Мои родители

Мои родители

Моя семья — это начало начал моей жизненной и тренерской судьбы. Моя семья — с ее дисциплиной, подчинением всего в жизни главной цели, дружбой, связывающей всех ее членов, — помогла мне после травмы вернуться на лед тренером. Огромное место в создании моей биографии принадлежит нежной, настойчивой, а когда надо, то и суровой маме, но особенно важна роль отца, пример его жизни. Тем не менее рассказ о родителях я хочу начать с мамы.

Мама живет в таком ритме, что, мне кажется, если б я попробовала его на себе, то вскоре бы умерла. Работать она пошла с четырнадцати лет: воспитательницей, пионервожатой… Работать приходилось и летом, в дни каникул, когда училась в институте. В семье их было три сестры, брат погиб на фронте, и жилось, прямо скажем, нелегко.

Мама — это продолжение бабушки. А бабушка была уникальным человеком. Звали ее Валентина Константиновна. Доброты необыкновенной, порой казалось, что чужих она любила больше, чем своих. Она вырастила нескольких девочек, помимо своих детей, и они теперь нам — как родные тетки, а их дети — как братья и сестры. Бабушка могла отдать последнее. Ничего не жалела, никого не ругала. И я вижу, что у мамы очень много бабушкиных черт, и чем она становится старше, тем больше на нее похожа, по отношению к людям, к семье, подругам. Та же абсолютная честность. Маме вечно некогда, она все время что-то делает, а главное, все время кому-то помогает.

Основа семьи — это она. Ее слово для нас закон. Мы боимся ее расстроить. По сей день я стараюсь не показываться ей на глаза с сигаретой, не столько из-за того, что она огорчится, сколько из-за страха. Мы ее побаиваемся. И сестра, и я. Хотя отец и был знаменит своим крутым нравом, его мы не боялись, а перед мамой трепещем; глядя ей в глаза, никто не может соврать.

Наша учеба никогда не обсуждалась дома. Само собой разумеется — учиться полагается хорошо. А вот уборка квартиры, натирка полов, стирка — это лежало на нас, и мама железно контролировала домашнюю работу. Нам было запрещено приходить домой после десяти. Никогда мама нас не наряжала, ничего лишнего мы с сестрой не имели, хотя возможности тогда в семье уже появились, да и время изменилось, наши подружки начали расхаживать с золотыми сережками или колечками. У нас ничего подобного и быть не могло, впрочем, как и у самой мамы. В семье это не признавалось.

Мама прожила с отцом огромную жизнь. Они поженились в двадцать один год. И все это время она была опорой для него, такого сильного, такого знаменитого, такого популярного.

Как мама переживала все отцовские матчи! Она имела возможность довольно часто ездить с отцом за границу, но воспользовалась этим правом всего два раза. Она боялась отца потревожить. Безумно боялась неизбежных на эту тему разговоров, тем более если команда вдруг проиграет. Часто жены или мужья вмешиваются в работу тренера — мама не делала этого никогда. Все ее «вмешательство» заключалось в том, что ей звонили жены хоккеистов, плакались, отец за что-то их ругал, и мама долго наставляла их на путь истинный. И друзья моей сестры Гали, и мои друзья знают, что за человек наша мама — Нина Григорьевна.

Последние пять лет у нее на руках была бабушка. И хотя та жила у Гали, но мама по пять раз на день строго по часам и точно по диете кормила бабушку, подолгу разговаривала с ней, рассказывала о наших делах. Бабушка уже плохо слышала, и маме приходилось кричать, мама выискивала интересные для нее книги, так как бабушка до последнего дня читала, правда, с громадной лупой. Входя в ее комнату, можно было видеть такую идиллическую картину: у окна, сжавшись в комочек, сидит бабушка в косыночке и с лупой в руке. Лицо совершенно просветленное. Из-за бабушки мама никуда надолго уехать не могла. Ухаживать за ней она считала только своей обязанностью.

Меня воспитывали мама и обе бабушки. Отец всегда или на соревнованиях, или на сборах, он не «вылезал» из своего хоккея. Колготясь с двумя дочерьми, работая, мама еще успевала следить за тем, чтобы отец, возвращаясь домой, мог отдохнуть в уютной, доброй обстановке. Сейчас я вижу, что мама все в этой жизни делала правильно и — не боюсь показаться нескромной — даже меня сумела правильно воспитать, хотя задача эта была не из легких. У нас в семье всегда очень ценились и ценятся родственные узы. Сейчас подобное тяготение не принято, а мы собираемся вместе не только по праздникам. Мы просто любим друг друга — и это тоже заслуга мамы.

