НЕПОДАЛЕКУ ОТ ШОССЕ
НЕПОДАЛЕКУ ОТ ШОССЕ
Балконная дверь его палаты выходила в сторону, противоположную от входа в санаторий. Здесь не было ни клумб, ни дорожек – узкая полоска заросшей земли отделяла эту часть здания от невысокого забора. Одна ступенька, один шаг – и нога погружалась в спутанную, терпко пахнущую траву. По эту сторону была одна эта палата – одноместная, узкая, но очень светлая: а дальше, до самого угла, только матовые, всегда закрытые окна врачебных кабинетов и лабораторий. Возможно, когда-то это помещение было подсобкой для уборщиц, а вернее – ошибкой нерадивого строителя.
Впервые в жизни его радовала архитектурная недоделка – сюда, в неуютный и не очень опрятный тыл никто не заходил и по целым дням он оставался один.
Первое время после того, как его перевели из больницы в санаторий, ему разрешили только сидеть в кресле в крошечной затененной лоджии. Но вот с месяц, как доктор прописал ему прогулки.
– Скоро, Алексей Иванович, я вас по пять километров ходить заставлю; надо разрабатывать сердце, понятно? Сад у нас замечательный, есть очень симпатичные, культурные больные, так что скучать не будете…
Но он так ни разу и не заглянул в сад, а что касается «симпатичных и культурных» больных, он старался как можно реже с ними встречаться.
О приезде его в незнакомый город, обо всем, что непосредственно предшествовало этой минуте, когда он очнулся в больнице, Алексей Иванович старался вообще не думать; он как бы изъял этот отрезок времени из своей жизни и принимался перебирать давно прожитые годы, словно архивариус, занося в невидимый реестр полузабытые события, встречи, и ему казалось, вспоминает он не о своей жизни, а о жизни другого человека, не очень тому удавшейся. Тогда он невольно старался скорректировать, отредактировать прошлое.
«Неверно, – думал он в такие минуты, – будто время нельзя повернуть вспять. А как исчисляется время, скажем, до нашей эры? Назад – первый век, потом второй, десятый… Значит – вспять?…
Но эти мысли быстро сменялись раздражением на самого себя:
«Глупости в голову лезут! От старости, что ли? Суть-то не в том, что время уходит, а в том, что ничего уже нельзя исправить, переделать – всё, что было – было!
И снова уплывал назад, в тесный лабиринт воспоминаний…
Там, в глубине лет, все было как бы покрыто тусклым налетом пыли. И сквозь этот налет проступали резкими, яркими пятнами только несколько лиц. Почему именно они? Он не знал. Но помнил их настолько четко, что мог бы нарисовать, если бы захотел. Закрепленными на бумаге они были ему не нужны. Его память сохранила их более яркими, чем, возможно, они были в действительности: старуха-казашка в белом, повязанном по брови платке, треугольником, спускавшимся по спине до самой земли, и рядом с ней крошечная голая девчушка, вся в оранжевом, персиковом пуху, растрепанная, смешная и веселая. И лицо старого испанского художника, увиденной им на одной из забытых баррикад близ Мадрида, лицо с черными, глубокими тенями вокруг прищуренных, узких глаз, скептическим ртом и непокрытой совершенно лысой головой, рисовавшего в распухшем блокноте юношу-немца из Интернациональной бригады. И еще – некрасивая, худущая девчонка: розовые веснушки, почти невидимый, бледный рот, прозрачно-голубые, огромные глаза, в которых было такое напряженное ожидание радости, что невозможно было ее не запомнить…
Ни с кем из них он не был знаком, не обменялся ни единым словом, но первое, что он увидел, придя в сознание, когда после десятичасового провала его, наконец, вернули к жизни, была именно эта девочка с прозрачными глазами. Почему? Ведь даже не помнил он, когда и где встретился с нею…Ответ не приходил, и это его немного мучило…
…Закатное солнце косо освещало узкую лоджию. Он сидел в теплой тени, откинувшись на спинку соломенного стула, вытянув на солнце ноги.
По невидимому отсюда шоссе одна за другой с шумом проносились машины, но как только они миновали угол дома, шум обрывался, словно обрезанный ножом.
Это не мешало ему думать, только чуть тревожило, напоминая странный разговор с врачом «скорой помощи», привезшего его сюда, в санаторий больницы.
