ГЛАВА 1 В Строгановской школе

ГЛАВА 1 В Строгановской школе

Александр Кузьмич узнал про Строгановскую школу от московского литографа Лилье, у которого покупал картинки. Не раз рассказывал он Лилье, как не по годам рассудителен и способен к рисованию и грамоте его Ванятка.

— Привозите его в Москву, — говорил литограф, — я в ладах с директором Строгановской рисовальной школы Гальфтером. Сведу вашего мальчонку к нему, а живет пускай у меня.

Александр Кузьмич обрадовался: уж очень хотел он дать сыну образование. Правда, слаб и больно чувствителен мальчонка, страшно отдавать такого в чужие люди.

Еще с весны начал Александр Кузьмич готовить жену к отъезду сына. Ваню-то не надо было уговаривать, он, хоть и побаивался отлучаться из дома, все ж таки учиться в Москве очень желал. Но пока отец велел ему притушить радость, молчать до поры до времени.

Теперь Александр Кузьмич не упускал случая похвалить перед женой таланты сына, да все причитал, что зазря пропадут они в ихней мстёрской глуши, что надобно бы сыну поучиться у настоящих художников. Татьяна Ивановна поддакивала, не предугадывая скорой разлуки с любимым Ваняткой. Только за месяц до отъезда объявил Александр Кузьмич, что собирается отвезти сына в Москву. Татьяна Ивановна ахнула:

— Куда мальца гонишь, изверг?! Куска хлеба тебе жалко для единственного сына?! Робёнок еще, а ты его из дому. Хворый мальчишонка, пропадет совсем…

Никакие разговоры о Ваниных талантах до Татьяны Ивановны не доходили. Целыми днями она ревела.

Мстёрцы тоже не поняли Александра Кузьмича: единственного сына, да еще такого тщедушного, отсылает в чужие люди?! Одни осуждали Голышева, другие насмехались.

Татьяна Ивановна, поддержанная общественным мнением, пошла было в последнее наступление на мужа.

Но Александр Кузьмич, сам горюющий по случаю скорой разлуки с сыном, теперь еще взвинченный неодобрением окружающих, строго цыкнул на жену. И Татьяна Ивановна, поняв, что муж непреклонен, принялась собирать сына в дорогу.

В один из июльских дней погрузили в повозку скромный скарб юного путешественника. Татьяна Ивановна так заголосила, что сбежались соседи, к ним присоединились другие любопытствующие. Татьяна Ивановна с причитаниями, будто навсегда прощаясь, обнимала сына. Дочери Аннушка и Настена, тоже заливаясь слезами, старались оторвать мать от брата. С пол-улицы собралось у дома Голышевых. Кое-кто ревел за компанию с Татьяной Ивановной, будто на похоронах.

Ваня тоже плакал, но слезы его были не горькие, скорее — тоже за компанию: жаль было убивающуюся мать, страдающего отца, но будущее было так заманчиво-привлекательно, что праздник отъезда заглушал печаль, и Ваня стыдился своей радости и того, что причиняет столько горя матери, сестрам, отцу.

Ехали в Москву обозом, на долгих, порожняком, на обратном пути Александр Кузьмич собирался загрузить подводы товаром. Целую неделю ночевали в постоялых дворах, в деревнях, а одну особенно теплую ночь — прямо в телеге, под чистым звездным пологом. И всю ту ночь без умолку стрекотали в придорожных хлебах кузнечики, и ясная луна плыла по небу, заливая всю округу призрачным серебряным сиянием.

В прошлый свой приезд в Москву Ваня проспал городское предместье, потому запомнил только утопающие в садах барские дома с белыми колоннами да богатые коляски четверней. Теперь, напившись чаю в перовском трактире, в Москву въезжали засветло. У Рогожской заставы продавали телеги, кибитки и сани, ходили с лотками саечники. Уже закрылся за Голышевыми шлагбаум заставы, а Москва, которая осталась в памяти Вани от прошлой поездки, не начиналась. Простенькие, как у них во Мстёре, деревянные домишки разбегались влево и вправо от Вороньей улицы, выстраиваясь в кривые переулки. В пыли у обочины копошились куры.

К Лилье добрались уже в сумерках. Литограф встретил Голышевых приветливо, постелил Ване на сундуке, за заборкой, сказал:

— Тут будет его место.

У Александра Кузьмича отлегло от сердца: уж не совсем в чужих людях оставляет он сына, при деле будет мальчонка и ремеслу обучится.

На следующий день после завтрака Лилье повел Ваню в школу. До Лубянской площади они доехали на телеге с рабочим литографии Лилье. Потом телега свернула, а мальчик и Лилье пошли по Лубянке к Мясницкой улице. На Лубянской площади был так называемый яблочный ряд, в котором торговали фруктами. И пока Ваня с Лилье шли через площадь, лоточники предлагали им землянику, чернику, черную смородину и скороспелые яблоки.

