В ГОСТЯХ У ПОБРАТИМОВ

В ГОСТЯХ У ПОБРАТИМОВ

Охматовский рай. — Хор Порфирия Демуцкого. — Письмо друга. — В Романовне. — Сюрприз. — Малая фольклорная экспедиция. — По Сквирщине. — Смерть товарища. — Наш «квартирант»

Не знаю, несчастливая ли карта, а может, каприз расточительной красавицы заставили бывшего владельца покинуть старый дом, зеленоватый, таинственный по ночам ставок, словно перекочевавший из гоголевской «Майской ночи», широкие, солнечные аллеи парка. Как бы там ни было, к нашему приезду в Охматово весь этот рай с белыми колоннами среди стройных тополей и кленов уже принадлежал Порфирию Даниловичу Демуцкому.

От небесного рай Демуцкого отличался, пожалуй, тем, что попасть сюда было легко и просто.

Ни днем, ни ночью не закрывались массивные двери дома. Из отдаленнейших сел Уманщины приходили больные к Демуцкому, зная, что и кабинет его и сердце всегда открыты для бедняка.

Имя Демуцкого было, впрочем, известно и за пределами Уманщины. Искусный врач уживался в нем с фольклористом-музыкантом, собирателем и знатоком народного эпоса. Любимый ученик и последователь Николая Витальевича, Демуцкий организовал в Охматове первый на Украине селянский хор.

Среди ценителей народной песни, людей моего поколения, вряд ли найдется человек, не помнящий гастролей прославленного хора в Киеве.

Простота, естественность исполнения, истинный народный дух, а не пение «под народ» — вот чем всегда брали охматовцы.

Но выступления в Киеве начались позднее. Первое наше знакомство с хором произошло в конце 90-х годов в Охматове, куда Демуцкий давно уже звал своего друга.

Демуцкий учился в Киевском университете в 70-х годах, несколькими годами позже Лысенко, Тадея Ростиславовича Рыльского и Старицкого, но был выкован из той же стали. Своими думами и делами, бескорыстным служением народу он, безусловно, принадлежал к славным побратимам-шестидесятникам.

Еще студентом Демуцкий познакомился с отцом и вскоре стал его правой рукой в хоре. Получив диплом врача, Демуцкий навсегда поселился на Уманщине (до Киева рукой подать) в селе Охматово.

…Мы выехали всей семьей после обеда, а к вечеру с балкона «Охматовского рая» уже любовались широкой поляной, покрытой как ковром густым разноцветьем трав.

Вскоре в зеленый узор ковра вплелись девичьи платки, вышитые сорочки парубков. Это хор Демуцкого. Управляет им сам Порфирий Данилович, сидя за фисгармонией посреди поляны.

Заходит солнце, но воздух все еще насыщен его теплом, его лучами. Бледно-розовые с сероватым оттенком блики ложатся на белые колонны, вспыхивают и мелькают на окнах, одевают в фантастические одежды певцов и все вокруг.

Пели много песен-примитивов, то есть без профессиональной обработки, а также в обработке Лысенко и Демуцкого.

По цей бік — гора.

По той бік — гора.

Поміж тими крутими горами

Сходила зоря.

В эту простую историю о встрече девушки-зари и козаченька у колодца хор вкладывал столько чувства, столько прозрачной печали, так нежно звучали голоса девушек.

Хорошо помню чумацкую песню:

Ясно, ясно сонечко сходить,

А хмарнесенько заходить…

Смутен, смутен чумацький отаман,

Він по табору ходить.

Отец сидел с закрытыми глазами, весь отдавшись волшебной власти песни. Что видел он в эту минуту? Степь без конца и края, покрытую голубоватой дымкой, суровые фигуры чумаков у костра? А может, слышались ему тревожные шаги чумацкого атамана…

И снова чумаки в дороге…

Песня протяжная, как та степь, по которой сотни лет тянулись сквозь беду и горе чумацкие обозы… Пели и «Реве та стогне» и «Заповіт».

Отца поразило, с каким мастерством, с каким врожденным вкусом и чувством исполнялись довольно сложные, многоголосные песни.

— Растрогали вы меня, старого, своим пением, — говорил он охматовцам. — В крови каждого из нас звенит она, наша родная песня… Поверьте, я знаю это по себе, друзья.

* * *

— Угадай-ка, Оля, от, кого это я весточку получил. — И тут же на пороге своего кабинета отец прочитал нам (вся семья собиралась обедать) письмо своего старого университетского друга Тадея Ростиславовича Рыльского.

