Профессор из великой русской страны

Профессор из великой русской страны

Изучая природу, так трудно угадывать истину! И потом разве предвзятые идеи не всегда – тут как тут – готовы наложить нам на глаза повязку.

Пастер

В 1912 году Павлова пригласили в Англию и торжественно посвятили в доктора Кембриджского университета. Все было обставлено пышно и празднично. Его облачили в старинный традиционный костюм ученого – в красную суконную мантию с розовыми шелковыми отворотами на груди и рукавах и черный бархатный берет, перехваченный золотым шнурком.

В речи по этому поводу было сказано:

«Из величайшей страны русских, столь отдаленной от нас, но столь близкой по связям наших общих занятий, прибыл петербургский профессор физиологии, который исследовал общие закономерности процессов пищеварения. Для этих работ он создал некое особое учреждение и основал самую блестящую школу людей, работающих по физиологии. Он прекрасно показал, что соки, которые требуются для пищеварения, приспособлены к каждому отдельному виду пищи. На основании работ таких ученых мы тем лучше можем признавать правильность того знаменитого предписания Корнелия Цельзия, которое говорит: «Прежде всего пусть каждый узнает природу своего тела». Я представляю вам выдающегося профессора физиологии Ивана Петровича Павлова…».

В это время с хоров, где собрались студенты, внук великого Дарвина спустил русскому ученому затейливый подарок – игрушечную собаку, утыканную стеклянными и резиновыми трубочками на местах воображаемых фистул. Тридцать лет назад другому доктору Кембриджского университета – Чарльзу Дарвину с тех же хоров спустили игрушечную обезьянку.

В том же 1912 году имело место другое событие. Речь идет об истории одного знаменитого дня. Здесь уместно рассказать о нем более подробно.

_: Уже с утра взволнованный ученый обошел своих сотрудников, никого не оставил без внимания. Он горячо говорил о какой-то собаке, не то ее хвалил, не то бранил, объяснялся нескладно, словно чем-то смущенный. Похоже было на то, что ему надо при ком-нибудь поразмыслить и не хватает решимости высказаться. В этом не было ничего удивительного. Всякий раз, когда что-нибудь восхищало Ивана Петровича или неожиданно осуществлялся научный расчет, сотрудникам приходилось подолгу выслушивать восторги учителя. Каких только талантов не приписывал он удачливому экспериментатору!

Вскоре все объяснилось: ученого поразила ассистентка М. Е. Ерофеева.

Незадолго до того она увлеклась фантастической задачей – сделать страдания животного условным сигналом для проявления аппетита. Короче, обратить испытание в источник радости. Невзирая на то, что мало кто верил в подобное чудо, она твердо стояла на своем.

Тайна обращения заключалась в следующем. Собаку поставили в станок, пропустили через ее лапу электрический ток и вслед за тем предложили пищу. Собака ответила яростным визгом и стремительной готовностью бежать. К пище она не прикоснулась. Опыты повторили назавтра и через два дня – результаты нисколько не изменились. Чувства боли и голода не сближались и не вступали во временную связь. Больше того, страдания задерживали появление аппетита.

Ерофеева как могла отбивалась от недоверия окружающих и от собственных неудач.

– Вы допустили ошибку, – заметил ей Павлов. – Чтобы выработать связь между чувством голода и болью, необходимо, чтобы животное было голодным. Нельзя заставить собаку исходить слюной, когда она сыта. Чем сильнее раздражен безусловный рефлекс – инстинкт голода, тем скорее образуется временная связь.

Ерофеева призвала себе в союзники голод. Собаку лишили всякой еды, кормили только при опыте. Животное возненавидело ассистентку Ерофееву и ее лабораторию. К станку собаку приходилось тащить насильно.

Жестокая борьба продолжалась. Собака исхудала, ослабела. Она все еще отказывалась есть, но к пыткам током начинала относиться спокойней. Через несколько дней случилось невероятное: электрический ток обрел свойства метронома или звонка, включение его вызвало у собаки слюну. В лаборатории пахло горелой шерстью, а животное облизывалось, виляло хвостом, словно предвкушало удовольствие. Английский физиолог Шеррингтон, присутствовавший на опыте, качал головой и что-то шептал. Кто знает, уж не молился ли он? Не будучи в силах больше сдержаться, он сказал:

– Я понимаю теперь радость мучеников-христиан, с которой они шли на костер.

Павлову замечание это пришлось не по вкусу, он не любил отвлеченных аналогий, терпеть не мог примеров из истории там, где надо анализировать факт.

Ассистентке Ерофеевой легче было провести этот опыт, чем Павлову его объяснить.