Не проходило и дня, чтобы вечером, в половине седьмого, за полчаса до второй тренировки, она бы не позвонила мне и не спросила, как я себя чувствую, не болит ли у меня голова, не нужны ли мне лекарства, не надо ли пригласить медсестру, чтобы сделали укол, но под конец обязательно скажет: «Танечка, ты не опаздываешь?» Это уже отцовская школа. Она не понимает, как тренер может не поехать на тренировку. На работу надо ходить, даже если умираешь, при любой температуре, потому что нельзя оставлять людей, которых ты приручил. Когда я ссылаюсь на усталость или недомогание, мне, конечно, сочувствуют, но стоит мне только обмолвиться, что у кого-то из ребят болит нога, мама тотчас приходит в волнение: «Что же ты сидишь, надо что-то делать, надо искать врача-специалиста». У нас в семье не принято в первую очередь заниматься собой. Но стоит мне сказать, что вечером, после тренировки, поеду к подруге, как мама тут же вспомнит, что я очень устала, очень плохо себя чувствую и мне надо полежать.

Раньше мама не пропускала ни одного моего соревнования, потом ни одного соревнования моих учеников, если оно проходило в Москве, сейчас она уже не успевает. Но у нее есть «НТВ+», и теперь она со мной в прямом эфире. У нее свой взгляд на мои постановки. Она считает, что у меня сильный уклон в сторону драматизма, а народ пришел не для того, чтобы огорчаться. «Почему четырнадцать тысяч зрителей московского Дворца спорта должны грустить, — рассуждает мама, — это неправильно. Хочется чего-то веселого, легкого. Вот посмотри — «цыганочка», замечательный танец». Этими разговорами она меня порой так донимает, что я выхожу из себя и на какое-то время прошу ее ничего мне не говорить. Она понимает, что танцы должны быть разноплановые, но все равно аккуратно выспрашивает, какую музыку я взяла: «Фу, гадость — рок-н-ролл» или «Русскую», вот это хорошо», «цыганочку» делаешь, ну, просто прелесть». А потом: «Посмотри, посмотри, я, конечно, ничего сказать не хочу, но после «цыганочки» все браво кричат, и всем так нравится, и на душе у всех хорошо. Вы выступаете последним номером (мои ученики долгое время закрывали программу показательных выступлений), значит, люди должны уходить с хорошим настроением. А то и на работе люди устают, и от забот, к тому же любят ужасы всякие друг другу рассказывать, на каток пришли отдохнуть — и танцы грустные мысли навевают. Хочется смотреть на то, от чего душа радуется».

Мама прочла черновики моих записей и возмутилась: «Что ты пишешь, я же пальцем до тебя не дотрагивалась». А на самом деле — лупила. Она потом сама объясняла, что я из тех детей, не драть которых было невозможно. Я абсолютно ее не слушалась и вообще повадками напоминала мальчишку. Дома я покорно принимала любые наставления, кивала головой, но, как только за мной закрывалась дверь, сразу обо всем забывала. Часами, несмотря на строжайший запрет, сидела в трубах. Около нашего дома прятали под землю речку Таракановку, и залезать в приготовленные для этого трубы почему-то приносило огромное наслаждение. Потом, где-нибудь в последней трубе, слышишь, орут: «Танька, тебя мать ищет!» Выбираешься долго-долго, но в конце трубы тебя за шиворот моментально выволакивают. Мама старалась хотя бы через двор пройти спокойно, но, как правило, не выдерживала и, не доходя до нашего подъезда, начинала меня мутузить.

Вещами меня не баловали, но когда отец привозил что-то новое — со мной сразу же случалась какая-нибудь неприятность. Отец купил мне в Праге ботинки — так ребята бросили меня в стоявшее во дворе огромное металлическое корыто с остывающим варом. Я тут же к нему прилипла новыми ботинками. Довольно скоро все разбежались, потому что всяческие попытки меня вытащить были безуспешны. Полчаса я стояла в этой ванне, ноги по щиколотку в вар засосало. Ботиночки были красненькие на белом каучуке. Наконец мама увидела меня с балкона. Прибежала. Что делать — неизвестно, хоть снова огонь разжигай, чтобы вар расплавить. Протянула она мне палку и со страшными усилиями вытащила. Я ноги еле-еле после этой ванны передвигала.

Не везло с обновками. Только пальто светлое купили, выпустили на улицу — прислонилась к столбу, он, конечно, крашеный. Эти несчастья преследовали меня очень долго. Когда я уже на свои, заработанные деньги сшила себе первую шубку, мне шел тогда восемнадцатый год, и отправилась в ней кататься с горки, то вернулась домой в шубке без обоих рукавов — так гуляли, что я их оторвала.