Тадей Ростиславович, став экономистом, печатал свои статьи о положении украинского селянства в петербургских и киевских журналах; с годами обзавелся семьей, небольшим хозяйством, но остался верен юношеским увлечениям: как и в студенческие годы, жил интересами «меньшего брата», записывал словесный фольклор и пересылал отцу в Киев. В каждом письме напоминал, что романовские парубки и девчата «самые певучие» на всю Украину.

Неудивительно, что отец так обрадовался приглашению друга. Утром мы уже были на вокзале. Поехали, как всегда, в третьем классе. Отец преотлично чувствовал себя среди бойких, острых на язык молодиц. Возвращаясь с базара, они делились новостями или дружно заводили песню, то грустную, то веселую и задиристую, да так, что вагонные стекла дрожали.

Проехали мы Фастов, а от Попельни до Романовки недалеко.

В благоухающем цветнике, среди пышных роз и нежных чернобривцев — небольшой, аккуратный домик, прилепившийся к старому лесу. Зеленые стражи дома — столетние дубы. Вот и сам хозяин Тадей Ростиславович, высокий, худощавый, с густой бородой и бакенбардами.

— Рад приветствовать вас, старый друже, в моем курени. А что Остапа взяли с собою — не пожалеете, мои хлопцы не дадут ему скучать.

С нескрываемой гордостью знакомил Тадей Ростиславович со своими хлопцами.

— Самый старший, Иван, — моя правая рука в хозяйстве. Знает и любит землю. Богдан — тот любит песни. Где какая свадьба в селе или просто парубки собираются, там ищи его. А этот, — Тадей Ростиславович показал на худенького хлопчика с черными глазенками, — мой меньшенький, Максим. Малое, но бедовое. Слишком уж умен для своих лет, да и шалун, каких мало.

Максиму, может, и больше попало бы от отца, но на помощь сыновьям уже спешила жена Тадея Ростиславовича:

— Обед давно на столе. Прошу вас, дорогие гости.

Памятные дни провели мы у Рыльских. Какая это была простая, дружная семья!

Отец и Тадей Ростиславович целые дни проводили за беседой. Вспоминали студенческие сходки, споры, любимых профессоров, первых сеятелей любви к народу, к «меньшему брату», этнографическую работу в Географическом обществе. Только и слышно было: «А помните…», «А тот гаспид, что он только не вытворял на лекциях профессора. Так ему и надо, старому солдафону-пугалу, все стращал нас солдатчиной».

Разговор незаметно переключался на современное. Экономист, близкий по своим взглядам к народникам, Тадей Ростиславович глубоко изучил положение крестьян-переселенцев, причины полного обнищания послереформенного села. Отец внимательно слушал, лишь изредка перебивая друга характерными для него возгласами: «Та невже?», «Та це ж чорт-батька зна що!»

В Романовке, среди милых, дорогих его сердцу людей, отец отдыхал и телом и душой. А вечерами подолгу рассказывал о концертных поездках, о Тарасовых вечерах.

— На этих вечерах особенно чувствуешь, как сердечно любит Тараса наш народ. Не раз приходилось мне Тарасовы концерты давать при таком стечении публики, что с потолка капал дождь от пара да гасли лампы.

И не переставал восхищаться романовскими пейзажами:

— Боже, какая красота!

— Еще и не то будет, друже коханый, — говорил Тадей Ростиславович, загадочно усмехаясь. И хоть чувствовалось, что готовится какой-то сюрприз, но вышло все неожиданно.

Вечер. На столе кипит самовар. Из села доносится парубочий говор, пение девчат, возвращающихся с поля. Вот тихо засветилась первая звезда. Вдруг лес вспыхивает дивно-розовым пламенем. Теперь уже настоящими великанами кажутся дубы, на наших глазах они вырастают до самого неба. На длинных дубовых ветвях, расцвеченных пламенем, мгновенно повисают какие-то сказочные существа. Они свисают вниз головой, вертятся «солнцем». Их карликовые тени на земле вмиг вытягиваются на десятки метров. Длинные, странные фигуры то исчезают в темени, то вылетают из нее, освещенные блестками огня. Мы даже с мест вскочили: «Что за диво?»

А это молодые Рыльские с сельскими парубками зажгли костер, чтобы показать гостям свои успехи в гимнастических упражнениях.

На смену гимнастам на «зеленую сцену» выходят романовские парубки и девчата — сюрприз Тадея Ростиславовича.

Над костром, над черными дубами стелется песня.

— Ой ти, зіронько, та вечірняя, чом ти рано не зі-ходила? — выводит высокий чистый тенор. В мелодию вплетаются басы, догоняют и никак не могут догнать запевалу. Кажется, воздух, которым мы дышим, тоже полон дивной мелодией. Отец замирает в своей любимой позе, подавшись вперед.

