Профессор

Профессор

К началу 1908 года, когда уже такие академические звезды, как Макс Планк и Вильгельм Вин, признали его авторитет и стали посылать ему письма с просьбами объяснить свои идеи, у Эйнштейна заметно поуменьшилось желание стать профессором университета. Вместо этого он начал – хотите верьте, хотите нет – искать место учителя старшей школы. “Это мое желание, – говорил он Марселю Гроссману, который помог ему получить работу в патентном бюро, – объясняется только горячим стремлением приобрести лучшие условия для продолжения научной работы”.

Он был даже готов вернуться в техникум в Винтертур, где уже поработал раньше, замещая другого учителя. “Как нужно к этому приступать? – спрашивал он у Гроссмана. – Возможно, я позвоню кому-то и смогу его убедить в большой ценности моей восхитительной персоны как преподавателя и гражданина? Не произведу ли я на него плохое впечатление (не говорю на швейцарско-немецком диалекте, имею семитскую внешность и т. д.)?” Он уже написал статьи, которые перевернули физику, но не был уверен, что это поможет при поисках работы. “Будет ли какой-нибудь толк, если я сделаю акцент на своих научных достижениях?”26

Он также ответил на одно объявление о вакансии “учителя математики и начертательной геометрии” в старшей школе в Цюрихе, приписав в своем заявлении: “Я готов также преподавать и физику”. В конце концов он все-таки решил приложить все статьи, которые он написал к тому моменту, включая статью по специальной теории относительности. На это объявление откликнулся и прислал заявки двадцать один претендент, но Эйнштейн не вошел даже в число трех финалистов27.

В результате Эйнштейн преодолел свою гордыню и решил написать докторскую диссертацию, для того чтобы получить место приват-доцента в Университете Берна. Как он объяснил поддержавшему его кандидатуру преподавателю университета, “беседа с вами в городской библиотеке, а также советы нескольких моих друзей побудили меня в конце концов изменить решение и во второй раз попытать счастья в Университете Берна, уже с хабилитацией”28.

Работа, которую он представил и которая явилась продолжением его революционной работы о световых квантах, была быстро принята, и в конце февраля 1908 года он стал приват-доцентом. Он наконец взобрался на академическую лестницу, по крайней мере на нижнюю ее ступеньку. Но его должность не была ни настолько хорошо оплачиваемой, ни настолько престижной, чтобы отказаться от работы в патентном бюро. Его лекции в Университете Берна, таким образом, стали для него просто еще одной нагрузкой.

Темой его лекций, которые он читал по вторникам и субботам в семь утра в течение лета 1908 года, была теория теплоты, и на них вначале присутствовало только трое слушателей: Мишель Бессо и еще двое его коллег, работавших в здании почтамта. В зимнем семестре он перешел к теории излучения, и к трем его коллегам присоединился настоящий студент по имени Макс Штерн. К лету 1909 года Штерн остался единственным слушателем, и Эйнштейн прекратил читать лекции. Тем временем его внешность постепенно менялась: он приобрел профессорский вид, в жертву которому были принесены его шевелюра и одежда, в естественных условиях весьма беспорядочные29.

Альфред Кляйнер, профессор физики из Университета Цюриха, который помог Эйнштейну получить докторскую степень, призвал его не отказываться от должности приват-доцента30. Кроме того, он в течение долгого времени пытался убедить власти Цюриха укрепить престиж университета, создав новую профессорскую позицию в области теоретической физики. Эти усилия увенчались успехом в 1908 году, но вместо ставки полного профессора была открыта вакансия доцента (ассистента профессора) при профессоре Кляйнере.