Родители мои со мной не скучали. Когда мы попали в сильную аварию — пострадала только я, правда, через два дня мы уже ехали (я с перебинтованной головой) в Москву в той же машине.

Отец научил меня плавать самым простым и самым непедагогическим способом — выбросил пятилетнюю из лодки.

Жили мы с Галей летом на даче у бабушки, маминой мамы, под Серпуховом, папа с мамой отдыхали на юге, как правило, без нас. Мама приезжай на дачу часто. Отец — изредка. В один из таких приездов он посадил меня на свой велосипед, чтобы покатать, и у меня тут же нога попала в спицы.

Купила я машину, какое-то время водила ее сама. Мама, зная мое отношение к новым вещам, сразу же, как я только отъезжала от дома, начинала звонить повсюду. Не успевала я добраться до катка «Кристалл», как раздавался звонок Нины Григорьевны. Не успевала я доехать до какой-нибудь подруги, как она уже говорила с ней по телефону, обязательно в начале разговора подробно расспросив о жизни и здоровье всей семьи: детей, мужей, мам и бабушек — мать знала всех, — потом, как бы между прочим, интересовалась, приехала ли я и долго ли еще собираюсь там находиться. Видя ее переживания, я не выдержала и продала машину.

Можно подумать, что ее любимое занятие — ремонт. На даче, когда отец уезжал, она постоянно делала ремонт, проводила воду, перестраивала дом. Под ее руководством капитально ремонтировалась сначала моя, потом наша с Володей квартира, квартира Гали. Все заняты, кому охота возиться с таким тяжелым делом, как ремонт. Одна Нина Григорьевна его не боится.

Она единственная в семье не ест после шести вечера. Из каждой поездки на юг мама обязательно привозила новую подругу, которая у нее оставалась подругой на всю жизнь. Весь пляж делал под ее руководством по утрам зарядку, женщины занимались с ней физкультурой. Желающих она учила плавать. Так она обычно проводила свой отпуск.

Мне исполнилось десять лет, когда у матери случился инфаркт при двустороннем воспалении легких. Я еще мало что понимала в болезнях, ясно было одно: мама умирает, и неизвестно, смогут ли ее спасти. Отец ничего не знал, он уехал с командой в Канаду, маму с трудом выходили. Ей тогда исполнилось тридцать девять. Через десять лет она пережила еще одну полосу тяжелых болезней. Тем не менее довольно долго она выглядела чуть ли не моложе нас с сестрой — во всяком случае, была легче, чем мы, на подъем. Ей ничего не стоило лет в семьдесят съездить из одного конца города в другой — поднялась и поехала. Широким шагом, всегда в ботинках на размер больше, она успевала за день накручивать столько километров, что я не раз советовала ей пользоваться спидометром для подсчета личных выдающихся результатов. На маминых плечах долгое время, помимо заботы об отце и бабушке, когда они были живы, лежала забота и о моем доме — нас с мужем часто не бывало в Москве. Она заботилась и обо всех моих спортсменах. Те отвечали ей большой привязанностью и за глаза называли «наша мама».

Росли мы с сестрой, как я уже говорила, довольно самостоятельно, без постоянных нравоучений и ненужной опеки. Самый страшный родительский гнев я испытала на себе в восьмом классе, когда решила выделять больше времени для тренировок и по совету ближайшей подруги Иры Люляковой ушла в школу рабочей молодежи. Я ушла из школы, где уже работала лаборанткой сестра Галя, которая всегда стремилась в школьные учителя. После первой четверти я подошла к директору и сказала, что ухожу в школу рабочей молодежи. Он почему-то сразу отдал мне документы. Я с большим успехом начала с ноября посещать занятия, всего лишь три раза в неделю. И только в феврале — марте мама поинтересовалась: «Ты почему последнее время дома утром сидишь, почему не в школе?» — «Мама, — отвечаю, — я с ноября совсем в другой школе учусь…»

Мама долго бушевала, потом успокоилась. А мы в нашу 18-ю школу, где учились ребята из ансамбля Игоря Александровича Моисеева, из художественного училища и фигуристы, чинно приходили днем на занятия в школьной форме и фартуках, с нами занимались замечательные педагоги, и вся разница с обычной школой заключалась только в том, что в классе нас оказывалось максимум восемь человек, естественно, программа изучалась и качественнее и быстрее, по сравнению с классом, где сидит тридцать — сорок учеников. Там я сдружилась с Никитой Михалковым, который только-только начал сниматься в кино. Такое мизерное количество одноклассников, как ни странно, позволяло нам довольно часто прогуливать занятия. Правда, мама один раз сходила в школу с проверкой и вечером меня спрашивает: «Таня, где ты была с утра?» — «А какой сегодня день недели?» — задаю тут же я ответный вопрос, соображая, к чему это она клонит. «Четверг». — «Где же мне быть, как не в школе», — не задумываясь говорю я и тут же получаю взбучку.