Помогая ему подняться в машину, врач сказал приветливо: – Здравствуйте. Вот как интересно получилось, мы вас на этой же машине привезли в больницу. Помнишь, Вася? – обратился он к шоферу.
Тот безразлично кивнул.
– Признаться, я не надеялся довезти вас живым. Вы тогда были в состоянии почти клинической смерти. А вот ходите же самостоятельно… Я очень рад…
Уселись. Машина тронулась.
– Помню, – неожиданно произнес Алексей Иванович.
Врач удивленно глянул на него, но промолчал.
– Я и дорогу помню. И вот эти деревья, что сплетаются над шоссе.
– Но, позвольте, – смущенно откликнулся врач. – Вы же тогда были без сознания… И к тому же…
– Да, нет, – отозвался шофер. – Мы из облисполкома, откуда вас взяли, по центру ехали, а не здесь.
– Ну, как же? Я прекрасно помню – сейчас будет поворот направо, там бензоколонка, а чуть дальше – толстая стрелка с надписью «шоссе»… вот какое – не помню…
– Да нет…
Но Алексей Иванович не дал себя перебить.
– На той стороне стоял разбитый троллейбус, подальше – мостик с разломанными перилами. Я отлично все помню!
– Вы когда в наш город приехали? – спросил шофер.
– За день до болезни… до того заседания в исполкоме…
– Ну, так вы, извините меня, – циркач-фокусник, – засмеялся шофер. – Эта трасса после аварии три месяца была закрыта. Ее только позавчера открыли!
– Разве я не точно все описываю? – раздражаясь, спросил Алексей Иванович.
– Точно. Я же говорю – фокусник вы. А может, вам кто рассказывал? Или фото видели?
– Какое фото? Мы ехали именно по этой дороге, я знаю!
– Не волнуйтесь, – начал успокаивать его врач. – Вам это кажется, наверное. Так сказать – аберрация памяти.
– Что за чушь? Какая еще аберрация? Я просто помню!
– Да я-то знаю, что мы ехать этой дорогой не могли! – сердито бросил шофер.
«…Возможно ли, – думал Алексей Иванович, прислушиваясь к резким перепадам звуков, долетавших от шоссе, – что человек почти уже умерший, больше чем наполовину там… по ту сторону, может видеть то, что не в состоянии увидеть в реальной, здоровой жизни? Да нет, это же мистика, черт возьми!.. Ну а почему – мистика? Мы же ничего решительно не знаем о том, что… там. Вот я вернулся оттуда, а разве могу вспомнить, что там было со мной? Я, наверное, действительно никогда не ехал по этой дороге, а описал ее правильно, даже нахал-шофер признал… Ерунда какая-то!»
Он не мог себе этого объяснить и, боясь раздражения, вызывавшего покалывание и легкую боль в сердце, старался как можно скорее оторваться от этих странных мыслей и возвратиться к сухой регистрации воспоминаний…
… Если не считать короткого пребывания в Испании – почти сразу по прибытии на место он был ранен и вскоре отправлен на родину, где многие месяцы пролежал в госпитале, – особо ярких событий в его жизни не было. Во время Отечественной войны на фронт его не взяли из-за последствий ранения; три года он прожил в эвакуации в Новосибирске, работал чертежником в конструкторском бюро. Там же, в Новосибирске, похоронил мать. Вернулся в Москву, поступил в архитектурный институт, был направлен на работу в точно такое же конструкторское бюро, в котором работал до окончания института; поселился вместе со своей рано овдовевшей бездетной сестрой в ее обширной квартире.
Он никогда не был женат. Может быть, не встретил женщины, с которой захотел бы связать свою судьбу. А может быть, замкнутый, суровый характер сестры, ее непримиримая аккуратность и подчеркнутая замкнутость помешали ему жениться?