«Все вверх тормашками, – повторял он про себя, – поди разберись-ка. Спокон веков организм отвечал на боль оборонительным рефлексом, а тут изволь: хвостиком виляет. Хорош инстинкт, приперли его – он и сел. Убей, только покорми… Что про мучеников говорить – таких историй сколько угодно. Люди в бою не то что пулю, сабельного удара не чувствуют. Нам, физиологам, механизм подай. Как оно получается, по каким путям идет…»

Так он, пожалуй, ничего не надумает, надо вслух поразмыслить. И он спешит к сотрудникам, своим невольным слушателям.

Им, правда, не все ясно в его рассуждениях, зато ему легче, можно прикинуть этак и так…

– Что мы тут имеем? – в сотый раз повторяет он, скорей себе. – Электрические разряды вызывают у собаки не страдание, а аппетит. Вместо оскаленных зубов, рычанья и злобы – слюна и покорное ожидание подачки. Как это объяснить? С чего начать? Да тут сам черт ногу сломит…

Задумчивый, он ходил от помощника к помощнику, не расспрашивал их, не советовался, сам все время говорил и себе отвечал.

– Разберемся физиологически, – приглашал он себя, одной рукой подпирая голову и решительно жестикулируя другой, – От раздраженной электричеством кожи идут импульсы в известные отделы мозга. Доберись они до места назначения, неминуемо последовала бы болевая реакция. Но она не наступает, происходит нечто другое – раздражение пищевого центра. Это значит, что импульсы сбились с пути, попали не туда, куда надо. Их просто перехватили. Добровольно никто с пути не сойдет. Кто же это, спрашивается, там безобразничает?

Ученому уже недостаточно одной руки. Жестикуляция все усиливается, сжатые кулаки и энергичные жесты создают впечатление единоборства. Наконец ему все как будто понятно.

Возбужденный ассистенткой пищевой центр, точно насильник на большой дороге, притягивает раздражения, куда бы они ни направились, обогащаясь чужой энергией. Сбиваются ли эти импульсы с пути, как бабочки, привлеченные светом, или вовлекаются в поток нервной энергии, ломающей их сопротивление, – трудно сказать. Несомненно лишь то, что чувство боли подавляется ощущением голода.

Теперь можно и пофантазировать. В этом случае свидетели ему не нужны. Ученый уходит к себе, садится за стол и устремляет свой мысленный взор в жизнь. Хорошо и легко так, мозг отдыхает, мир людей скользит мимо, примеры стройно следуют один за другим.

У влюбленных бывает нечто похожее. Они теряют аппетит, интерес ко всему окружающему. Всякое событие, как бы далеко оно от них ни отстояло, каждая мелочь напоминает им о чувстве любви. Страх перед опасностью таким же образом тормозит чувство голода. Мать, озабоченная болезнью ребенка, не ест и не спит, не чувствует голода и усталости…

Помечтал – и довольно, пора вернуться к делу.

Суровый ученый, он снова впряг себя в работу.

Пусть собака примирилась с электрическим током, чтоб избегнуть голодной смерти, – но неужели, насытившись, она станет отдавать свое тело на муки? Где тогда логика вещей, законы природы? Разве оборонительный инстинкт не сильнейший из инстинктов?

Слюнная железа должна разрешить его сомнения, он допросит ее, настойчиво, твердо. Он должен знать, в чем тут Дело.

Ученый спешит к собаке, увлекая с собой ассистентку. Надо проверить, здесь что-то не так, не может быть, невозможно! В волнении он хватает ее за руку и горячо говорит:

– Вы простите меня, я должен вас еще раз побеспокоить.

С женщинами он обычно любезен и мягок, в их обществе ему легче владеть собой.

– Я прошу вас повторить опыт. В выводах имеется ошибка, несоответствие с законом естественного отбора… Что ни говори, а решение вопроса принадлежит действительности… Кто ее разберет, мы всей глубины этих процессов на знаем..

Смущенная ассистентка спешит его заверить, что она нисколько не отрицает теорию естественного отбора:

– С чего это вы, Иван Петрович? Какие у вас основания?…

Оснований у него больше чем надо, но он позволит себе отступление.

– Пришлось мне как-то в детстве падать с высокого помоста на каменный пол. Ушибся не сильно, а болел много лет… Лечили меня как могли: парили в бане, поили кирпичным чаем, а я все худел, чуть богу душу не отдал… Так ослабел, что братья меня прозвали лутошкой… Давняя история, а вот помнится… И казалось мне тогда, когда я с помоста падал, будто в пропасть валюсь… Мораль такая: ошиблись – и бог с ним, никакой катастрофы. Не такие еще дела у нас будут…

– Вы все-таки скажите мне, – волнуется ассистентка, – в чем моя ошибка?

– Не спешите, скажу. В животном мире – простите, я повторяю старую истину – выживают виды, наиболее приспособленные к жизни, в частности те, у которых крепче оборонительный инстинкт и временные связи. У вас вышло наоборот: собака, готовая из-за лакомства душу черту запродать, победила и выжила. Проверьте, голубушка, тут надо разобраться.