Мамино «рукоприкладство» шло скорее от бессилия со мной справиться. Ведь она бесконечно добрый и мягкий человек. Очень любила встречать меня и провожать. А я, как и отец, не терплю проводов, предпочитаю встречи. Минуты томления на вокзале или в аэропорту, когда уже все сказано и все перецеловались, одинаково мучительны как для отъезжающего, так и для провожающего. Мама обижалась, что я отказываюсь от ее услуг, конечно, ей спокойнее дать последние напутствия дочке у вагона, а не за час до отъезда, но я ничего с собой поделать не могла.

Родители нам доверяли, не вмешивались в наши дела. Лишь однажды, когда я поняла, что из спорта надо уходить и решила пойти по стопам своей подруги Иры Даниловой, которая из фигурного катания ушла в Государственный ансамбль народного танца СССР, отец круто поломал все мои радужные планы (в них, кстати, входила и мечта поступить в ГИТИС, на балетмейстерское отделение).

Он сказал, что артисток в семье не было и никогда не будет.

Я поступила по его настоянию в Институт физкультуры, где училась долго и довольно безобразно. Впрочем, в фигурное катание ведь тоже определил меня отец: «Уж если родилась девочкой, то пусть хоть на коньках стоит».

И мою дальнейшую судьбу после вынужденного прекращения занятий спортом определил отец. Тренером я не думала становиться, но он посоветовал заняться именно этим делом, сказав, что в профессии тренера я найду себя, найду счастье, найду все, о чем могу мечтать в жизни. Я плохо себе представляла свое будущее. Что такое быть сильным спортсменом, я уже испытала, а вот тренером?..

Я росла очень подвижной девочкой. Лучше всех прыгала, бегала, имела почти по всем видам легкой атлетики третий-второй разряд, прилично выступала в прыжках с вышки в воду. Летом для фигуристов проводился чемпионат по легкоатлетическим видам, и мы с Милой Пахомовой обычно шли в лидерах. Страшно не любила проигрывать — немаловажное для спортсмена качество. Не знаю, как сложилась бы моя спортивная карьера, если бы не травма. Морально она меня надломила. До травмы я не знала, что такое страх. Тренировалась до самозабвения, но это пришло не сразу.

Как сейчас, помню тот день на стадионе Юных пионеров. Мы уже перешли на двухразовые тренировки. Мне четырнадцать лет. Весь вечер идет крупный снег. Я катаюсь, катаюсь, получаю от занятий невероятное наслаждение. Уходить со льда не хочется. Утомленная до предела, я впервые поняла, что счастье наступает тогда, когда силы уже на пределе, а у тебя все получается.

В свое время отец был против, чтобы я занималась в ЦСКА, то есть там, где он работает. Не хотел лишних разговоров. Мне, маленькой, из всех московских катков проще всего было доезжать до СЮПа, он меня и пристроил туда. Не надоедал моим тренерам советами, хотя уже был популярнейшим в стране тренером. Конечно, отец целиком отдавался своему делу, но я видела, как он счастлив, что я увлечена спортом. Галю тоже определили в фигурное катание, но ходила она туда недолго. У нее пошаливало в детстве сердце, к тому же ей куда больше нравилось читать, она любила поэзию. Галя тоже шла к своей цели — мечтала стать учительницей литературы и стала ею.

Я отцу заменяла сына. И в футбол в детстве здорово играла, и воспитывалась, как мальчик. Он гордился мною и всегда очень хотел, чтобы мои ученики были всегда первыми.

Для него, кроме тренерского дела, ничего на свете не существовало. Он говорил: работа тренера сродни труду шахтера. Тренер, как и шахтер, все время пробивается вперед в абсолютной темноте. И отец работал действительно по-шахтерски. Он приходил домой с катка измочаленный до такой степени, будто вернулся после тяжелой физической работы. И все же труд отца я бы отнесла к умственным занятиям. Тренер обязан быть замечательным психологом. Отец обладал этим даром в полной мере. К тому же свои уроки он проводил очень эмоционально.

Суммируя все высказывания отца, можно сказать, что тренерская профессия — это творчество в сочетании с педагогической деятельностью. Но самое главное, что эта работа была основным смыслом всей отцовской жизни.