Мясницкая торговая улица тут только начиналась, а Строгановская школа, по словам Лилье, была где-то в конце ее. Они шли, не торопясь, мимо многочисленных лавок, домов с большими вывесками. Пылила под колесами ломовиков мостовая, кричали торговцы вразнос.

— А почему улица зовется Мясницкой? — полюбопытствовал Ваня.

— Прежде она была Фроловской и, говаривают, был тут скотопригонный двор, а вокруг него селились мясники, вот улицу и прозвали Мясницкой.

Прошли Мясницкие ворота, дом почетного гражданина Кабанова, торговавшего монументами, итальянским мрамором и жерновами; императорский почтамт, богадельню Ермаковых, церковь Николая Чудотворца, еще несколько купеческих домов…

— Школа твоя называется Строгановской, — рассказывал Лилье. — Строгановы с Иваном Грозным близки были. Прошлое их, правда, темное. Одни говорят, что Спиридон, от которого пошли все Строгановы, был из Орды, ханский царевич. А другие сказывают, что торговцами они были. А вроде бы из вашей Суздалыцины они на Урал пришли да знатно там разбогатели.

Ване показалось хорошим знаком то, что Строгановы были его земляками и простыми крестьянами, и мальчик возмечтал увидеть самого графа Строганова, основателя школы.

Граф Сергей Григорьевич Строганов был тогда уже в опале. Будучи попечителем Московского учебного округа, он не поладил с министром народного просвещения графом Уваровым и отказался от попечительства. Николаю I это не понравилось. От попечительства он Строганова освободил, но уже до конца жизни графа не жаловал. Даже близкие друзья Строганова перестали из предосторожности с ним знаться. И чтобы меньше попадаться на глаза императору, Сергей Григорьевич переселился окончательно из столицы в Москву, уединился и вплотную занялся изучением древнерусского искусства, которым интересовался уже давно. И в 1849 году, когда Ваня Голышев приехал с Владимирщины в московскую Строгановскую школу, Сергей Григорьевич Строганов отправился во Владимир изучать архитектуру Дмитриевского собора, памятника XII века. Он тщательно исследует его историю, сделает снимки внутренних и внешних частей архитектурного памятника, барельефов, орнаментов, стенной иконописи и вскоре издаст монографию о соборе. Затем поедет далее и будет подолгу жить в пятидесятые годы во Владимирской губернии. Иван Голышев станет учиться в Строгановской школе. Сначала он познакомится с трудами Строганова о владимирской архитектуре, и они подтолкнут его к археологическим изысканиям. А позднее граф Строганов и крестьянин Иван Голышев будут заниматься русской стариной в одном ученом обществе — истории и древностей московских, в котором Строганов председательствовал.

Находилась Строгановская школа в доме номер семьдесят один по Мясницкой улице. Раньше он принадлежал князю Салтыкову, теперь машинистам Бутенопам, но назывался по-прежнему домом Салтыкова. Это было большое двухэтажное аккуратное здание, с белыми круглыми колоннами у входа, с двумя флигелями. От улицы оно отделялось резной чугунной решеткой.

Лилье сам три года назад вышел из этих стен, поддерживал дружеские связи с надзирателем этой школы Христианом Ивановичем Гальфтером, который в годы его учения был просто преподавателем.

По широкой мраморной лестнице поднялись они на второй этаж, вошли в кабинет Гальфтера. Черный и длинноносый, как грач, надзиратель, сидя за столом, суровым взглядом окинул щупленькую фигурку Вани, взял из рук Лилье заявление Александра Кузьмича: «1849 года, июля 15 дня, я, нижеподписавшийся, даю сию подписку Господину Надзирателю Второй Московской Рисовальной Школы в том, что: определенного в помянутую школу сына моего Ивана Александровича Голышева обязуюсь не брать из заведения прежде окончания полного курса, в чем и удостоверяю свою подпись. Отец Ево родной мстёрский крестьянин Александр Кузьмин Голышев».

— Чем отец занимается? — спросил Ваню Гальфтер.

— Торгует, — ответил мальчик.

Потом надзиратель спросил, где и чему Ваня учился. Ваня, хоть и обмирал от смущения и страха, отвечал толково. Гальфтер смягчился, сказал, что примет его в школу, только сейчас — каникулы, занятия начнутся в августе.

Ваня испуганно посмотрел на Лилье, но тот взглядом заверил его, что ничего страшного, а когда они вышли на улицу, сказал:

— Поживешь у меня, чего мыкаться туда-обратно.

