1

1

Большое семейное горе отвлекло на несколько долгих недель Александра Герцена от всех общественных и литературных забот. Сын Александр потребовал немедленного приезда отца во Флоренцию спасать Тату от припадка безумия.

Отец застал Тату в тяжелом состоянии. Запуганная насмерть жестоким претендентом на ее любовь, она бредила, везде видела спрятанных убийц, грозивших ножами отцу и брату, сама пыталась покончить с собою — броситься с балкона на камни мостовой. Отцу она безмерно обрадовалась, но встретила его градом вопросов, ужаснувших его: живы ли в Ницце «Леля-бой» и «Леля-герл», правда ли, что жена книготорговца Георга — мать Герцена Луиза Ивановна, не убит ли брат Саша… Оказалось, что граф Пенизи держал девушку в непрестанном страхе, а врач Левье тайком уговаривал ее обвенчаться с Пенизи.

Доведенная и без того почти до психического расстройства и готовая вот-вот уступить, потому что Пенизи и слышать не хотел об отсрочке (о чем она его молила), Тата вдруг стала свидетельницей страшного происшествия перед ее окнами: какой-то ревнивец ударом ножа убил девушку-итальянку. К тому же чей-то нечаянный выстрел близ дома ухудшил беду.

Герцен с необыкновенным терпением, мужеством и педагогическим искусством взялся за спасение дочери. Ни она сама, ни близкие не ведали, какою ценой досталась отцу эта победа над мраком, окутавшим душу девушки. Между тем бюджет семьи был и без того перенапряжен, в издательских делах наступила заминка, а тут болезнь Таты отняла всякую возможность заниматься литературным трудом. Хорошо, что старый друг Тхоржевский сам предложил помощь из новых денег, полученных от издателя Постникова, — такое дружеское участие всегда согревало сердце Искандера. А деньги нужны были немалые!

Он повез Тату и остальных членов семьи на Ривьеру, сначала в итальянский городок Специю. Так посоветовал доктор Шифф, психиатр, взявшийся за лечение девушки.

В те годы залив Специи еще не успел сделаться одним из главных военных портов Италии (где создателю этой военно-морской твердыни, генералу Чиадо, поставят впоследствии памятник перед фасадом построенного им арсенала). В 1869 году Специя была одним из зимних курортов с субтропической растительностью, живописными горами и богатыми дворцами. Здесь и началось, хотя и с рецидивами, медленное возвращение потрясенной девичьей души к жизни, ясности и здоровью.

Герцен 18 ноября писал Тургеневу:

«Я слишком здоров и зазнался. Вот иногда судьба и бьет меня со всего размаха. Что я вынес в эти дни, когда со своим кротким и прекрасным лицом Тата в слезах не выпускала меня за дверь, боясь убийц и совершенно сбиваясь в словах и вопросах — представь сам.

Устал… очень устал. Прощай. Пиши ко мне на адрес моего сына».

Но и в Специи задержались недолго, до 22 ноября. До конца месяца пожили в Генуе, а 1 декабря приехали в Ниццу. Состояние дочери медленно улучшалось. А дела звали Герцена в Париж, и 7 декабря семья тронулась туда из теплой и уютной Ниццы.

Не знал Герцен, что едет по знакомым городам в последний раз!

9 декабря мелькнул перед ним шумный Марсельский порт, с 11 до 17 декабря останавливались в Лионе (где и догнало Герцена сочувственное письмо Постникова, на которое он ответил так сердечно). 19 декабря два фиакра везли Герцена, Тату и остальных членов семьи к временному парижскому пристанищу… Немного пожили на Рю Ровиго, а к Новому году въехали в «Павильон Роган» — большой дом с меблированными квартирами на ул. Риволи, 172, против Пале-Рояля. Этой квартире суждено было стать последним жильем изгнанника и скитальца Искандера…

Тата поправилась, Герцена окружало много сочувствующих ему новых и старых друзей, он снова возвращался к трудам. Огарев настаивал на возобновлении «Колокола». В Петербурге и Москве нарастали события — волновалось студенчество. Полиция сбивалась с ног в поисках неуловимого Нечаева и членов его организации «Народная расправа». Стал распространяться грозный и фанатический текст «Катехизиса революционера». Его составление полиция и даже сами участники «Народной расправы» приписывали перу Нечаева, еще не зная подлинного автора (им был Бакунин).