Она поняла его, но, странное дело, опасения ученого ее не смутили.

Собака снова в станке. Короткая пауза – и включается ток. Ученый жадно следит за каждым движением собаки. Электрические контакты на месте, ток въедается в тело, мучительно стегает по нервам, а у животного бежит слюна.

Но что вдруг случилось?… Собака завыла, рвется из станка и отчаянно лает. Нужны большие усилия, чтоб ее удержать.

– Учению Дарвина, как вы видите, ничего не угрожает. Я немного увеличила ток. Выросла опасность для жизни, и оборонительный инстинкт снова взял верх, подавил пищевой.

– Вот те черт! – не сдержался Павлов. – Природа-то, оказывается, всех нас хитрее…

Ученый уже и сам разобрался в механике. Усиленный новой поддержкой, оборонительный инстинкт вырвался из плена и подавил своего антагониста.

Все это догадки, предположения, возможно, ошибка в расчете. Неужели центры головного мозга находятся в вечной борьбе? Нельзя ли это выяснить в эксперименте? Он, пожалуй, займется этим сейчас же.

Внимание ученого привлекает дворняга, скверная собака, надоевшая всем своим лаем. Это противное создание, по кличке Усач, считало себя призванным охранять свою благодетельницу, ассистентку Петрову, от всяких друзей и врагов. Чуть кто покажется вблизи экспериментатора, собака уже рвется из ремней, лает, рычит, готова вцепиться в него. Таков ее долг. Иное дело на воле, подальше от станка, – там она спокойна, ей некого больше охранять…

Доставалось и Павлову. Едва собака заслышит шаги Ивана Петровича, заливистый лай несется ему навстречу. Она недовольна: он слишком часто приходит сюда, он слишком близко подходит к ее подзащитной.

Ученый нашел то, что искал: у собаки обострен сторожевой инстинкт. Что, если разжечь пищевой и стравить эти силы?

Тонкий мастер механики мозга, он переводит Усача в другое помещение, где ничто не напоминает ему о его обязанностях сторожа, и вырабатывает у собаки новую временную связь. Условным сигналом служит сам Павлов – его появление. Он из собственных рук дает Усачу колбасу. Теперь одно появление ученого гонит слюну у собаки. Пищевой центр у нее возбуждается, она виляет хвостом, ложится у его ног и нетерпеливо визжит. Как будто конец неприязни. Усач и ученый – друзья.

Увы, неверный расчет. Как только собаку вернули в прежнее помещение, к станку, произошла перемена. При первой же попытке подойти к ассистентке, пожать ей руку Павлова снова встречает озверелое рычанье и лай. Точно не было меж ними никакой дружбы.

Ученый это предвидел, он держит в руках стеклянную посуду в которой видна колбаса. Лай утихает, рычанье не так уже грозно. Пока в центрах мозга идет столкновение – две силы сцепились в борьбе, – Павлов делает два-три шага. Посуда открыта, колбасу можно видеть и обонять. Приступ рычанья вновь утихает. Присутствие ученого теперь укрепляет пищевую инстанцию, противник слабеет. Точно чашки весов, колеблются инстинкты, вот-вот наступит развязка… Усач получил колбасу – ситуация упрочилась. От раздражения собаки ничего не осталось, все импульсы отныне, куда бы путь их ни лежал, укрепляют пищевой центр, сторожевой угнетен, и надолго.

Мозг оказался местом страшных раздоров, борьбы и насилия, господства одного центра и угнетения других. Половая сфера, пищевая, защитная и множество иных, возбуждаемые и угнетаемые жизнью, ведут нескончаемую войну за господство.

Побеждает и правит тот, кто нужнее в данный момент, чья поддержка необходима всему организму…

Никогда еще в физиологии процессы, развивающиеся в головном мозгу, не были так исследованы в их взаимосвязи, взаимодействии, возникновении и развитии, как это удалось Павлову. Диалектический метод мышления вскрыл подлинную сущность так называемой гармонии – этой равнодействующей борьбы и противоречий. Своим анализом раздоров, порождающих единство в высших центрах головного мозга, естествоиспытатель-материалист как бы вновь подтвердил бессмертную мысль Энгельса: «Вся природа, начиная от мельчайших частиц ее до величайших тел, начиная от песчинки и кончая солнцем, начиная от протиста и кончая человеком, находится в вечном возникновении и уничтожении, в непрерывном течении, в неустанном движении и изменении».

