1

1

Николай Васильевич Постников был личностью незаурядной. Одаренный воображением, хорошей памятью, умением нравиться, начитанностью, юмором, способностью внушать доверие как начальникам, так и подчиненным, обладатель немалого жизненного опыта, он хорошо подходил для деятельности редакторской, дипломатической, военной. После Крымской кампании и тягот армейской лямки он немало времени трудился в редакции широко известного журнала «Военный вестник» в штате генерала Менькова и приобрел ценный опыт в публикации историко-мемуарных военных материалов.

Однако искуснее всего Николай Васильевич бывал в амплуа внимательного молчаливого слушателя. Он был, так сказать, непревзойденным мастером слуха. Никогда не прерывал повествования лишним вопросом — или боже упаси! — поправкой, выражением скепсиса или шуткой. Но по ходу чужого рассказа тактично морщил лоб, проявляя молчаливое удивление, сочувственно смеялся, угадав намерение рассмешить, мрачнел или вздыхал столь искренне, что повествователь увлекался до самозабвения и уж не мог остановиться, не обнажив душевных глубин.

Кое-что из рассказанного ниже, в этой главе, Николай Васильевич почерпнул из чужих повествований и литературных воспоминаний, однако, как удивились бы сами герои, когда б узнали, по каким сокровенным и заповедным источникам г-н Постников сумел дополнить слышанное и читанное!..

Далеко в прошлое вернули г-на Постникова, подъезжающего к Женеве, мысли о трудной и счастливой поре в жизни Александра Герцена — поре его первых литературных успехов. То была для него и полоса первой, большой, разделенной любви…

…Парковая листва в имении Загорье будто совсем еще и не поредела, а в кронах вековых лип, как проседь на мужских висках, проявилась первая, еще нежная и неотвердевшая позолота. У пятипалых кленовых листьев чуть наметился нарядный багряный отлив. Задумчивая и грустная девушка Наташа одиноко бродила по этим аллеям. Она прислушивалась, как меняется, становится суше шелест листьев. После каждой ветреной ночи под ногами прибавлялось опавшей парковой красы.

Второй, или по-крестьянски яблочный, спас выдался в августе 1837 года ведреным и обильным плодами даже здесь, в Подмосковье, издавна славном грибами, ягодами и лесной дичью более, нежели яблоками и грушами. Но среди всего осеннего изобилия в садах и огородах Загорья девушка Наташа чувствовала себя одинокой, чужой и обездоленной.

Имение принадлежало той самой «княгине Марье Алексеевне», о чьем суждении в московском свете так сокрушался грибоедовский Фамусов.

Княгиня Мария Алексеевна Хованская, урожденная Яковлева, приходилась теткой Александру Герцену. В старомосковском доме Хованских на Малой Бронной росла и воспитывалась с восьмилетнего возраста живая игрушка княгини Марьи ее бедная племянница Наташа Захарьина, будущая невеста опального Искандера.

Летом ее увозили в Загорье, где она чувствовала себя как подневольный зверек, выпущенный на летнее время из домашней клетки в более просторную парковую вольеру, с липовыми аллеями и травянистыми лужайками. Конечно, тут было куда как просторнее против пыльных и душных московских комнат.

Под парковыми липами Загорья было легче терпеть и духовное одиночество, и все бесчисленные унизительные запреты, и все «старое, дурное, мертвое, ложное» в ее окружении, о чем она так рано и так глубоко задумывалась.

Природу Загорья она полюбила и писала Александру в далекую Вятку: «Прелестное местоположение… Рано утром я встаю, отправляюсь гулять, из родника пью воду и хожу по аллеям».

А его радовали, наполняли предчувствием счастья строки ее размышлений и признаний. От письма к письму взаимное чувство близости, понимания, любви росло, поддерживало обоих, обогащало их.

«Ежели б государь дозволил мне жить где хочу, не въезжая в столицы, я бы приехал в Загорье. И может, несколько месяцев были бы мы вместе. А после — после можно бы и умереть, даже не видевши Италии…» Так, горькой шуткой, отзывался он на всевозможные планы и раздумья любящей Наташи.

Над обоими то сгущались тучи, то прояснялось небо судьбы. Ведь драматичным было самое начало их сближения. Накануне его ареста они шли вдвоем мимо кладбища и толковали об участи уже схваченного Огарева. После томительного следствия и вынесенного Александру приговора Наташа получила позволение навестить осужденного, проводить в ссылку. Их тянуло друг к другу, но он тогда считал своей избранницей не ее, а в Натали видел лишь сестру и близкого по духу человека. Глубже они узнали друг друга только в письмах. И, как это нередко бывает, разлука даже помогла им. Все произошло, как в старой поговорке, где разлука сравнивается с действием ветра на огонь: малую любовь гасит, большую — раздувает.

Наташиным отцом был брат Ивана Алексеевича, Александр Алексеевич Яковлев, один из последних петербургских вельмож екатерининского времени, камергер и сенатор. Он занимал одно время должность обер-прокурора святейшего Синода. В Москве ему принадлежал тот дом на Тверском бульваре (ныне № 25), где родился Герцен. О матери Наташи, Аксинье Ивановне Захарьиной, известно мало. По некоторым документальным данным, у нее была еще другая фамилия — Фролова. Какая из этих двух фамилий — Захарьина и Фролова — была девичьей, а какую она получила в замужестве, не установлено. По-видимому, она была крепостной женщиной в петербургском доме А. А. Яковлева. Сохранилось ее изображение — молодая, изящно одетая, с тонкими, интеллигентными чертами.