Теперь то же самое я могу сказать и о себе.

Отец знал досконально каждого своего хоккеиста. Знал и чувствовал.

После ухода на пенсию он занялся выращиванием на даче цветов. Все, за что он брался, должно было в итоге превратиться во что-то грандиозное. Я не знаю, сколько у нас цвело весной тюльпанов. По-моему, несколько тысяч. В сад залезали мальчишки и обрывали немалую их часть. Но даже оставшиеся цветы некуда было ставить ни дома, ни на даче. Он развозил их нянечкам, врачам в ЦСКА, дарил всем тем, кто его любил и кого любил он. Мама сбивалась с ног, разнося десятки его букетов. А он все сажал что-то новое, экзотическое, из другой климатической зоны или полушария. У него «это» то росло, то не росло, но он, не унывая, носился по участку в наколенниках и в майке с надписью на спине «тренер». Забор был залатан старыми поломанными клюшками, и все кустики подвязаны к клюшкам, и калитка собрана из клюшек.

Как истинно талантливый человек, он все делал по-своему. Любой куст, любое дерево он сажал так, как никто не сажает. Пусть не растет, но воткнет в землю он все равно по-своему. Рад был, когда мы приезжали, безгранично. Топил баню. Рядом с баней стоит огромная бочка, сделанная по его заказу. И так смешно и трогательно было видеть, когда он в ней купался: выпрыгнет из парной огромное тело и падает в эту бадью.

В Москву отец приезжал два-три раза в неделю. Летом и зимой жил на даче. И друзья к нему туда приезжали. И писал он там. Писал постоянно и очень много. Все на даче сделано его руками — от вешалки до самого дома.

Он до всего доходил сам. Образования у него институтского не было. Отцу долго не разрешали защищать кандидатскую диссертацию из-за отсутствия диплома, он окончил лишь высшую школу тренеров. Там, кстати, они и познакомились с мамой, которая, правда, училась не в ВШТ, а в Институте физкультуры, но занятия у них проходили в одном здании на улице Казакова.

Мама в институт приехала из Тульской области. Она выросла в семье врачей, но там все увлекались лыжами. Мамина сестра Галя, которая тоже закончила институт физкультуры, тридцать лет проработала учительницей в одной и той же школе в Подлипках.

Познакомились родители перед войной, а первого августа 1939 года поженились.

Отец никогда не говорил о себе как о человеке, стоявшем у истоков зарождения хоккея с шайбой в нашей стране. Тем более, я никогда от него не слышала, что он у нас один из родоначальников этой игры, поднявший ее до международного уровня, хотя так считают многие. У отца были совсем другие измерения своего места в хоккее. Но свою цену в нем он, безусловно, знал.

Он — патриот, и для него каждый международный матч превращался в ситуацию, похожую на военную. В бой! Я знаю, что это правильно, и для него это было органично. Он обладал таким даром убеждения, что когда он с тобой разговаривал, ты понимал — по-другому нельзя. На собраниях, определяющих предыгровой настрой, спортсмены ему верили.

Оставив хоккей, отец взялся тренировать футбольную команду ЦСКА. Дома он уверял, что ему это по силам. Но заниматься с футболистами он уже не мог: трудно было бегать, ноги не выдерживали его массы. Так успевать, как он успевал на коньках в коробке 30 на 60 метров (он всегда на тренировках стоял на коньках), на 110-метровом поле не получалось.

Что бы там ни было, но те недолгие тренировки, когда отец работал футбольным тренером, собирали уйму народа, даже хоккеисты на них прибегали, потому что уроки отца всегда необыкновенно интересны.

Свои хоккейные законы он оттачивал, доводил и шлифовал десятилетиями. Это глубоко продуманная и отработанная система. И, мне кажется, здесь правомочно сравнение: если театр живет системой Станиславского, то хоккей — системой Тарасова.

Он и в футболе мог бы многое сделать, впрочем, как и в любом деле, за которое брался. Если б не больная нога, смог бы еще лет десять проработать тренером. Я уверена, что и в футболе, где есть свои законы, родилась бы система Тарасова.

Хотя отец в наши детские годы был одной из самых популярных фигур в стране, на нас с сестрой Галей это никак не отражалось. Мы занимались своими делами и помощи от него никакой не ожидали. Я стремилась достичь первых мест как спортсменка, но мне это не удалось. Правда, золото на Всемирной универсиаде и медали на чемпионате Советского Союза я выигрывала, но большой известности как спортсменка не приобрела. Когда начала работать тренером, звание «дочка Тарасова», возможно, на первом этапе и помогло, но признания я добивалась сама. В нашем деле и не может быть иначе. По знакомству или по наследству хорошим тренером не станешь. Теперь уже многие из болельщиков и не знают, что я дочь «того самого хоккейного» тренера.