Схитрил Лилье со своей протекцией при устройстве Вани Голышева в Строгановскую школу. Принимали в нее без испытаний всех мало-мальски грамотных мальчиков с одиннадцати лет. Да еще и обязательство от родителей брали, что не сорвут те своего сына с учебы раньше времени, а это нередко случалось с детьми из бедных семей. Так что, приведи Александр Кузьмич сына в школу сам, его все равно приняли бы.

И совсем не из добрых побуждений вызвался Лилье помочь Александру Кузьмичу с устройством сына. Он сразу же впряг мальчика в свои дела, и с утра до вечера Ваня скреб полы, чистил сапоги и ботинки, бегал в лавку с поручениями Лилье и рабочих литографии.

В литографию Ваня сразу зачастил. Замирал перед литографской машиной, глядя, как рабочий вручную печатает картинки. Мальчику разрешали подержаться за деревянные ручки стана, класть листы под вал-пресс, а потом аккуратно складывать их стопами у стены.

Ваня брал оттиснутые листы с блестящей, непросохшей краской и рассматривал их. Баба Яга ехала на свинье, под картинкой было написано кривыми буквами: «Яга едет с крокодилом драться на свинье с пестом, да у них же под кустом скляница с вином». Ради смеха рабочие подсовывали мальчику картинки типа: «Плящущая девка» с подписью: «Перед мальчиками ходит пальчиками. Перед зрелыми людьми ходит белыми грудьми», — и хохотали, забавляясь смущением Вани.

Шестнадцатого августа в школе начались занятия. Ваня шел на первый урок принаряженный, взволнованный, но дождь попримял его костюм, забрызгал сапоги. Большинство мальчишек подбегали к подъезду школы босиком, неся сапоги под мышкой, и надевали их только на пороге школы, чтобы не замарать сапогами паркетные полы, а кое-кто делал это и из экономии.

Новеньких выстроили в зале. Директор-надзиратель Гальфтер держал перед ними речь о правилах поведения, а потом каждому ученику вручили Устав школы «Совет и привет добрым людям». К удивлению Вани, Гальфтер оказался очень маленького роста.

Первоклассники были разнорослые и разновозрастные. Некоторым ученикам Ваня дал бы все двадцать лет. И он не ошибался. Классы составлялись не по возрасту, а по успеваемости. И рядом сидели и одиннадцати-, и тридцатилетние, и даже женатые уже учащиеся, а в четвертом классе, как потом узнал Ваня, был даже шестидесятилетний старик.

Училась в школе в основном беднота, и эти ученики, их называли «неплатящими», не платили за обучение совсем. Но школа теперь не так благоденствовала, как в первые годы, и дети более или менее обеспеченных родителей уже вносили в школьную кассу свой пай (кошт) — девять рублей в год — на пособия и материалы, требующиеся для обучения. Ваня Голышев тоже платил девять рублей. Таких учеников называли «своекоштными».

В первом классе преподавали линейное рисование. Оно состояло в набрасывании линий и контуров. Рисовали много, и требования были очень строгие. Надзиратель школы Христиан Иванович Гальфтер как раз и вел этот предмет, а еще — натурное рисование деревянных фигур. Неприятным резким голосом он прочитал ученикам вводную лекцию, потом прошелся по рядам, раздавая для перерисовки оригиналы под стеклом, бумагу и карандаши. В школе использовался только черный карандаш, который менее других марок.

В классе стояла тишина, но Гальфтер все-таки на кого-то прикрикнул. Потом он сел за стол, который снова скрыл его небольшой рост, и стал зоркими глазками следить за тем, как работают ученики.

В перемену старшеклассники поторопились предупредить первоклашек, чтобы те были с Гальфтером поосторожнее, рассказали, что наказания Гальфтера жестоки и неожиданны. Одним он выстригает клочками голову и не позволяет выравнивать волосы до двух недель. Других бьет в лицо кулаком…

К Ване Голышеву надзиратель сперва был внимателен. Частенько останавливал его, спрашивал об отце и о том, как живется мальчику. Сначала Ваня относил это внимание за счет подарков, которые отец его во всякий приезд в Москву вручал надзирателю. А потом увидел, что так же внимателен и заботлив бывал Гальфтер и с другими, и чаще всего — с самыми бедными учениками. Узнав о материальных затруднениях какого-нибудь «неплатящего», он помогал ему найти работу или уроки. И все-таки школьники директора боялись и не любили, потому что он был непредсказуем. Казалось, что он ищет повод унизить ученика, сделать его посмешищем всего класса. Но Гальфтер приучал много и упорно работать, требовал точного исполнения рисунка. И от него выходили хорошие рисовальщики и учителя рисования, притом со знанием истории искусства, хотя предмета такого в школе не было.