— Вот так романовцы! Вот так песня! Обязательно запишу ее.

— Это, дорогой мой друже, — удовлетворенно усмехается Тадей Ростиславович, — только цветочки романовского фольклора. Разве не писал я вам, что Романовна самая певучая на Украине?

На другой день отец отправился в первую, как он шутя назвал ее, малую «фольклорную экспедицию» по Романовке. Тадей Ростиславович прикомандировал к нам Богдана.

— Хлопец хорошо знает Романовку.

Богдан и в самом деле оказался превосходным помощником.

На селе хлопца любили, по его просьбе охотно пели для отца.

Я заметил, что при записи старинных песен отец обычно отдает предпочтение пожилым женщинам, старухам или дедам.

— Так вернее, ближе к первоисточнику. Хорошая песня как вино. Чем старее, тем лучше, — заметил он, возвратившись из «экспедиции».

— Вот видите, на ловца и зверь бежит, — пошутил Тадей Ростиславович, выслушав рассказ отца. — А не отправиться ли нам куда-нибудь подальше? По правде, засиделся я дома, а вы растормошили, разбудили во мне «фольклористическую» жилку. Разве мы не козаки?! Снаряжу доброго воза, запасемся хлебом-солью — и с богом!

Через два дня на рассвете (еще не погасли зори) воз с «экспедицией» загромыхал по дорогам Сквирщины.

Мы с Богданом (шутка ли!) почти полноправные члены «экспедиции».

Твердого плана у нас не было, на «экспедиционном совете» порешили останавливаться в крупных селах. Тадей Ростиславович взял на себя словесный фольклор: пословицы, сказки, легенды. К ним всегда лежало у него сердце.

В Белках попали как раз на ярмарку. Знакомая картина. Длинные ряды возов, а между ними крикливые перекупки. Над всем этим криком, гамом заунывное пение слепцов-лирников.

Отец долго не отходил от старого лирника, слушая какой-то псалом, а потом заинтересовался, не знает ли тот «светских» песен.

— Может, смешливых, про пана или попа?

Лирника не пришлось упрашивать. Он запел, наигрывая, кажется, «Про Хому та Ярему». Отец щедро вознаградил лирника, но, к моему удивлению, ничего не записал. Возвратившись на постоялый двор, он сразу уселся за стол и быстро сделал эскизные записи.

— Так оно лучше выходит, а то сразу начинаешь записывать, и человек уже фальшивит в пении, а то и побаивается.

Тадей Ростиславович пришел немногим позже, довольный, что ему удалось «раскопать» очень интересные пословицы.

Остановились мы в Белках у Юдки-корчмаря, старого знакомого Тадея Ростиславовича. Юдка начал было жаловаться на пристава-хапугу, которому «дай, дай, и все мало». Добрался и до более высоких чинов. «Пусть горит все ясным огнем, раз им бедняк поперек горла стоит».

И тут же забегал, засуетился:

— Такие гости! Такие гости! А я побасенки развел. Панычи небось с утра и росинки во рту не видали, — скороговоркой сыпал корчмарь.

Наконец Юдка торжественно выплыл из кухни в сопровождении своей жены, маленькой, сухонькой, с праздничным подносом, на котором аппетитно разлеглась большая фаршированная щука.

— Вы же знаете мою Голду, пан Рыльский! Негоже жену хвалить, но у Голды золотые руки, дай бог ей и всем нам здоровья. — Голдэ-сердце, налей и панычам по маленькой. Вишневка полезна. От нее хороший аппетит.

Щука «пошла» бы и без вишневки, так как действительно была приготовлена на славу. Все остались довольны, а больше всех старый Юдка, с лица которого до нашего отъезда не сходила счастливая улыбка.

Так закончился первый день «фольклорной экспедиции». К сожалению, это был и последний день ее. Вечером мы заехали к хорошему приятелю, другу отца и Тадея Ростиславовича, доктору Иосифу Юркевичу. Встретили нас тут как самых дорогих гостей, угостили поистине лукулловым ужином. Юркевич уже и сам хотел было присоединиться к нашей «экспедиции», но к утру погода резко изменилась. Надвинулись серые, тяжелые тучи, завыл совсем не по-летнему холодный ветер, заморосил дождь. Но хуже всего — совсем плохо почувствовал себя Тадей Ростиславович. Сразу как-то пожелтело его лицо, налились болезненной синевой мешочки под глазами. Пришлось нашей «фольклорной экспедиции» вернуться в Романовку.