У нас в доме не обращают внимание на то, кто в каких наградах и орденах. Мы не живем вчерашним днем. «Тебя вечером носили на руках, — говорил отец, — а ночью ты должна написать план завтрашней тренировки». Вперед и снова вперед — это тренерский девиз. Каждый раз надо самоутверждаться. Каждый раз надо доказывать, что успех неслучаен.

Отец стал тренером, наверно, профессия была заложена в нем с детства, я же прекрасно помню времена, когда папа еще играл. У него была сильно травмирована нога, и, как мне кажется, он очень долго ходил на костылях. Вернее, не ходил, а прыгал на здоровой ноге. Совсем маленькой мама брала меня с собой на стадион «Динамо» — показать отца в игре. «Таня, Таня, смотри — вон папа!», а он был самый худой, с длинной шеей. Они играли тогда в велосипедных шлемах, и из-под шлема у отца выбивался светлый чуб. Светловолосый и кудрявый — разве в это можно сейчас поверить? Был азартен на площадке и в жизни. Отец — вожак. Самый настоящий. За ним, увлеченные им, шли игроки. А за его хоккеем пошла вся страна.

Отец все время писал. Не помню его без блокнота, без огромного количества записок на столе. Нас в двухкомнатной квартире по нынешним меркам собралось много — папа с мамой, бабушка, мы с сестрой Галей, она старше меня на шесть лет. В комнате родителей всегда стоял письменный стол. Стол состарился, пришло время покупать новый, в доме это стало чрезвычайным событием. Отец долго выбирал себе стол, который бы он полюбил сразу, за которым ему бы нравилось сидеть. Выбирал долго, измучил нас своими переживаниями, наконец купил! Каждый день с пяти утра отец писал. Он так и не отдал мне свою картотеку упражнений, которые много лет придумывал. Считал, что я еще мало что сделала в жизни. Другими словами, не заслужила еще этой картотеки. У него в ней — тысячи упражнений на разные группы мышц. Это труд не профессора — академика в спорте. Отец не начинал дня, пока не придумывал десяти новых упражнений. Ежедневно.

Любопытны были занятия отца тактикой хоккея. Я помню, он сперва рисовал хоккеистов, потом вырезал их из картона. Тогда еще не было железных коробок, где фигурки двигаются на магнитах, и он приделывал к своим картонным человечкам кружочки-опоры. И колдовал над своим ящиком часами. Все время придумывал, придумывал, придумывал… Писал, писал, писал.

Нас, дочерей, он очень любил, но держал в строгости. Не понимал, как это я могу не вставать в половине седьмого на зарядку, ведь я в отличие от Галки занимаюсь спортом. Он выгонял меня на улицу, на мороз — мама смотрела на это абсолютно спокойно, — и с балкона следил, чтобы я не валяла дурака, а серьезно разминалась. И если я делала зарядку плохо, он выгонял меня снова. Вначале я ревела, потом началась школа, и я опаздывала на занятия, но отец был неумолим.

Отец научил меня работать. Он внушил мне, что любое дело, которым ты занимаешься, должно быть главным в жизни. И думать о нем надо все время. Я увлеклась спортом. Он не говорил общих слов, как это полезно и хорошо, он учил: «Когда ты ходишь по улице, надо не просто ходить, а немножечко на пальцах пружинить, как бы подскакивать — у тебя должен быть сильный голеностоп, заодно и походка будет легкая». Не разрешал ездить на лифте. Такой огромный и толстый, он в то же время был очень легким в движениях и уже в преклонном возрасте спускался по лестнице только бегом. Как же легко он передвигался по дачному участку, опускаясь к цветам, к земле, что-то быстро делал — сажал, пропалывал — затем моментально перемешался к соседней грядке и вновь припадал к ней, на одно колено, по-хоккейному, очень смешно.

Когда мы один раз поехали вместе с родителями отдыхать, наш папочка устраивал со своими детьми такие игры, после которых мы с Галкой с трудом доползали до своей палатки. Он поставил на берегу моря палатки, хотя мог взять путевку в любой дом отдыха, но он не хотел с детьми приезжать на готовое. Погода стояла кошмарная: ливни, вихри. А мы в палатке.

Мало того, что он работал тренером, а это занятие даже одного из членов семьи оборачивается беспокойной жизнью для всех остальных, отец постоянно стремился помочь людям, и наш дом всегда был полон его друзьями, спортсменами, наконец, просто его заботами.

