников, по-видимому, возникали примерно такие мысли: «То, что Курчатов предлагает, к чему он призывает, и есть настоящее дело. А то, что нас поссорило, – мелочи, их надо отбросить…» И люди работали, отдавая общему делу максимум того, на что были способны.

Курчатов был абсолютно бескорыстен, Так, когда он получил большую премию за успешное проведение атомных исследований, то всю её, до копейки, передал в детские дома. Так же поступал он и с другими премиями, и с гонорарами за печатные работы.

У него было большое сердце. Он волновался за товарища, у которого что-то не ладилось, за сотрудника, который заболел. Он мог неожиданно для заболевшего навестить его в больнице, разговаривать о нем с врачами, доставать нужные лекарства.

Если попытаться нарисовать портрет Игоря Васильевича, то надо сказать, что был он высокого роста, широкоплечий, плотный. Ходил быстро, крупными шагами. Знаменитую его бороду знают все; о живых, лучистых глазах, которые с первой встречи запомнились мне на всю жизнь, я уже упоминал. У него был высокий баритон, говорил он очень энергично.

В воспоминаниях С. Ляндреса об Орджоникидзе я прочитал, что Серго любил голубые рубашки. Вот такого любимого цвета у Игоря Васильевича я не знаю: рубашки он носил разных цветов, преимущественно тёмные, хотя иногда надевал и белые. Костюмы и галстуки он предпочитал также тёмных, неярких цветов. Зимой его можно было видеть в длинном зимнем пальто с бобровым воротником «шалью» и в меховой шапке «пирожок».

Спорт он любил: в молодости хорошо играл в теннис, до последних дней любил пинг-понг. У него даже дома был стол для пинг-понга.

Однажды, когда Курчатов приехал к нам, он спросил у моей жены:

– Наталья Арсеньевна, у вас нет пинг-понга?

– Игорь Васильевич, да у нас никто не умеет в него играть, – ответила она.

– Это безобразие, – сказал Курчатов. – Вот этот стол, – и он показал на наш большой обеденный стол, – прямо предназначен для пинг-понга.

Он не только сам любил играть, но и сотрудников вовлекал. Иногда Игорь Васильевич говорил:

– Перерыв! Все собираемся и играем в пинг-понг.

В личных отношениях он был чрезвычайно щепетилен. Когда я начал ездить за границу, он мог ещё попросить меня привезти какую-нибудь мелочь, бутылочку кока-колы, скажем, которую хотел попробовать. Но вот однажды я хотел подарить ему на день рождения транзисторный приёмник – они тогда только появились, – и я привёз один специально для Бороды.

Он сказал сердито:

– Василий Семёнович, зачем вы это делаете?! Вы же знаете, я взамен ничего подобного не могу вам подарить. Зачем вы ставите меня в такое положение? Как вам не стыдно!

Приёмник Курчатов так и не взял.

Вот ещё что характерно: Игорь Васильевич многим давал прозвища, но они никогда не были обидными. Б.Л. Ванникова он называл Бабай, потому что тот был родом из Баку, а там «бабай» – уважительное обращение к старшему. Абрама Исааковича Алиханова звал Абушей – по первым двум буквам его имени, а Игоря Евгеньевича Тамма звал ласкательно Игорек, хотя Тамм и старше его. А, П. Завенягина иногда называл Генералом, но за глаза.

«Что, Генерал здесь?» – спрашивал обычно Курчатов, потому что Завенягин действительно носил погоны генерал-лейтенанта. Видимо, ещё и другие какие-то черты характера Завенягина, чрезвычайно энергичного организатора, бывшего начальника Магнитостроя, наталкивали на мысль называть его Генералом.

Как я уже писал, у Игоря Васильевича была нежная привязанность к Д.В. Ефремову, министру электропромышленности СССР, дружба с которым у него началась ещё в Ленинграде, где им довелось вместе работать. Ефремов был крупным государственным деятелем, хорошим организатором, великолепным специалистом. Он внимательно следил за достижениями всех отраслей науки, связанных с электропромышленностью, и принимал необходимые меры к тому, чтобы возможно быстрее использовать их практически.