Невеселое было возвращение. Тадей Ростиславович сначала шутил, но, помню, в дороге, грустно улыбаясь, сказал отцу:

— Записал я, друже, на ярмарке пословицу: «Був кінь, та з’їздився». Вот так и я…

И уже молчал до самого дома.

На другой день, когда Тадею Ростиславовичу стало лучше, мы с отцом выехали в Киев.

…Прошло несколько лет.

Здоровье Тадея Ростиславовича все ухудшалось. Только изредка приезжал он к нам из своей Романовки. Крепился, ни на что не жаловался. Но отец все понимал без слов.

Осенью 1902 года Тадея Ростиславовича не стало.

Смерть друга глубоко потрясла Николая Витальевича.

Вот что писал он товарищу университетских лет Борису Познанскому:

«Любимый и всегда милый моему сердцу Борис! Всем сердцем сочувствую твоему горю — потере незабвенного Тодося. И на меня этот гром упал неожиданно. Утром 26 октября принесли мне письмо, говорят, от Юркевичей — соседи наши, а Хведьку приятели по имениям… Письмо оказалось от Ивана — старшего сына Хведька. Пишет из Романовки: «Извещаю вас этими несколькими словами, что отец наш вчера умер». Я, остолбенел, послал к Юркевичам. «Правда, — говорят, — сегодня едем в Романовну». Я сюда-туда, к товарищам. Оповестил. Сейчас же послали заказ на два венка: «От старших товарищей незабвенному Федьку Рыльскому», другой от товарищества — «Честному работнику на родной ниве Тадею Рыльскому».

Говорят мне, чтоб ехал. На другой день, 27-го, вместе с молодежью из издательства… и с двумя студентами от Студенческого украинского общества поехали… Весь дом с утра и до поздней ночи был окружен селянами: бабуси и молодицы, старые деды и чоловики сидели в зале вокруг тела, два дня не выходя… Четыре пары волов хозяйских впрягли четыре парубка-погоныча в воз. Гроб, покрытый «червоной китайкой» — заслугой козацкой, несли мы все и народ до самого кладбища мужицкого, на котором покойный хотел быть похороненным. Занесли в церковь… Когда вносили гроб, все волы заревели, «стоя в ярме». Потом гроб понесли на кладбище, где уже был приготовлен склеп каменный. Там и похоронили.

…Умер цветок юношества 60-х годов, славных годов общественной сознательности и возрождения украинского национального чувства…»

А через некоторое время в нашем доме на Мариинско-Благовещенской улице появился «квартирант». По просьбе жены Тадея Ростиславовича отец взял к нам младшего Рыльского — Максима, поступившего в одну из киевских гимназий.

Маленький гимназистик, быстроглазый, находчивый, смышленый, сразу стал любимцем всей нашей семьи.

…Столовая, освещенная желтоватым светом керосиновой лампы. Все в сборе.

Рядом с отцом, на своем постоянном месте, Максим.

— Спрашивали тебя сегодня в классе?

— А как же! По русскому — пять, по географии — пять.

Максим настолько увлечен своим рассказом, что не замечает, как опускается на его, голову большая теплая ладонь. Николай Витальевич вообще любил. детей, но сын «незабвенного Тодося Рыльского» будил в нем особые чувства, а возможно, и воспоминания о своем детстве и юности, о товариществе, которое с годами все убывало и убывало.

Книгочей, каких мало (сколько книг перечитано им в нашей библиотеке!), маленький Максим особенно радовал отца своей любовью к музыке.

— И слухом музыкальным и памятью, — говорил он частенько, — природа-мать не обидела нашего Максима. Кто знает, может, и музыкантом будет.

Я, тоже гимназист старших классов, часто заставал Максима за роялем. Что услышит в оперном театре или на концерте, куда не раз водил его отец, то и подбирает на слух.

В то время и меня потянуло к творчеству. Бывало, часами (конечно, в отсутствие отца) играл свои импровизации на мотивы народных песен. Единственным моим слушателем был Максим. Он и сам, случалось, просит проиграть ту или иную мелодию, точно напевая ее тоненьким выразительным голосом. Сидит — утопает в отцовском кресле, губы шевелятся в такт мелодии, глаза закрыты — слушает…

Все было насыщено музыкой в нашем доме. Это не могло не сказаться на Максиме. Одним из первых он слушал новые произведения отца в исполнении автора, постоянно был в курсе музыкальной жизни Украины. И до сего времени Максим Тадеевич Рыльский, академик, известный украинский поэт и ученый-филолог, сохранил свою любовь к музыке. Не потому ли его стихи такие певучие, не потому ли в его слове столько внутреннего ритма, мелодичности!