Отец преклонялся перед своим учителем Михаилом Давыдовичем Товаровским, советовался с ним до последних дней его жизни. Любимый педагог Михаил Давыдович заменил ему родного отца. Моего деда, своего отца, папа не помнил — тот умер, когда он был совсем маленьким.

Отец обожал свою мать, она одна вырастила их с братом. Юра, папин брат, погиб в авиационной катастрофе в 1950 году, когда потерпел аварию самолет с хоккейной командой ВВС. Отец этот самолет встречал, так как уже был тренером команды и прилетел в Свердловск на сутки раньше. Друзья у отца как появились в детстве, так и остались до последнего его дня. Папа друзей не менял.

Отец был человеком редкой самодисциплины. Он не понимал, как это можно допоздна гулять, если с утра тренировка. Выйдя на пенсию, он продолжал жить в том же режиме, в котором жил всегда: ложился около десяти, вставал между четырьмя-пятью часами утра. Обязательно спал днем. На даче он будил нас в десять утра. Мы приезжали на один день и, конечно, хотели спать, ведь и Володя, и я — ночные птицы, к тому же дуреем от чистого воздуха. Отец сидел за столом, не ел, ждал нас, потому что редко виделись, а ему хотелось быть в курсе наших дел, он уже часа четыре отрабатывал, пока мы спали, и был готов к общению.

Фантастический у него был заряд энергии, просто фантастический.

Как отец проводил тренировки! Я ходила на них, как на спектакли.

Наш дом, конечно, жил папиным делом. И когда его команда выигрывала чемпионат мира, мы с Галей целовали на экране телевизора всех наших игроков, которых поочередно показывали крупным планом. И наконец появлялись отец с Аркадием Ивановичем Чернышевым. Это был апофеоз — большего счастья, чем в это мгновенье, не помню. Тогда все только начиналось: хоккей, трансляция по телевидению чемпионатов. Отца еще не называли патриархом, он считался всего лишь хорошим тренером, но человеком с очень тяжелым характером.

Его характер не позволял ему выслушивать ничьих советов, если они исходили не от профессионалов. Так, он испортил отношения со многими журналистами. Его не любили за неуживчивость, но переделывать он себя не собирался. Для него попытки людей, не имеющих отношения к хоккею, вмешиваться и давать руководящие указания были как красная тряпка для быка. Дело он свое знал насквозь — даже если судить по его работе в организации всесоюзного детского турнира «Золотая шайба». Но и этого турнира ему, как оказалось, мало, он у нас во дворе организовал детскую хоккейную команду. Проводил занятия три-четыре раза в неделю, заливал лед. Мальчишки каждое утро, как это у отца принято, в половине седьмого делали зарядку. Зачем ему все это? Летал по всей стране, пропагандировал «Золотую шайбу», писал для детей учебники, собирал детских тренеров, тренеров-любителей, устраивал им семинары. Такой неуемности в своей профессии я не встречала. Отец для меня — эталон во всем, но прежде всего в «абсолютном слухе» на спорт. Он, хоккейный тренер, делал мне, тренеру по фигурному катанию, очень тонкие и верные замечания, причем видя мои работы только по телевизору.

У отца была редкая тренерская интуиция. На чемпионат мира в Любляне, в конце шестидесятых годов, не хотели брать Евгения Мишакова, но отец заявил, что верит в этого хоккеиста и что Мишаков способен забить решающий гол. И Мишаков действительно забил самую важную шайбу, после чего бросился обнимать отца. Женя весь был как из железа: ноги железные, руки железные, спина… Короче, он так сжал в объятьях своего тренера, что сломал ему два ребра.

Я знаю точно — отец абсолютно честный человек. Он может ругаться, ругаться страшно, потому что не терпит халтуры. Утвердилось, что у Тарасова нелегкий характер. Но насколько он нелегкий, знаем только мы, и прежде всего мама. Для остальных отец был только требовательным и справедливым, так как ничего не устраивал для себя, а заботился лишь о спорте и о команде.