Ефремов принимал самое непосредственное участие в создании в СССР ускорителей заряженных частиц. Под его руководством был построен первый циклотрон, а также самый мощный в своё время ускоритель заряженных частиц в Дубне. Он активно участвовал в сооружении термоядерных установок. Будучи замечательным инженером, он тянулся к физике, а Курчатов с его страстным желанием быстрее реализовать все, что им задумано, невольно льнул к Ефремову. Они были необходимы друг другу и питали один к другому нежные чувства. Курчатов прозвал Ефремова Дэвочка – по инициалам Дмитрия Васильевича.

– Почему вы называете его Девочкой? – спросил я как-то Игоря Васильевича.

– Да не Девочка, а Дэвочка, – поправил меня Курчатов.

Сам Игорь Васильевич называл себя солдатом. В спорах, разговорах он часто повторял: «Я солдат». Это» я слышал не раз. Он даже иногда записки подписывал так: «Солдат Курчатов».

А меня почему-то прозвал Красным партизаном – может быть, потому, что я иногда «влезал» с вопросами неожиданно, когда люди чем-то занимались, а может быть, из-за того, что в 1920 году во время гражданской войны мне довелось партизанить. Но если уж говорить о партизане, то таким настоящим красным партизаном – по характеру своему – был прежде всего сам Курчатов.

Вспоминаю такой случай. Курчатову нужно было во что бы то ни стало добиться решения правительства по одной из проблем. Но в это время шло какое-то очень большое совещание, и все члены правительства были заняты.

Курчатов позвонил тогда одному из членов правительства и сказал, что вопрос не терпит отлагательства. Надо сказать, что Игоря Васильевича чрезвычайно уважали, с ним очень считались, он как-то умел расположить к себе всех, с кем сталкивался, – и низовых, и руководящих работников.

Член правительства ответил:

– Игорь Васильевич, сейчас идёт совещание, оно кончится через два дня. Тогда мы вас примем.

– Я никак не могу ждать два дня, – сказал Курчатов, – вопрос очень срочный.

– Но ведь принять вас и выслушать технически невозможно: мы все на заседании.

– А у вас, я знаю, будет перерыв. Вот я и приду, и когда вы выйдете из зала заседания, я и доложу вам, чтобы времени не терять. Вы тут же сможете и постановление подписать, а проект у меня уже подготовлен.

Кстати сказать, ряд проектов решений Курчатов составил сам. Так он сделал и в этот раз. В перерыве ходил от одного члена правительства к другому и объяснял, почему так срочно нужно решение. И тут же, во время перерыва, было принято постановление, которого он так настойчиво добивался.

Курчатов обладал огромнейшей «пробойной» силой – силой убеждения, и противостоять ей было невозможно. Он вообще не был руководителем «разговорного жанра». Всегда доискивался, какие препятствия стоят на пути и мешают решать задачу. А когда причины помех были ясны, то начинал устранять их засучив рукава. Если не хватало каких-то материалов, он звонил, ездил, говорил, убеждал. Если нужны были какие-то люди или не хватало знаний, он искал, кто может помочь разобраться в вопросе, привлекал нужных людей. Игорь Васильевич всегда помогал решать задачи не разговорами, а практически.

Я часто задумываюсь вот над чем. Мне приходилось встречаться с наркомом Г.К. Орджоникидзе, с академиком Г.М. Кржижановским, работать с И.В. Курчатовым. У этих людей много общего. Что же именно? Прежде всего это люди, одержимые одной идеей, которой они посвятили всю свою жизнь. Это люди огромной энергии, с сильной волей, которые поставили перед собой какую-то задачу и не жалеют ничего ради её решения. Это люди возвышенные, люди исключительной чистоты и внутренней порядочности. Эти люди не тлеют, а горят.

Видимо, преданность идее, увлечённость наукой естественно связаны с чувством нового, со стремлением к прогрессу. Мне кажется естественной и другая черта, объединяющая всех этих людей: чувство прекрасного, любовь к литературе, искусству.

