Родители

Родители

Тихо крутятся катушки диктофона.

— Ну зачем вы это все затеяли? Записи эти… Люди, которых я оперировала — они же почти все уже умерли! Мне скоро восемьдесят! Зачем писать?

— Лидия Николаевна!!!

— Задумывается:

— А знаете, я помню женщину… Я ее оперировала по поводу кисты. Мы потом встретились на рынке. Представляете, жара, торговцы стоят, у них все разложено на земле… И она вдруг тут же… среди всего этого… встает на колени, и начинает молиться… Поднимается, обнимает меня и кланяется:

— Лидия Николаевна!

Люди вокруг, их много… И она им всем говорит: «Это не человек — Это Бог, Иисус Христос!»

Так она меня благодарит.

— Лидия Николаевна, — говорит — я все время переживаю, что подарка вам не сделала.

— Да что вы… Какие подарки…

И вот я уже отошла, а она бежит за мной:

— Лидия Николаевна! Лидия Николаевна!

Оказывается — купила вафли. Протягивает:

— Вот, я посмотрела, на что у меня денег хватит… Только на это… Возьмите, не обижайте!

Я потом все переживала, что она последние деньги потратила, и как она по жаре до дому дошла.

* * *

— Лидия Николаевна, давайте начнем с папы… Он ведь был известный терапевт…

— У нас интересно получилось. По маминой линии — все в роду белогвардейцы. По папиной сплошь — в Красной Армии.

Папиному отцу белый офицер на скаку срубил голову саблей.

В то время, когда отец мой, Николай Григорьевич Чесноков, вместе с армией находился в Симбирске, один из маминых братьев, офицер — попал к ним в плен. Его уже поместили в сарай, куда запирали приговоренных к расстрелу.

Николай Григорьевич же должен был ехать в командировку в Царицын. Он просмотрел документы пленных, увидел, что Александр Косицын родом из Царицына — и перевел его в другое место. Александр же ему дал адрес родителей и попросил навестить их.

Николай Григорьевич пришел к дедушке — так, мол, и так, сын ваш жив…

А мама тут же крутилась, ей было лет пятнадцать-шестнадцать. И очень она отцу понравилась. Он — надо и не надо — стал брать командировки в Царицын. И все время останавливался у нас. Рассказывал про свою жизнь…. И деду Николай Григорьевич тоже очень глянулся. Хороший человек, хоть и «красный».

Папа сперва был не врачом, а фельдшером, но уже доверяли ему быть начальником медсанчасти.

Поженились родители мои в Царицыне. Маме исполнилось 17 лет…

* * *

Молодые уехали в Саратов, поселились в общежитии. О тех годах мама рассказывала немногое. На всю жизнь запомнился им с папой студент, который любил подгоревшее молоко. Он варил его в специальной кастрюле, чтобы подгорало — аж до дымка. Все вокруг задыхаются, а он наслаждается, пьет…

Родилась старшая дочь — Нина. Она с первых дней стала любимицей отца. Николай Григорьевич по ночам вставал сменить ей пеленки. Когда ложился спать — клал под бок детский горшочек, чтобы и среди ночи он был теплым. Ведь печь, которую истопили днем, к тому времени остывала.

Однако питание тогда было столь скудным, что у девочки началась цинга. Мама нашла выход — каждое утро ходила с Ниночкой на рынок, в надежде, что кто-нибудь принесет на продажу квашеную капусту. Купив баночку, мать усаживала дочку на прилавок и тут же ее кормила.

Нина прямо из баночки ручонками доставала капусту и с жадностью ела. Болезнь отступила, и мама потом не раз повторяла, что цингу можно вылечить просто квашеной капустой.

Вскоре родилась еще одна девочка — Алиса, названная так в честь папиной знакомой, красивой девушки, из обрусевших немцев, что обосновались в Поволжье. Малышка не дожила и до двух лет — вдохнула семечку, лежавшую на полу. Осталась фотография — молодая семья, сидящая у гробика. Застывшее личико ребенка, и скорбные глаза родителей.

Третью дочку отец назвал тоже Алисой, а меня, младшую — Лидией, Лилей. Мое рождение совпало с трагедией. Папа стал жаловаться, что от поездок к больным на двуколке у него начинаются нестерпимые боли в позвоночнике. Какое-то время он ходил на вызовы пешком, но один раз — в непогожий осенний день — приполз домой буквально на четвереньках, держа портфель в зубах.

Мама испугалась — она знала, что муж не пьет. Что же случилось?