Эта должность, очевидно, подходила Эйнштейну, хотя оставалось одно “но”. У Кляйнера имелся другой кандидат – его помощник Фридрих Адлер, бесцветный человек и страстный политический активист, с которым Эйнштейн подружился, когда они оба учились в Политехникуме. Адлер, чей отец был лидером Социал-демократической партии Австрии, был больше склонен заниматься политической философией, а не теоретической физикой. Однажды утром в июне 1908 года он пришел к Кляйнеру, они побеседовали и пришли к выводу, что это место было бы правильным занять не Адлеру, а Эйнштейну. В письме к своему отцу Адлер описал этот разговор и сказал, что Эйнштейн “не умеет выстраивать правильные отношения с людьми”, и поэтому “профессора в Политехникуме относились к нему с неприкрытым презрением”. Но, по словам Адлера, поскольку он гений, он заслужил это место и, скорее всего, получит его. “У них возникло чувство вины из-за того, что они так относились к нему раньше. Скандальность ситуации ощущается не только здесь, но и в Германии, где не понимают, как так получилось, что такому человеку приходится служить в патентном бюро”31.

Адлер сделал так, что власти Цюриха, а следовательно и все остальные, узнали, что он официально отказывается от места в пользу друга. Он заявил: “Если возможно заполучить для нашего университета такого человека, как Эйнштейн, было бы абсурдно назначать меня”. Это упростило решение проблемы для советника, отвечавшего за образование и сторонника социал-демократов. “Эрнсту хотелось назначить Адлера, так как он был его товарищем по партии, – объяснял Эйнштейн Мишелю Бессо, – но заявление Адлера, касающееся его и меня, сделало это невозможным”32.

И вот в конце июня 1908 года Кляйнер приезжает из Цюриха в Берн для проверки одной из приват-доцентских лекций Эйнштейна и, как Эйнштейн выразился, для того, чтобы “оценить масштаб бедствия”. Увы, впечатление было отнюдь не блестящим. “Моя лекция действительно была не идеальной, – признавался Эйнштейн другу, – отчасти потому, что я не очень подготовился, а отчасти потому, что мне слегка действовало на нервы то, что я выступал в качестве экзаменуемого”. Кляйнер сидел нахмурившись и слушал, а после лекции сообщил Эйнштейну, что стиль его преподавания не соответствует профессорскому званию. Эйнштейн спокойно заявил, что это место ему “совершенно не нужно”33.

Кляйнер вернулся в Цюрих и сообщил, что Эйнштейн “произносит монологи” и ему еще “далеко до того, чтобы стать преподавателем”. Казалось, его шансы обнулились. И Адлер проинформировал своего могущественного отца: “Ситуация изменилась, и Эйнштейн вышел из игры”. Эйнштейн сделал вид, что не переживает. “История с моим профессорством провалилась, но со мной все в порядке, – написал он другу, – есть достаточно преподавателей и без меня”34.

На самом деле Эйнштейн был расстроен, и он расстроился еще больше, когда услышал, что критические отзывы Кляйнера о его педагогических способностях стали известны не только в Швейцарии, но даже и в Германии. Он написал Кляйнеру письмо, сердито упрекая его “за распространение порочащих слухов”. Ему и так было трудно получить достойное академическое место, а из-за неблагоприятных отзывов Кляйнера о его лекциях он вообще мог бы распрощаться с такой возможностью.

Была в критике Кляйнера несомненная доля истины. Эйнштейн никогда не был талантливым преподавателем, и его лекции, как правило, производили впечатление бессистемных. И только уже после того, как к нему пришла слава, каждая его запинка превращалась молвой в очаровательный анекдот. Тем не менее Кляйнер смягчил свое отношение. Он сказал, что будет рад помочь Эйнштейну получить работу в Цюрихе, если только он сможет продемонстрировать “некоторые преподавательские способности”.

Эйнштейн ответил, что приедет в Цюрих, чтобы прочитать полноценную (и несомненно, хорошо подготовленную) лекцию в цюрихском Физическом обществе, что он и сделал в феврале 1909 года. “Мне повезло, – сообщает Эйнштейн вскоре после этого, – вопреки обыкновению я в этот раз прочитал хорошую лекцию”35. Когда он потом зашел к Кляйнеру, профессор дал понять, что он вскоре получит предложение о работе.