Пошли разноречивые вести о страшной трагедии, только что разыгравшейся в Москве, среди студентов Петровской земледельческой академии. Один из ее слушателей, И. Иванов, вступив в «Народную расправу», отказал в повиновении Нечаеву. Иванов не согласился с Нечаевым, будто революционная цель оправдывает любые средства. Нечаев призывал к повсеместному и беспощадному разрушению, полагая, что вопрос о будущем общественном устройстве пока чисто отвлеченный. Близкая же цель — любыми средствами уничтожить нынешний строй со всеми его приспешниками. Когда же студент Иванов назвал нечаевские методы бесчеловечными, а самого Нечаева авантюристом, главарь «Народной расправы», действуя запугиванием и принуждением, заставил свою боевую «пятерку» убить непокорного Иванова как отступника, а следовательно, и возможного (в будущем) предателя. Ни в чем не повинный юноша был зверски задушен членами нечаевской пятерки. Труп его, брошенный убийцами в Петровский пруд, полиция вскоре нашла. Участники убийства (Успенский, Кузнецов, Прыжов, Николаев) были арестованы, а самому Нечаеву вновь удалось скрыться за границу по подложным документам. Он вернулся в Швейцарию и установил связь с Огаревым и Бакуниным. Стремился также сблизиться и с Герценом, чтобы использовать Вольную типографию и приостановленный «Колокол» для пропаганды своих анархистских идей. Огарев спрашивал Герцена, желает ли он лично повидать Нечаева.

Автор «Былого и дум» ответил Огареву письмом 12 января нового, 70-го года, что он отдает дань мужеству Нечаева как революционера и видеть его готов, но всю его деятельность, равно как и поддержку нечаевщины со стороны «двух старцев» — Огарева и Бакунина, считает вредной и несвоевременной.

Вернулся Герцен и к своим антибакунинским «Письмам к старому товарищу» — прочитал их текст вслух русскому журналисту Пятковскому, сотруднику петербургского журнала «Неделя», гостившему в Париже, и тот взялся было опубликовать эти «Письма» в Петербурге под псевдонимом «Нионский». Недавно подобный опыт Пятковскому благополучно удался: большой очерк Герцена «Скуки ради» был открыто напечатан в «Неделе» под тем же псевдонимом «Нионский», вызвал множество откликов и писем. Читатели узнали своеобразный герценовский стиль (как по когтям узнают льва) и спрашивали редакцию, каким образом ей удалось привлечь к сотрудничеству опального Искандера. Правда, попытка повторить опыт и напечатать «Письма» так и не удалась — цензура их запретила как слишком острые, а возможно, разгадала «по когтям» и автора!

Насчет же настояний Огарева возобновить «Колокол» Герцен писал своему другу так:

«Насчет „Колокола“ еще не знаю. Когда все устроится и притихнет в домашней жизни, то есть когда Мейзенбуг и Ольга займутся делом, Тата окрепнет и дом будет нанят, я приеду недели на две. Для возобновления „Колокола“ нужна программа, даже для нас. На таком двойстве воззрений, которое мы имеем в главном вопросе, нельзя создать журнала…[11] Сделаем опыт издать „Полярную звезду“ — что у тебя есть готового? Я, впрочем, предпочел бы участвовать в каком-нибудь петербургском издании. А пропо (кстати), Боборыкин собирается издавать газету — ежедневную, оппозиционно-литературную и политическую, вроде „Фигаро“. Он за этим едет через несколько месяцев в Петербург. Засим кланяюсь!»