В 1972 году в Саппоро я поехала на первую свою Олимпиаду как тренер, а отец, как позже выяснилось, на последнюю. Мы почти с ним там не встречались, хотя я и бегала на матчи, но к нему не заходила. Я и сама не люблю, когда меня отвлекают во время турнира. Хоккейная сборная СССР в Саппоро победила, считали, что в Москве его ожидают награды, но наград не дали, а в следующем сезоне отец попрощайся с командой. Я до сих пор не могу понять, почему это произошло, и когда вспоминаю, как он уходил из хоккея, начинаю плакать. Он недоработал. Для себя, может быть, даже и перетрудился, но для хоккея недоработал. Как могло такое случиться? Ему было пятьдесят четыре года, а по духу двадцать пять. Отец тяжело переживал свою отставку. В тот год родители купили дачу, чтобы отец мог отвлечься на что-то другое. Но он не успокоился. Ездил читать лекции в Китай, снялся в учебном фильме, который делали в Финляндии. Я видела, с каким вниманием его слушали канадские тренеры и долго не отпускали после четырехчасовой лекции. Я радовалась за него, когда он входил в зал во время матча — уже не тренер сборной, не тренер ЦСКА, а просто зритель, — и зал аплодировал ему. Он заслужил эти аплодисменты.

Раньше, когда отец тренировал, мы ходили на хоккей. Мама не пропускала ни одного его матча в Москве. Потом перестали. А тогда возвращались домой вместе с папой. И если матч удался, не передать словами, с каким настроением мы его ждали у служебного входа! А если проигран — у нас словно похороны.

В момент возвращения отца, уже пенсионера, как и раньше, наш дом затихал. К этому привыкли. У нас в семье я как тренер, со всеми моими чемпионами, не имела и близко того веса, что отец. Да это и понятно. Он Эверест среди тренеров, и сравниться с ним мало кому дано.

Когда он приезжал со сборов или соревнований, все в доме сразу подчинялось только ему, его настроению, его желаниям. Дома он бывал нечасто, и каждый старался сделать ему что-нибудь приятное. Готовили его любимое пюре, впрочем, он и сам частенько возился с едой и, если бывал дома, обычно кормил нас с Галкой перед отправкой в школу. Пусть даже он ставил на стол нелюбимое нами блюдо, все равно оно съедалось без звука до конца.

Два раза я видела, как отец плакал.

Первый — когда мы перевернулись на машине. Ехали с юга. Помню, как рассыпались по шоссе помидоры. Машина выскочила на кусок дороги, залитый маслом, отец ее удержать не смог. Мне было семь лет. Я спала на заднем сиденье, поэтому и влетела головой в дверную ручку. Больше никто не пострадал. Я очнулась не сразу, сотрясение мозга получила тяжелое, голова вся была залита кровью, платье тоже, а отец лежал на переднем сиденье и рыдал.

Второй — после того знаменитого матча ЦСКА — «Спартак» на чемпионате страны 1969 года, где он, показывая на секундомер, объяснял, что период уже закончился, его не слушали. Он отказался выводить команду доигрывать встречу, и через день с него сняли звание заслуженного тренера. Он сидел дома один, я вошла случайно, отец плакал. Это было очень тяжелое время. Помочь отцу мы ничем не могли. Сильным людям вообще трудно помочь.

Мне кажется, все свои способности он развил в себе сам. Но не на пустом месте, основы их заложила его мать, Екатерина Харитоновна. Моя бабушка была удивительно талантливым человеком, она замечательно шила, вязала, готовила. Без единой ошибки и очень интересно писала. Есть такое определение «золотые руки», так вот бабушка полностью относилась к этой категории людей. Не имевшая никакого образования, она в любом деле, за которое бралась, достигала многого. Этот талант всегда добиваться успеха бабушка и передала отцу. Но то, чего он достиг, он достиг в равной степени талантом и трудом. Мне пришлось легче — отец не жалел советов. Главный — не начинать тренировку без заранее написанного плана и записывать для себя абсолютно все, что может пригодиться в тренерской работе.

Напомню, что на каждую встречу в любом турнире отец выходил, как на последнюю. Потом он учил меня: «Каждое соревнование — финальное. Ошибки надо исправлять в тот же день, откладывать на завтра нельзя. День должен быть использован для работы максимально. Никогда не стесняйся учиться. Учиться у других тренеров, учиться у спортсменов. Каждый день должен приносить новые знания — тогда тренировка не будет утомительной ни для спортсмена, ни для тебя. И каждый день твои ученики должны быть лучше, чем были вчера. Это и есть творческий процесс у тренера — все выше и выше».

На тренировку он ко мне пришел всего один раз, я тогда работала с Родниной. Увидев, что я вышла на лед без коньков, он молча отсидел всю тренировку и, так же молча, ушел. Я долго не знала, как к нему подступиться. Разговаривать со мной он вообще не хотел. И был прав. Потому что коньки — это наш инструмент.

Советы отца помогли мне, как ни странно, больше всего тогда, когда я уже считала себя опытным тренером. И если мне по наследству достался еще и железный отцовский характер, то это проявилось в одну из самых критических минут моей жизни — на зимней Олимпиаде 1980 года.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.