Конечно, он не был монахом, но женщины вообще мало тревожили его – сходился с ними словно бы не по своей воле и, расставаясь, не слишком огорчался. Знакомые появлялись у них в доме редко, хотя, в общем, относились к нему неплохо. Может быть, их тоже связывало присутствие всегда насупленной, молчаливой сестры. А он не замечал ее отчужденности, привык к ней и просто не помнил, была ли сестра когда-нибудь иной. Ему она не мешала. С годами ее молчаливое присутствие стало для него тем необходимым дополнением, без которого он не представлял себе жизни. На работе он вынужден был общаться с людьми, иногда это даже доставляло ему удовольствие, но, придя домой, он вместе с домашней курткой надевал на себя плотный панцирь молчания. Это его нисколько не тяготило, он считал правильным, что в их удобной квартире всегда чисто, тихо и никто не мешает работать. Особенно радовался он этой плотной, застоявшейся тишине в последние годы. Никому, ни одному человеку он не рассказывал, что делает, чем занят длинными, тихими вечерами, склонившись над чертежным столом, – это была его отдельная затаенная жизнь.
Он работал.
Некрасивый, сутулый, худой, лысый человек под семьдесят лет не только работал – он мечтал!
На развешанных по стенам, разложенных на столах, на сработанном собственными руками кульмане вырисовывался, вырастал город его мечты – гармоничный, целостный, комплексный город, где каждое здание, каждая улица, каждое дерево органически дополняли друг друга.
Какой архитектор-строитель не мечтает о создании такого чуда?! Он думал о новом, необыкновенном городе еще до поступления в институт, потом, в институте, и, в общем, всю свою долгую и довольно однообразную жизнь. В юности не было ни опыта, ни смелости, потом, когда опыт пришел – было попросту страшно браться за это. Но вот года три назад, во время очередного сердечного приступа, которые стали повторяться все чаще, он вдруг понял, что если не возьмется за дело сейчас, немедленно, не успеет осуществить то, что, как он понял, было единственной целью всей его жизни.
Он ни в чем больше не сомневался. Он знал, точно знал, что должен делать и каким будет его великолепный, его сверкающий город!
В год, когда он закончил свой проект, ему минуло семьдесят.
В этом же году был объявлен международный конкурс ЮНЕСКО на проект города будущего.
Конечно, он не надеялся, что отборочная комиссия отправит его проект на конкурс, но все-таки отправил его на комиссию.
И был несказанно удивлен, когда узнал, что среди шестнадцати советских архитекторов, которых отборочная комиссия решила отправить в Рим на конкурс, была и его работа. В глубине души он считал это каким-то странным недоразумением.
Он не верил в чудеса, поэтому и не томился в ожидании решения международного конкурса жюри.
А чудо все-таки свершилось – его проект занял первое место. Никаких официальных сообщений он пока не получил и узнал обо всем из газеты. В «Правде» была напечатана заметка «Победа советского архитектора».
Никому из его сослуживцев и знакомых в голову не пришло, что первое место на конкурсе занял он, Алексей Иванович Морозов, тихий, молчаливый и… не хватающий с неба звезд. Однофамилец, наверное. Было немного обидно, но так никому ничего и не сказал. В тот день после работы, когда все уже собирались идти по домам, Людочка, самая молоденькая сотрудница бюро, со смехом обратилась к Алексею Ивановичу:
– Да, вы читали заметку в «Правде»? Смешно, правда, – у вашего однофамильца, получившего первое место на конкурсе ЮНЕСКО, даже имя-отчество совпало с вашим.
– Вы уверенны? – сухо спросил Алексей Иванович.
– Ну, как же! Вот прочтите – Алексей Иванович…
Алексей Иванович одно короткое мгновение смотрел в розовое, бездумное лицо Людочки и очень тихо сказал:
– Я вынужден вас разочаровать, Людочка, это не мой однофамилец, это… это я…
Людочка искренне, весело расхохоталась, будто услышала удачную остроту. Но Алексей Иванович этого уже не слышал – он торопливо вышел, плотно прикрыв за собою дверь…
…Солнце зашло. Стало прохладно. Но двигаться не хотелось. Алексей Иванович поставил ноги на кирпичную перекладину и поглубже устроился в кресле.
Перед ним, за забором расстилался участок ровными рядами посаженных низеньких деревьев. Отсюда он не мог разглядеть, что это были за деревья – то ли молодые дубки, то ли каштаны.
Направо, острым носом заслоняя поворот угадываемого с той стороны шоссе, разрастался уже настоящий, взрослый лес. Густой своей зеленью с пробелами березовых стволов, от кончика мыса до самого горизонта, он мягким полукругом огибал поле посадок, превращаясь вдалеке как бы в неровную, темно-синюю тучу, низко прижавшуюся к земле.