Через несколько дней, совершенно не умея поберечь себя, пренебрегая опасной болезнью — диабетом и нервным переутомлением, Герцен со страстью вникал вновь в общественную жизнь. Французская столица волновалась в преддверии войны и близкого конца империи. Внешним поводом для волнений послужило политическое событие: принц Пьер Бонапарт застрелил журналиста Виктора Нуаре. Герцен сам находился в толпе демонстрантов 12 января, в день похорон убитого. Друзья рассказывали, как близко к сердцу принимал он народное возмущение. В эти дни Герцен воспрянул духом, виделся с единомышленниками, принимал посетителей, увлекал собеседников-литераторов огненными блестками остроумия, жаром критической мысли, неистощимым юмором.

Об этих январских днях 70-го года вспоминал впоследствии писатель Боборыкин, подчеркивая, что Герцен именно тогда «поставил в великую заслугу Марксу создание Международного союза рабочих», то есть I Интернационала. Боборыкин пишет о своем глубоком восхищении силой герценовской мысли в беседах с товарищами, за несколько дней до последнего заболевания. «Тогда я испытал самый сильный припадок обиды и горечи за то, что такой полный жизни и умственного блеска, такой великий возбудитель политического и социального сознания нашего отечества принужден был все-таки довольствоваться жизнью иностранца, не имеющего возможности жить и действовать у себя дома, принять непосредственное участие в том, что у нас творится».

14 января Герцен пошел на публичную лекцию французского политического деятеля, радикал-социалиста Огюста Вермореля. Собралось множество народу, душный зал был переполнен, и по выходе на улицу Герцена охватило холодом.

«Сегодня я расклеился — болит бок и грудь, — пишет он Огареву 15 января. — Тургенев был, весел и здоров… рассказывал анекдоты, сед, как лунь…»

Во вторник, 18 января, он своей рукой приписывает строку для Огарева в письме, которое пишет Николаю Платоновичу Тата: «Умора, да и только — кажется, дни в два пройдет главное. Прощай!» Это последние строки, написанные его собственной рукой.

Вечерние выпуски газет 21 января сообщили, что в нынешнюю ночь великий русский писатель навеки закрыл глаза. Ему было всего 58 лет. Буря сочувственных, потрясенных, взволнованных, горестных откликов, статей, писем крупнейших умов Европы не стихала в газетах несколько дней…

…Рабочие Парижа проводили гроб Герцена до кладбища Пер-Лашез (которое через несколько месяцев стало местом казни парижских коммунаров). Вскоре, во исполнение предсмертного желания писателя, тело его перевезли в Ниццу и погребли в могиле Натальи Александровны Герцен. Еще через несколько лет, к 1875 году, русский скульптор Забелло высек красивую мраморную статую с поразительно верной передачей позы, внешности и характера Искандера… Статуя возвышается над герценовской могилой в Ницце.

…Старый кладбищенский сторож показывает посетителям великую могилу и поясняет для тех, кто не умеет прочесть русскую надпись в венке:

— Экче ун гранде хомо, ун гранде поэто руссо — Сандро Херцен!

Но это лишь привычная дань любви и почтения к бренным останкам Герцена-человека. Это следы физической кончины, горькой разлуки остающихся с ушедшим — отцом, супругом, товарищем молодости, близким родственником и наставником. Ибо Герцен — мыслитель, писатель, революционный деятель — бессмертен. Кончина физическая не грозит ему ни забвением, ни духовной смертью. Герцен-творец не умер, не расстался с людьми — это почувствует каждый, кто откроет любую страницу его сочинений, а их много, более 30 томов!

Он по-прежнему дорог друзьям и все так же страшен врагам: духовным мещанам, идеологам реакции, нравственным крепостникам и душителям свободы!

После двух похоронных церемоний — в Париже и в Ницце — война темных сил против Герцена не стихла. Она стала даже острее, но вместе с тем и еще безнадежнее для всего стана ненавидящих Герцена. Искандер-Герцен жил и сражался!