Хорошо известно, например, что Г.М. Кржижановский, увлекающийся человек широкого диапазона, был поэтом – он автор текста «Варшавянки». Мне известно, что Г.К. Орджоникидзе и И.В. Курчатов тоже писали стихи. Игорь Васильевич любил хорошие стихи и сам писал. Он понимал природу, любил гулять по лесу, кататься на лодке. Когда это удавалось, он ездил по реке с Д.В. Ефремовым, и тогда они не только говорили о делах, но и читали друг другу стихи собственного сочинения.

В редкие дни, когда Курчатову удавалось вырваться к природе – в лес, к реке, – он преображался. Казалось, что он впитывает в себя, как губка, аромат живой природы. Как-то мы поехали с ним в лес. Я забрал всю свою семью, а он поехал вместе с Мариной Дмитриевной. Мы расположились под деревьями, но Курчатов ушёл куда-то вперёд, к опушке леса. Я пошёл к нему. Игорь Васильевич стоял, скрестив на груди руки, всматриваясь в даль, и улыбался.

Курчатов страстно любил музыку. Помню его восторженные отзывы об игре Эмиля Гилельса и Святослава Рихтера. Одним из самых любимых им музыкальных произведений был «Реквием» Моцарта.

Ректор Московской консерватории А.В. Свешников рассказывал мне, что Игорь Васильевич за два дня до смерти был в консерватории и слушал «Реквием» Моцарта. После концерта он сказал А.В. Свешникову:

– Когда я умру, прошу, чтобы исполнили «Реквием». И исполнили так, как сегодня исполняли его здесь у вас.

«Реквием» звучал, когда тысячи и тысячи людей проходили через Колонный зал Дома союзов, прощаясь с великим современником…

Все время Курчатова было поглощено колоссальной проблемой, стоявшей перед страной. Постоянно у него возникали какие-то новые идеи, которыми он занимался. Но надо сказать, Игорь Васильевич относился к числу мечтателей и находил время пофантазировать. О чем же? Курчатов, как, впрочем, и многие другие, видел, что атомная энергия может совершить переворот в целом ряде областей, и сердцем тянулся в эти области. Прежде всего мы думали об атомных станциях. Не случайно, что именно в Советском Союзе была пущена первая в мире атомная электростанция, хотя, казалось бы, не до станций было в то время. Но мы просто не могли не заниматься атомной энергетикой. Атомная бомба была для нас делом вынужденным. Я глубоко убеждён: если бы не опасность, что без атомной бомбы нас раздавят, сомнут, никто из нас ею никогда и не занимался бы.

Мы все прекрасно понимали, бомба нам нужна, чтобы можно было дальше заниматься тем строительством, которое мы до этого вели, начиная с Октябрьской революции 1917 года. Не имея бомбы, мы были бы лишены возможности спокойно заниматься мирным трудом. Поэтому надо было бросить все силы на решение атомной проблемы, создать бомбу и продолжать мирное строительство.

Вот так, собственно говоря, мы понимали задачу. И особенно хорошо это понимал Курчатов, очень часто говоривший о перспективах, которые открывает применение атомной энергии в мирных целях.

Курчатов был большим гуманистом и оптимистом. Подлинным оптимистом! Поэтому его занимали не только вопросы, связанные с созданием атомного оружия, которыми он по необходимости занимался. И когда атомная проблема в основном была разрешена, когда в СССР стали действовать атомные реакторы и установки по разделению изотопов, а первые испытания атомной бомбы успешно прошли, Курчатов поставил в повестку дня новую проблему, которая его, по всей видимости, больше всего занимала: он проявил исключительный интерес к термоядерной проблеме, к управляемым термоядерным процессам.

Это нашло своё выражение в докладе, прочитанном им в 1956 году в Харуэлле. Выступление Курчатова не только показало, на чем надо концентрировать усилия – то есть на мирных путях использования атомной энергии, – но он показал наиболее важную проблему: энергетику.

Прогресс цивилизации в значительнейшей степени зависит от потребления энергии на душу населения. Чем оно выше, тем выше степень экономического развития страны. И Курчатов прекрасно понимал значение энергетики.