И этот темный лес, и низкие рядки молодых посадок, и синева горизонта – все было как материализованная тишина; короткие вскрики проносящихся по шоссе машин только подчеркивали ее.
Ему давно хотелось выйти туда, за забор, пройти до леса, проникнуть в его гущину. Но всякий раз его что-то удерживало: то ли неуверенность в своих силах, хотя вдоль забора он уже вышагивал по полтора-два часа, то ли боязнь отделиться от палаты, откуда он в любую минуту мог звонком вызвать сестру.
Но сегодня, глядя на то, как уплотнялся воздух, становился ощутимо сиреневым, словно аметистовый кристалл, он дал себе слово, как бы он себя ни чувствовал, завтра обязательно выйти за калитку.
Наутро все небо затянула скучная, серая пелена. Собирался дождь, но еще душно и сухо пахло пылью. И почему-то не слышно было машин на шоссе. В палату Алексея Ивановича загнал ветер; он пригибал к земле траву, серебрил ее, но делал это все неслышно, исподтишка. Как только войдя в палату, Алексей Иванович закрыл дверь балкона, странный, томительный, какой-то ночной звук заполнил комнату; будто жалобно заскулила собака или старый, больной волк. У Алексея Ивановича почему-то сжалось все внутри от тревожного предчувствия беды или приближения боли. Он старался успокоиться, взял со стола затрепанный номер «Юности», попытался читать. Но тревога не прошла до тех пор, пока он не догадался запахнуть балконную дверь. Тоскливый вой прекратился тотчас же.
Алексей Иванович облегченно рассмеялся.
– Ну, молодцы! – произнес он вслух. – Надо же так встроить рамы, чтоб они пели как эоловая арфа! Только арфа-то больше похожа на волчью глотку! Вот дурачье!
Он снова взялся за журнал. Но читать не хотелось.
«Придется поход в лес отложить на завтра, – думал он. – А может, даст бог, к полудню развиднеется?»
В дверь негромко постучали.
– Да. Открыто, – крикнул Алексей Иванович.
Не заходя, в палату заглянул врач. За ним, в полутьме коридора, маячила какая-то длинная фигура.
– Можно?
– Прошу.
– Я не один. Тут к вам приехали, Алексей Иванович.
– Ко мне? Ну, что ж, входите, – отозвался Алексей Иванович не очень приветливо. Двери закройте, сквозит.
– Я вас оставлю, – сказал врач и ушел.
– Здравствуйте, – шагнув в комнату, сказал посетитель.
«Я где-то уже его видел, – мельком подумал Алексей Иванович. – Какое неприятное лицо…»
– Слушаю вас, – сказал он поднимаясь.
– Простите, что вторгаюсь без предупреждения. Но доктор сказал, что вы уже… так сказать, – готовы к деловым переговорам…
– Допустим.
– Вы меня не помните?
– Нет.
Алексей Иванович продолжал стоять, не предлагая садиться и гостю.
– Слушаю вас.
– Разрешите представиться – главный архитектор города Самойленко Осип Михайлович.
– Так. Чем могу служить?
– Разрешите присесть? У нас, полагаю, разговор будет долгий…
– Садитесь, – холодно сказал Алексей Иванович, но сам садиться не собирался. – «Невежливо? Наплевать! Скорее уйдет!» – подумал он.
– Что же вам от меня нужно?
– Понимаете, время уходит, а мы так и не знаем вашего окончательного решения.
– Какого решения?
– Ну, как же – согласны ли вы на наши предложения?
– Предложения?
– Но позвольте, – начиная раздражаться, сказал посетитель. – Неужто вы забыли о наших… о споре, возникшем между нами на совещании?
– Постарался забыть…
– То есть как это? Ведь город ждет ответа!
Алексей Иванович словно и не слушал того, что говорил посетитель. Он отошел к балкону и, отвернувшись от гостя, стал смотреть на хлынувший, наконец, дождь; ветер, будто испугавшись его прямых потоков, мгновенно затих. Крупные, тяжелые капли прижали к земле траву; плотная пелена закрыла лес, изгиб дороги, деревца посадок. Но вскоре посветлело, дождь стал менее густым; влажная свежесть проникла в комнату, стало легче дышать.
Непонятно почему, но гость перестал его раздражать и чем больше нервничал посетитель, тем спокойнее становился Алексей Иванович.