Сотрудники продолжали развивать учение об условных рефлексах. Как учитель, они были жадны до знаний и так же настойчивы, как он. Одних глубоко волновал вопрос: запомнит ли собака песню «Камаринская», бывают ли псы музыкальными? Других занимала проблема: какие краски всего больше волнуют собаку, какие запахи нравятся ей? Третьих интересовало: различают ли собаки геометрические фигуры? Иные расширяли круг подопытных животных и вырабатывали временные связи у рыб и у черепах. Один из помощников выработал у пчел временную связь на клевер красного цвета. Он заставлял их тяготеть к нелюбимому ими цветку и невольно его опылять. Для этой цели экспериментатор до тех пор кормил насекомых сиропом, сваренным из головок красного клевера, пока запах его цветков не стал привлекательным для пчел.

У людей был ключ к сокровенным тайнам организма, чудесное средство задавать вопросы природе, – как было не дерзать!

Перед собакой стоит черный экран. Мрачное полотно сулит порцию вкусного мяса. Слюнная железа отмечает это качество пятнадцатью каплями слюны. У белого экрана дурная слава, его присутствие неизменно бесплодно. Зато цвет траура и все его оттенки говорят собаке о пище. Она откликается на них решительным «да», она их различаем.

Особенно посчастливилось любителям музыки. Испытуемые превзошли самих экспериментаторов. Они разбирались в музыкальной гамме, как истые вундеркинды. Легко представить себе зрелище: где-то за кулисами звучит «фа» или «си»; прежде чем музыкант успел достать камертон, чтоб определить звук, в склянку бежит уже слюна. Из множества тонов и полутонов собака узнавала желанное «фа» или «си». И тембр звуков и интервалы ни один музыкант так скоро не отличит, как она.

Связанный с пищей метроном, отбивая сто ударов в минуту, вызывает у собаки слюну. При менее или более интенсивном темпе звучания животному никогда не давали еды. Достаточно замедлить ритм метронома до девяноста шести или ускорить до ста восьми ударов в минуту, и влияние его на животное исчезнет. Какое человеческое ухо различит интервал в одну сороковую секунды?

Собаке доступно и другое: она слышит нечто неуловимое для нас. Ученый и сотрудники могли в этом убедиться. В камере было тихо, ни один звук сюда проникнуть не мог. Сотрудник подал сигнал, раздалось звучание, но расслышала его только собака, человеческому слуху оно было недоступно. Люди довольствовались зрелищем результатов: животное насторожилось и, облизываясь, завиляло хвостом. Сигнал из области «неслышимого» повторили, беседа человека с животным продолжалась, но преимущества на этот раз были не на стороне человека.

Экзамен на музыкальность завершился «Камаринской». Из множества песен собака узнавала мотив народной плясовой, обильно выделяя при ее звуках слюну.

Испытания геометрией были проведены женской рукой. Сотрудница не ставила себе сначала сложных задач, ей хотелось узнать, может ли отличить собака эллипс от круга.

Все было обставлено по канонам условных рефлексов. Геометрический круг, связанный с представлением о пище, вызывал у собаки бурную радость и много слюны, эллипс – не меньшую сдержанность.

Осложнения начались позже, когда любознательная помощница Павлова стала изменять яйцеподобную фигуру, приближая ее по форме к кругу. Распознавание делалось все трудней и трудней, и собака дала об этом знать. Она визжала, рвалась из станка, скулила и лаяла. Она отказывается от мяса, от мясо-сухарного порошка, от всех благ мира. Превращение злополучного эллипса – чудовищное дело, неслыханный труд, он мучительней всяких физических страданий. Иначе повела себя другая собака. Подвергнутая такому же испытанию, она впала в сонливое состояние и не откликалась на условные раздражители, отказывалась от всякой еды. Каждый нервный тип реагировал по-своему…

Все шире становился круг наблюдений, ученый и его помощники шли вперед, все уверенней вторгаясь в область неведомого. Они извлекли из глубин подсознания ассоциацию и память, распознали механизмы страсти и эмоции, открыли те таинственные часы, которые необъяснимым путем подсказывают нам время во сне и наяву… Раздобыли их и изучили.

Давно полагали, что в нервной системе живых организмов ведется отсчет времени. И птицы, улетающие на юг, и медведь, засыпающий на зиму, и пчелы, и люди чувствуют течение суток и времен года. Внутренний будильник не дает нам проспать назначенный час, напоминает о себе в различную пору: ночью – точнее, днем – менее верно. Факт отсчета несомненен, но можно ли его изучить, сделать наглядным, физиологически ручным?

Чтобы разобраться в этом, экспериментатор прибегает к уловке – он дает животному корм не тотчас после звонка или пуска метронома, а спустя три минуты.

Как ответит собака на паузу? Учтет ли она ее и как точно?

Пришлось недолго потрудиться – железа поспешила передвинуть ответ, капли бежали не вслед за звонком, а через три минуты. Внутренние часы были точны до секунды.