Через несколько дней после того, как Эйнштейн вернулся в Берн, Кляйнер представил преподавательскому составу Университета Цюриха официальную рекомендацию. В ней он написал: “Эйнштейн является одним из ведущих физиков-теоретиков, и получил он это признание после публикации работ по принципу относительности”. По поводу педагогического мастерства Эйнштейна он выразился максимально лапидарно, сказав, что созрели все условия для его улучшения: “Доктор Эйнштейн докажет свои способности также и в качестве преподавателя, поскольку он слишком умен и слишком добросовестен, чтобы не прислушаться к советам, когда это необходимо”36.

Одной из возникших проблем было еврейское происхождение Эйнштейна. Некоторые преподаватели считали это серьезной помехой, но Кляйнер их уверил, что Эйнштейн не имеет тех “неприятных черт характера”, которые, как считалось, присущи евреям. Итоговое решение преподавательского коллектива иллюстрирует как ситуацию с антисемитизмом, сложившуюся в то время, так и попытку университетских преподавателей подняться над ним:

“Впечатления нашего коллеги Кляйнера, основанные на личном знакомстве, были крайне важны как для комитета, так и для факультета в целом, поскольку доктор Эйнштейн является иудеем, и именно лицам этой национальности приписывают (во многих случаях не без основания) неприятные особенности характера, такие как назойливость, наглость и торгашеские наклонности, проявляющиеся в их понимании своего положения в науке. Следует, однако, отметить, что среди иудеев есть и другие люди, которые не обладают даже в малой степени этими неприятными чертами, и посему было бы неправильно отказывать кому-либо на том основании, что он является евреем. В действительности встречаются и среди людей, не принадлежащих к этой национальности, ученые, у которых развиваются черты, обычно приписываемые евреям, в частности меркантильное отношение к положению в университете и использование его в корыстных целях. Исходя из этого и комитет, и факультет в целом считают несовместимым со своим достоинством принять антисемитизм в качестве руководства к действию”[36]37.

Результаты тайного голосования профессорско-преподавательского состава, состоявшегося в конце марта 1909 года, были следующими: десять “за” при одном воздержавшемся. Эйнштейн получил свое первое в жизни место профессора (адъюнкт-профессора) через четыре года после того, как совершил переворот в физике. К сожалению, ему предложили меньшую зарплату, чем та, которую он получал в патентном бюро, поэтому тогда он от места отказался. В конце концов власти Цюриха подняли оклад, и тогда Эйнштейн принял предложение. Своим коллегам он торжественно объявил: “Итак, теперь я тоже стал официальным членом гильдии шлюх”38.

Одной из тех, кто увидел уведомление в газете о назначении Эйнштейна, была домохозяйка из Базеля по имени Анна Майер-Шмид. Десять лет назад, когда она была еще незамужней семнадцатилетней девушкой, в какой-то из приездов Эйнштейна к матери на каникулы они встретились в отеле “Парадиз”. Большинство гостей показались ему “мещанами”, но к Анне он испытал симпатию и даже написал стихотворение в ее альбом: “О чем я могу здесь вам написать? / Я думаю, о многих вещах, / В том числе о поцелуе / В ваш крошечный ротик. / Если вы злитесь на меня за него, / Не начинайте плакать. / Лучшее наказание – / Поцеловать меня в ответ”. И подписал: “Ваш друг-негодник”39.

В ответ на поздравительную открытку Эйнштейн вежливо и мягко ответил ей довольно двусмысленным письмом. “Я, вероятно, лучше вас сохранил в памяти воспоминания о тех прекрасных неделях, которые мне было позволено провести рядом с вами в “Парадизе”, – писал он, – и теперь я стал таким важным, что мое имя упоминается даже в газетах. Но я остался простым парнем”. Он признался, что женился на своей коллеге Марич, однако дал свой рабочий адрес. “Если вам когда-нибудь случится оказаться в Цюрихе и найдется время, разыщите меня. Это доставит мне большое удовольствие”40.