– Мне весьма неприятно напоминать вам, уважаемый Алексей Иванович, все более раздражаясь, говорил главный архитектор, – то, что, возможно, явилось причиной вашего… заболевания, но обстоятельства заставляют нас настаивать на переработке вашего замечательного проекта…
– Если мой проект такой замечательный, как вы говорите, зачем же вы хотите во что бы то ни стало впихнуть в него ваши стандартные, типовые коробки, ваши расползшиеся по всему миру Черемушки?!
Вы снова за свое! Поймите, жилой комплекс уже построен! Построен! Неужели непонятно, что нельзя, преступно пренебрегать затраченными миллионами!
– Конечно, нельзя! Но…
Посетитель не дал Алексею Ивановичу договорить.
– Дорогой Алексей Иванович, – начал он, и Алексей Иванович заметил, как неуловимо изменилось его лицо, стало как будто суше и костистее, хотя тон его нисколько не переменился, а был все таким же вежливым, даже искательным: – Дорогой Алексей Иванович! Вы должны, вы просто обязаны нас понять…
– Я понимаю! Но никак не возьму в только – чем же я, именно я, могу вам помочь? Все, что мог – я сделал, и вы сами говорите – неплохо… Знаете ли, уж лучше я вовсе откажусь от осуществления проекта, чем заведомо дам его испоганить!
Нет, главный архитектор города явно не привык, чтобы ему возражали. Лицо его все явственнее принимало выражение начальственного нетерпения.
– Да выслушайте же меня, наконец! Вы же сами согласны, что место для строительства выбрано наилучшим образом; близость реки, озелененность, рельеф и так далее.
И тут опять в лице гостя что-то изменилось, словно он сменил одну маску на другую.
– Если бы вы, – заговорил он примирительно, если бы вы, наконец, согласились с нашими предложениями, мы бы реализовали затраченные миллионы, и ваш проект был бы осуществлен… почти полностью…
Алексей Иванович, молча пристально рассматривал сидящего перед ним человека. Тот ежился под этим взглядом.
«Только что передо мною был ответственный чиновник, а сейчас жалкий подхалим. Смешно!» – подумал Алексей Иванович и невольно улыбнулся.
– Вы согласны? – обрадовался этой улыбке посетитель.
– Нет, конечно, не согласен. Я ведь уже сказал.
Гость поднялся, наконец, со стула. Лицо его снова приобрело неколебимо-начальственное выражение.
– Позвольте, – начал он…
Но Алексей Иванович больше не стал его слушать. Он словно бы забыл о его присутствии: отвернулся, вышел на балкон, шагнул со ступеньки на влажную траву, зашагал вдоль забора к калитке, отворил ее и направился к лесной опушке.
Пока они вели этот неприятный разговор, верховой ветер разогнал тучи, очистил небо и, как после хорошей работы, улегся отдыхать. Стало солнечно и светло, словно в хорошо проветренном доме.
Неспешным размеренным шагом Алексей Иванович обогнул край поля и вскоре углубился в лес. Он вдохнул чуть кисловатый запах подгнившей прошлогодней травы, смешанной с ароматом нагретых березовых стволов. В плотном воздухе что-то непрерывно шелестело, поскрипывало, но Алексею Ивановичу казалось, что шелестит и поскрипывает сама тишина и не он слушает ее, а лес настороженно прислушивается к его шагам, к шороху палой листвы под ногами. Изредка сюда долетал ветровой звук проносящейся вдалеке машины и тут же гаснул. Полуденное солнце кое-где пронизывало сумрак, неожиданно ярко высвечивало то заросшую папоротником прогалину, то сверкнувший под лучами черно-белый ствол, то темную лапу ели. Вот мигнула и исчезла алая шляпка сыроежки, и Алексею Ивановичу показалось, будто лес улыбнулся ему.
Он забирался все глубже в чащу, совершенно не думая, как выберется отсюда.
Впервые за время болезни и жизни в санатории он вернулся к мыслям о проекте и обрадовался тому, что уже не боится этих мыслей, не отталкивает их от себя. В первый день приезда в этот незнакомый ему город, на совещании в облисполкоме, куда его срочно вызвали для обсуждения возможности реализации его проекта именно здесь, он горько недоумевал, к чему эти льстивые речи, восторги по поводу задуманного им будущего города, если все эти люди в корне, в самой основе не понимают его?