Каждые четыре месяца в школе проводились маленькие испытания, для «возбуждения рвения», ибо за хорошие умения после них вручались награды: книги, оригиналы-рисунки, были и «вспоможения» — семь или даже десять рублей. В конце учебного года устраивались большие испытания. Они проводились публично и торжественно.

По предметам экзаменов не было. Простая надпись преподавателя на рисунке переводила ученика с одной «коллекции» на другую. И первоклассник мог через три недели успешных занятий перейти во второй класс. Однако требования были очень строгие. Готовили к рисованию на стали, дереве, меди, на камне, а это рисование не допускает поправок, потому и от учеников требовали самого точного и уверенного штриха.

Ваня надеялся, что с началом занятий Лилье даст ему свободу, но Лилье ничуть не уменьшил обязанностей мальчика по дому и литографии.

Тогда Ваня стал самовольничать. Раз отправился после школы в Кремль: уж два месяца в Москве, а в Кремле еще не бывал. Отец сказывал, что кремлевский Успенский собор строили по образцу их владимирского Успенского. «И право, похоже, — размышлял Ваня, — только этот поболе будет и повеличавей. Да тут сразу три великих собора, окромя Успенского, а вот и Иван Великий…» С запрокинутой головы мальчика даже картуз свалился: высока колокольня. Нищий на паперти засмеялся на такую оказию:

— Что, хлопец, высок Иван Великий?! Боле трехсот ступенек будет до макушки. Почти два десятка колоколов… На сколь верст гудят. Да ты подале отойди, вот он тебе и откроется во всей своей красе. Подлинно — Иван Великий!

Вышел Ваня из Кремля через Спасские ворота к церкви Покрова. Подивился на ее разноцветные витые купола.

Вздохнул: «До чего хороши московские соборы!» Далеко до них мстёрскому Богоявленскому, а раньше их храм казался ему чудом.

Мужик на лошади, запряженной в бочку, крутился по Красной площади. Из бочки струями лилась сзади вода. Ваня в недоумении следил за возчиком: иль мужик не видит, что бочка худая? Он хотел догнать мужика, сказать ему про бочку, но стушевался: идут мимо люди, и никто не обращает на эту дырявую бочку внимания, хотя вода течет прямо им под ноги. «Значит, так надо, — подумал он, — стало быть, я чего-то не знаю».

Посреди площади сидел парень, чистильщик сапог. Ваня подошел к нему:

— Зачем площадь моют? — спросил он. — Али како празднество ожидается?

— От пыли ее поливают, паря, — усмехнулся чистильщик, — чтобы пыль в нос не лезла.

«А и право, — подумал, отходя, смущенный Ваня, — там, где полил мужик, легче дышится. Только у нас на тракте и не така пылища бывает… Город — одно слово».

Возле лобного места стояли общественные кареты. Они ездили по главным улицам ко всем заставам, а летом и — дальше, к местам загородных гуляний. Ваня уже катался на них, добираясь до школы. Только много не наездишься: куда бы ни ехал, выкладывай десять копеек серебром, деньги немалые.

Через Красную площадь Ваня прошел к торговым рядам и надолго потерялся в них. Мальчишка в мятой рубахе и вытертом жилете нес на голове большой стеклянный графин с лимонадом. На голове же, на большой доске, носили в Москве в лукошках ягоды, арбузы, дыни. В больших плетеных корзинах на ремнях, закинутых за шею, — калачи и булки. От Ильинских до Никольских ворот стояли лавки с книгами, Ваня тут позадержался. Вдоль Красной площади шла первая линия торговых рядов — ножевая. Продавали на ней и ножи, но много и другого товару: писчую бумагу и табак, чай, кофе и сапоги. За ножевой линией шел овощной ряд, а поперек к ней — шорный, седельный, табачный. На колокольном, далее, продавали медную по-СУДУ, на кафтанном — всякое носильное мужское платье. Затем шли ряды холщовый, шапочный, суконный, золото-кружевный, лапотный, сундучный, железный, нитяной и скорняжный… В епанечном лежали ситцы, в панском — дамские модные уборы, в юхотном — шелка. Были также ряды затрапезный, бабий, иконный, ветошный, свечной, перяной… Куда там их Мстёрской и Холуйской ярмаркам!

Ваня пробродил рядами дотемна, пока не зажглись варшавские фонари, а домой явился уже за полночь. Лилье не спал, ждал его, и вожжи были уже наготове…

Наревевшись после жестокой порки, Ваня уснул, но утром встал раньше всех, в темноте собрал свой пещер и еще до школы отнес его к книготорговцу Ефиму Глушко-ву, у которого отец покупал книги. Ваня уже бывал у него с отцовыми поручениями, рассказывал, как Лилье помыкает им, и Глушков переманивал мальчика к себе.