Хотел того Эйнштейн или нет, его ответ балансировал на тонкой грани между простодушием и намеками на интимность, и Анна, по-видимому, увидела в нем второе. Она написала ответное письмо, которое перехватила Марич. Оно возбудило ее ревность, и Марич написала письмо мужу Анны, утверждая (скорее принимая желаемое за действительное), что Эйнштейн был возмущен “непотребным письмом” и наглой попыткой возобновить прежние отношения.

В конце концов Эйнштейн, чтобы разрядить ситуацию, извинился перед мужем. “Я очень сожалею, если причинил вам страдания своим неосторожным поведением, – писал он. – На поздравительную открытку, которую ваша жена отправила мне по случаю моего назначения, я откликнулся слишком горячо и тем самым вновь пробудил старую симпатию, которую мы испытывали друг к другу. Но я не имел никаких грязных намерений. Поведение вашей жены, которую я очень уважаю, было совершенно безупречно. Со стороны моей жены было нехорошо поступить так без моего ведома, и извиняет ее только страшная ревность”.

Хотя сам инцидент не имел никаких реальных последствий, он ознаменовал поворот во взаимоотношениях с Марич. Он считал, что чрезмерная ревность свидетельствует о недостатке культуры. Десятилетия спустя, все еще злясь на поведение Марич, он написал дочери Анны письмо, в котором с жестокой прямотой объяснил, что ревность его жены была патологической чертой характера, типичной для женщины такой “ужасной внешности”41.

Марич действительно была на редкость ревнива. Ее возмущал не только флирт мужа с другими женщинами, но и то, что он проводил много времени с коллегами-мужчинами. Теперь, когда он стал профессором, у нее появилась и профессиональная зависть, которая объяснима, учитывая крах ее собственной научной карьеры. “При такой известности у него остается не так много времени для жены, – писала она своей подруге Элен Савич. – Ты написала, что я, должно быть, ревную к науке. Но что можно сделать? Кому-то достается жемчужина, а кому-то коробочка из-под нее”.

В частности, Милеву беспокоило то, что известность может сделать ее мужа более холодным и эгоистичным. “Я очень радуюсь его успеху, потому что он действительно его заслужил, – писала она в другом письме. – Я только надеюсь, что известность не окажет пагубного влияния на его человеческие качества”42.

В определенном смысле озабоченность Марич оказалась необоснованной. Даже после того, как известность Эйнштейна стала расти в геометрической прогрессии, он сохранил простоту в общении, искренность и по меньшей мере внешнюю добродушную скромность. Но, если глядеть из другой системы отсчета, некоторые изменения в его характере все же произошли. Примерно с 1909 года он начал отдаляться от жены. Его нежелание связывать себя обязательствами и привязанностями привело к тому, что он все больше погружался в свою работу, отгораживаясь от тех сторон жизни, которые он считал “сугубо личными”.

В один из своих последних дней работы в патентном бюро он получил большой конверт, в нем лежал изящный лист бумаги, на котором было написано что-то похожим на латинскую каллиграфию почерком. Поскольку письмо показалось ему странным и не адресованным кому-то лично, он бросил его в мусорную корзину. А на самом деле это было приглашение получить степень почетного доктора университета Женевы. Прием, посвященный 350-й годовщине основания университета, должен был состояться в июле 1909 года. Университетское начальство в конце концов попросило друга Эйнштейна убедить его принять участие в чествовании, и тот пришел на прием, одетый в обычный костюм и соломенную шляпу, в которых выглядел довольно странно как на церемонии вручения дипломов, так и на пышном официальном ужине. Забавляясь всей этой ситуацией, он обратился к джентльмену, сидящему рядом с ним, и предложить поговорить о суровом вожде протестантов-реформаторов, который основал Женевский университет: “Вы знаете, что бы сделал Кальвин, если бы он был здесь?” Озадаченный джентльмен ответил отрицательно. Эйнштейн изрек: “Он бы разложил огромный костер и сжег бы всех нас за нашу греховную расточительность”. Как Эйнштейн вспоминал позже, “этот человек больше ни разу со мной не заговорил”43.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.