Но супруг не мог даже ответить на вопросы — только мычал. У него отнялась речь. Впоследствии выяснилось, что это случилось из-за злокачественной опухоли в позвоночнике.

Вначале в тяжесть болезни не верили даже коллеги. Такой здоровый мужчина! Думали, что молодой врач просто хочет получить больничный лист, чтобы посидеть дома с любимой женой. Но папа не мог даже приподняться с постели.

Надо было срочно действовать. Мне исполнилось двадцать восемь дней, когда мама отвезла меня к бабушке, в Царицын. Вернулась она оттуда вместе со своими братьями. Старших девочек оставила с няней, и с помощью братьев увезла папу в Москву, в клинику к Бурденко.

Она запомнила, как великий врач пригласил ее в кабинет и сказал:

— Мы бессильны помочь вашему мужу. Болезнь зашла слишком далеко — кругом метастазы. Вам придется забрать его домой.

Маме в ту пору не было еще и тридцати. Вместе с умирающим мужем и старшими дочерьми она переехала в Царицын. Тут-то и пригодился второй дом, который выстроил в свое время ее отец.

К той поре дедушка уже умер. Сыновья его трудились главными бухгалтерами. Мама пошла работать в «Энергосбыт». Ей повезло — главбухом там был некто Лебедев, человек, которого она запомнила на всю жизнь.

Когда выдавали мыло — он отдавал маме свое. У молодой женщины — дети, лежачий больной… Ей нужнее. Или же мог подозвать ее и попросить отнести в банк «документы». Когда мама разворачивала листы бумаги — выяснялось, что они пусты.

Это означало — Лебедев нынче просто отпускает ее домой.

Папе надо было подавать судно, кормить. Он уже не мог глотать. Мама вспоминала: «Быстро сварю манную жидкую кашу, лью ему в рот, и все течет… Я, в конце концов, расплачусь, блюдце на пол брошу, оно — вдребезги. Нервы уже не выдерживали».

Особенно ценной была поддержка начальника, если учесть особенности того времени. За опоздание на работу можно было попасть под суд, получить немалый срок.

И, начиная с шести утра, гудели фабричные гудки, чтобы люди вовремя поднялись и, наскоро управившись с домашними делами, в срок приступили к труду.

Меня воспитывала бабушка. Похоронив мужа, она жила на небольшую пенсию. Предвидела, что и дочери будет нелегко — с тремя-то девочками, поэтому — трудно поверить, но из песни слов не выкинешь — молилась, чтобы меня прибрал Бог.

В Свято-Духовом монастыре сразу после революции устроили хлебный магазин. Полетели кресты-купола и с других храмов. Но в монастырь народ по-прежнему шел, теперь уже, чтобы купить хлеба или муки. Однако съестного в те голодные годы не хватало, и карточки пропадали.

Чтобы не остаться без хлеба, люди занимали очередь с вечера, записывали номера на руках. Отойти было нельзя — тут же пропадет очередь, и занимай ее снова. Новой власти такое положение дел не нравилось, поэтому поздним вечером или ночью приезжала конница с нагайками, чтобы разогнать очередь — нечего создавать панику! Приходить должно было к открытию магазина, к восьми утра.

Спорить с властью не приходилось, но люди нашли выход. Заслышав стук копыт, очередь разбегалась — народ хоронился в ближайших рвах и канавах, иногда густо заросших крапивой. Лежали, стараясь никак не обнаружить себя, пережидали визит блюстителей порядка.

— Мы только стук копыт услышим — и в эту канаву! А там полынь — кругом же степи, травы высокие росли, полынь и крапива — мы упадем в них — лежим и не дышим. Красные прискочат на конях — нет никого. А мы — вся очередь — лежим там, — вспоминала впоследствии бабушка Прасковья Федоровна.

На кого же было оставить маленькую меня? Уходя за хлебом, бабушка ставила люльку перед образами, делала жевку из ржаного хлеба, заворачивала ее в марлю, клала мне в рот. И по ночам — стоя в очереди, или отлеживаясь в овраге — все молилась, чтобы меня прибрал Господь.

Утром возвращалась домой — тишина. Крестилась: «Ну, услышал меня Бог!» А глянет в люльку — я морщусь, ёжусь, у меня уже нет сил даже плакать. Но — жива…

Бабушка, а впоследствии и я — сильно болели. Прасковья Федоровна мучилась дизентерией, «подплывала кровью». Я переболела всеми тяжелыми детскими болезнями. Умирала от дифтерита. Позже рассказывали, что были моменты, когда меня уже не надеялись спасти.