Впоследствии Наталья Александровна писала:

«Воспитание началось с того, что меня убедили в стыде моего рожденья, моего существованья, вследствие этого — отчуждение от всех людей, недоверчивость к их ласкам, отвращение от их участия, углубление в самое себя, требование всего от самое себя».

В самом деле, в Москве она очутилась случайно, потому что после смерти Александра Алексеевича Яковлева его «законный» сын и наследник Алексей (двоюродный брат Александра Герцена и родной брат Наташи по отцу, по прозвищу Химик) отослал из Петербурга в деревню всех своих бесправных родственников и домочадцев покойного отца, в том числе и Аксинью Ивановну с маленькой Наташей и другими детьми. Наташа попалась на глаза княгине Марии Алексеевне, и… началось ее существование в доме на Малой Бронной и в Загорье.

Но вот из девочки-приживалки выросла барышня. Княгиня-тетка стала по-своему намечать устройство ее судьбы. Обещала приданое при условии полной покорности. Конечно, о собственном мнении или о своем выборе и речи не было! Сватали Наташу то за состоятельного полковника, то за некоего молодого офицера, да еще увлекся было Наташей Егор Герцен, брат Александра по отцу.[6]

От всех этих тревог, препятствий и опасностей, волновавших ссыльного Александра, уже считавшего Наташу бесповоротно своей, любовь только крепла. Наконец следует в 1838 году перевод Герцена из Вятки во Владимир благодаря заступничеству поэта Жуковского.

Рискуя грозными для ссыльного последствиями, Александр Герцен тайком кидается из Владимира в Москву для первого свидания с любимой, разумеется, тайного. Следует полоса непрерывных хлопот, хитростей, обходных маневров и… с помощью друзей удается оформить Наташины документы, действительные для венчания. Снова Герцен тайком мчится в Москву по Владимирскому тракту, встречается в Перове с невестой, тайком покинувшей дом тетки, везет ее в ямщицкой тройке в свой Владимир на Клязьме и с разрешения архиепископа владимирского и суздальского Парфения венчается с Натальей Захарьиной в маленьком храме Ямской слободы, в трех верстах от города.

Пошли материально суровые будни молодоженов. Им предстояло еще добиться прощения родных, построить свое несложное хозяйство и готовиться к той деятельности, для которой был рожден Герцен. Ведь Белинский скоро узнает его лично и скажет: «У тебя страшно много ума, так много, что я не знаю, зачем его столько одному человеку…» «Мы смело можем поздравить публику с приобретением необыкновенного таланта в совершенно новом роде». А про молодую жену Герцена Белинский высказался так: «Что за женственное, благороднейшее создание, полное любви, кротости, нежности и тихой грации! И он стоит ее!»

Владимир на Клязьме знаменит своим расположением на Печерней горе, подобно Киеву. Это был один из живописнейших городов средней России, еще не отсеченный тогда железнодорожным хозяйством от речной поймы. Он утопал в вишневых садах и зелени, славился древними архитектурными памятниками — соборами. На Герцена особенное впечатление производил Дмитриевский, одноглавый, пластичный и задумчивый в своем белокаменном кружевном узоре. Герцен встретил среди губернских деятелей сочувственное отношение и впоследствии вспоминал владимирский период своей жизни как счастливую полосу, которую мало омрачали даже материальные неудобства и трудности: отец на первых порах не увеличил небольшого вспомосуществования — одна тысяча рублей в год, — установленного для сына-холостяка. Жалованье же на службе в губернаторской канцелярии было ничтожно мало.

«…Так бедствовали мы и пробивались с год времени», — вспоминал позднее Герцен. Жизнь во Владимира, несмотря на бедность, потекла радостно. Вскоре смягчился и отец, простил своему Шушке самоволие, похищение невесты (к тому же двоюродной сестры), тайный брак и нежелание всецело посвятить себя деловой карьере.

Ибо накопленные жизненные наблюдения в Перми, Вятке и Владимире, служебные разъезды по губерниям, долгое путешествие по этапу и встречи с необыкновенными людьми, радости первой любви, рождение сына Александра, хлопоты о разрешении жить в столицах, ближе к редакциям, театрам, друзьям, университету — все это наполняло жизнь до краев, торопило, звало к перу, не давало покоя.

И молодой служащий губернской канцелярии Александр Герцен пишет свои автобиографические «Записки одного молодого человека». Через два года они появляются на страницах лучшего тогдашнего журнала «Отечественные записки». Работы у Александра выше головы: набрасывает статьи, руководит редакцией «Губернских ведомостей», исполняет поручения владимирского губернатора Куруты. Иван Эммануилович Курута, образованный и умный человек, будущий сенатор, отнесся к молодому ссыльному с дружеской симпатией.

Летом 1839 года благодаря отличным отзывам владимирского начальства с Герцена снимают полицейский надзор, он посещает Москву и получает во Владимире новую должность — чиновника по особым поручениям при губернаторе. В декабре того же 39-го года он впервые побывал в Петербурге. Первые шаги его в этом городе — к Исаакию, Зимнему, на Сенатскую площадь… Он пришел к Медному Петру в самый день 14 декабря, через 14 лет после тех событий, что «разбудили ребяческий сон его души»…