Я лежала в инфекционной больнице. Трубка забилась корками — дыхание остановилось. Дежурных врачей не было — и за врачом посреди ночи пришлось бежать в город. Когда тот пришел, я уже посинела — только отдельные судороги показывали, что еще жива. Доктор все прочистил, снова вставил трубку, я задышала. Мне стало так легко дышать! У меня потом все время была мысль — стать врачом ухо-горло-нос.

Я была из тех редких счастливцев, что выжили. Почему-то привозили все больше мальчиков, за день человек двадцать — и они тут же умирали. Иной полчаса поживет, иной — чуть дольше.

Но и выздоровевшим приходилось нелегко. Я долго страдала от слабости. Трудно было помогать бабушке, мыть полы. В школе врачи отстраняли от физкультуры — миокардит.

Из-за плохого питания я переболела еще и рахитом. Грудь ввалилась, суставы были искорежены, голова казалась непомерно большой. Остригли меня наголо, и волосы стали расти черные, жуковые — жесткие, как щетина. И нельзя дотронуться до головы, чтобы причесаться — очень больно! Страшная была — ужас. Но мне надоедало сидеть во дворе, я подлезала под калитку — и выбиралась на улицу.

Папа — он тогда еще жив был — просил бабушку:

— Прасковья Федоровна, не выпускайте Лиду… Ну что ж, все над ней смеются…

Позже, когда мне уже исполнилось лет двенадцать, знакомые спрашивали бабушку:

— Что же, у вас тот уродушек, умер?

Я знала, что этот вопрос обязательно будет — и пряталась за бабушку. Она меня брала, и выводила из-за спины.

— А вот посмотрите-ка…

Но никто не верил, что это один и тот же ребенок. Потому что уж слишком жутко я прежде выглядела.

Да и как не болеть при такой еде? Сварим водичку, ложкой пшена заправим — и все. А какое тогда было лечение… Бабушка положит в ложку кусочек масла, соли туда насыплет, подержит над керосиновой лампой… Такое оно, помню, горячее получается это «лекарство», обжигает все… Если уж очень высокая температура — давали аспирин, полтаблетки. Вот и все. Еще — керосином мазали больные суставы. И втирали его мне в голову, чтобы не завелись вши.

Годы спустя, когда я в Астрахани проходила медкомиссию, врачи сказали:

— Девочка, ты перенесла туберкулез легких. У второго ребра огромный очаг…

Значит, ко всем моим болезням, там был еще и туберкулез.

После смерти папы мама хотела забрать меня, но бабушка не отдала. Она успела ко мне привязаться. С малых лет стала приобщать к религии — учила молитвам, водила в храм. Впоследствии, когда я училась в школе, это вызывало большое недовольство директора. Но бабушка была для меня куда большим авторитетом.

Я привыкла, что нельзя лечь спать, пока не прочитаешь все положенные молитвы — и «Отче наш», и «Богородице, Дево радуйся», и «Живый в помощи». Читать надо было вслух, чтобы слышала бабушка.

Строго соблюдались посты. Помню, я что-то лизнула, а потом только вспомнила, что пост начался. И так я испугалась — страдала, отмаливала этот грех! Ложка была в чем-то скоромном, в молоке, кажется…

Маме и вправду было нелегко растить дочек. Помимо труда в «Энергосбыте», она зарабатывала на жизнь еще и шитьем. Нина заканчивала школу, она отличалась большими способностями и ей необходимо было дать высшее образование.

В то время Нина училась в школе отличников. Была такая школа имени Ленина. Перед войной там собрали успевающих учеников со всего города. А внутри этой школы были еще классы, где учились отличники из отличников. Нина занималась как раз там. У нее не было текущих четверок. Бабушка рассказывала — однажды Нина пришла из школы, и сил у нее хватило только на то, чтобы открыть калитку. Оказывается — сочинение на четверку написала. Так вызывали «скорую помощь»! Перенервничала, спазм сосудов… Поднесли нашатырный спирт — она очнулась.

А мама обшивала девочек к выпускному вечеру — порою до утра сидела, не спала. Тогда крепдешин был настоящий, разных цветов. И такие красивые платья шила мама…

У меня же свой портной был — бабушка. Пойдет в сарай — там от стариков остались всякие тужурочки. Она их соберет, распорет, простегает — и сошьет мне сапожки матерчатые. Я в них ходила… Она даже ссорилась с мамой, говорила ей:

— Если уж забросила ребенка — так хоть какой-нибудь лоскут бы кинула, обноски от старших. Я б ей платьишко сшила…

Но вещей в семье не оставалось. На средней дочери, Алисе, все «горело». Однако училась она тоже на «отлично», занималась во многих кружках, писала пьесы, очень любила животных.

Мама ей, бывало, строго накажет: «После школы иди к бабушке».

И вот бабушка глядит — через забор летит портфель, а Алиса промчится мимо дома — и по кружкам. Характер у нее был боевой! Даже уличные мальчишки ее побаивались. Напротив жил мальчик Толя, и помню, что Алису все раздражал его насморк. Как-то раз она его поймала, раздела: сняла шапку, варежки, пиджачок теплый, ботинки — и все покидала в колодец. Да еще его налупила.

И подружки у нее были — самые известные хулиганки во всем Сталинграде. Ланка, Светланка — вечно ходила в валенках, к которым веревками были привязаны коньки. И палочки вставлены, чтобы закручивать веревки. У нее был большой крючок — она цепляла его за машины, за грузовики. И со всей скоростью неслась по Кубанской улице… Потом за другую машину цепляется, и опять.

…Светланка погибла рано. В годы войны, когда наши войска уже шли по территории Германии — брат ее присылал с фронта посылки. И подруги девочки решили ограбить дом, забрать заграничные вещи. Они принесли хлебные карточки, отправили Ланку за хлебом, а тем временем — ударом топора убили ее мать. И сбросили тело в подполье.

Когда Ланка вернулась домой — в тарелках на столе остывал суп — мама успела его разлить. Гостьи сказали, что хозяйка побежала к соседке, завели патефон. Одна из них пригласила Ланку танцевать, а вторая вновь взмахнула топором.

— Девочки, да что вы делаете? Вы ж мои подруги! — кричала Ланка.

Её труп тоже бросили в подполье.

Печка с тех пор не топилась, и суп в тарелках замерз.

Прошло время, и с фронта вернулся брат, приехал вместе с товарищем. Они увидели дом, занесенный снегом. Отперли дверь, вошли. Было очень холодно. Друзья протопили печь, и Гоша тут же упал спать. А товарищ его начал размышлять — и тревожные это были мысли.

Не давал ему покоя замерзший суп.

Парень зажег газету и, как с факелом, обошел всю квартиру. Потом вышел в коридорчик и увидел лаз в подполье. Зажег еще газету — бросил вниз, и пред ним предстали убитые. Благодаря холоду тела не разложились.

Тогда друг разбудил Гошу и позвал ночевать к соседям.

— Действует на меня этот суп, — сказал он, — Мысли всякие лезут… Ну куда могли деться твои близкие?

Ребята пошли к соседям, постучались. В ту пору люди делились последним. И с радостью дали приют возвратившимся с фронта.

А утром друг показал страшную находку.

Юных преступниц нашли — привезли из другого города и судили.

Алиса же говорила, что эти девочки — убийцы, были ее самыми близкими подругами. Она гуляла с ними допоздна. Мама ругала ее, и даже била, но удержать дома не могла. Ведь мама целый день пропадала на работе, и Алиса была предоставлена сама себе.

Иногда сестра брала меня с собой. Один раз позвала посмотреть эвакуированный из Москвы зоопарк. Там был говорящий попугай — розовый, большой. Когда звучал сигнал воздушной тревоги, он повторял: «Володя боится, Володя боится, воздушная тревога!»

Сама Алиса бесстрашно входила в клетки. Помню, подвела она меня к страусу. Клетка огромная. Она открыла ее — мол, чего ты трусишь, заходи! Я зашла, а страус пригнулся, да с такой скоростью на меня кинулся! Алиса выскочила, а я осталась внутри. Как он меня ногами бил, этот страус! Я думала — насмерть забьет. И Алиса боялась прийти мне на помощь — и страус, и я были около двери. Стоит ее открыть — и заморская птица побежит по зоопарку.

А гиена! Она была такая противная, общипанная, облезлая. При мне Алиса вошла к ней — хотела погладить, приласкать. Она очень любила животных. Так гиена ей руку разорвала до кости.

Но я забежала вперед…

* * *

В первый класс меня отвела бабушка. После дифтерии у меня болели голова и сердце. Худенькая была, кожа да кости.

Школу выбрали недалеко от дома, чтобы бабушке удобнее было меня встречать. Учебное заведение представляло собой одноэтажное здание, здесь занимались школьники с первого по четвертый класс.

А у тети Поли сын поступил в Одесское высшее морское училище. Он едва успел получить диплом, как был отправлен на фронт. Вскоре пришло известие, что он погиб.

Тетя Поля осталась одна — без любимого мужа, без сына. И поэтому — я с ней никогда не расставалась.