И снова у него заныло, заколотилось сердце, болью стянуло грудь.
Он испуганно остановился, торопливо нашаривая в кармане тюбик нитроглицерина. Почему он всегда так пугался этой боли? Ведь он не боялся смерти. Да, он совершенно твердо знал, что не боится. Но это он ЗНАЛ, а чувствовал другое – панический страх перед уничтожением, перед НИЧЕМ, перед ПУСТОТОЙ.
Бросил на язык таблетку, стал прислушиваться к себе. Глубоко вздохнул. Все спокойно, боль прошла, дышится свободно.
Двинулся дальше и вдруг совсем близко, будто вот там за деревом услышал несильный женский голос:
– По бугоркам, по низким косогорам, плывет большая сонная луна… – пела женщина.
Внезапно так же, как началась, песня оборвалась.
Женщина крикнула:
– Сень, а Сень! Погляди, какие они смешные! У них уже глазки прорезались! Сень!
– Ты их руками-то не особенно трогай, а то, гляди, кормить откажется.
– Да ты что! – засмеялась женщина. – Она меня любит, не боится…
Было в их голосах столько спокойной, легкой доброты, что Алексею Ивановичу остро захотелось увидеть их, поговорить с этими незнакомыми, невидимыми людьми.
Порыв легкого ветра донес до него запах горящих шишек, И тот час вспомнилось детство, дача, мать, растапливающая шишками самовар.
«Попить бы сейчас чаю. Крепкого, горячего. Под деревом, за деревянным столом, – почему-то с грустью подумал он. – С теплым хлебом с маслом…»
Он прошел еще несколько шагов и наткнулся на низкую изгородь из поставленных крест-накрест жердей. Густые кусты зреющей малины почти полностью заслоняли небольшой рубленый домик. Алексей Иванович обошел его слева и остановился перед распахнутой калиткой. На крыльце сидела женщина в ярко-зеленых брюках. На коленях его копошились два пушистых, почти круглых щенка. Женщина была немолода, полновата; светлые, прямые волосы стягивала сзади такая же зеленая тряпица, короткий хвостик спускался на шею.
– Нет, да ты посмотри, – смеясь говорила женщина. – Чернушка меня уже за палец кусает…
– Здравствуйте, – смущенно произнес Алексей Иванович.
Все так же смеясь, женщина сказала, ничуть, казалось, не удивившись неожиданному появлению незнакомого:
– Здравствуйте! Заходите. Поглядите, какая прелесть, верно? Сень! – крикнула она. Выйди. Это к тебе, наверное.
Да нет, – несмело отозвался Алексей Иванович. – Я просто гулял. Услышал, как вы пели… И еще – мне показалось, что кто-то здесь разжигает самовар… шишками…
– Он сейчас закипит, – сказал мужчина, появляясь на пороге. – Аня, – обратился он к женщине, – зови гостя чай пить. Я за домом накрыл.
– Нет, что вы, какой я гость? Я так, прохожий.
Мужчина улыбнулся, отчего по лицу его разбежались нестарящие морщинки.
– Что ж, – сказал он весело. – Зови прохожего…
…Чай был действительно необыкновенно вкусным и, как ему хотелось, – с теплым хлебом с маслом. И еще с густым темно-коричневым медом. Все трое молчали, откровенно наслаждаясь едой. Почаевничали. Женщина собрала посуду, отнесла в дом, вернулась, села напротив Алексея Ивановича, сказала:
– А теперь давайте знакомиться. Меня Анна Николаевна зовут, его Семен Николаевич.
– Брат и сестра?
– Да нет, – улыбнулся Семен Николаевич. – Муж и жена. Тридцать два года уже.
– А я с сестрой живу. Как овдовела в войну, так переехал к ней; с тех пор вдвоем и живем… Простите, я ведь так и не представился. Морозов, Алексей Иванович. Я здесь поблизости в санатории. Знаете?
– Знаем. Как же. Значит, недавно сильно болели?
– Болел.
– Говорят, хороший санаторий. Так и называется – реабилитационный…
– Да.
Женщина пристально посмотрела гостью в лицо.
– Скучаете там?
– Верно. Неужто в глаза бросается?
– Не то, чтобы бросалось, а видно…
Алексея Ивановича смутила прямота этой впервые увиденной им чужой женщины. Не захотелось продолжать разговор. Он поднялся, начал прощаться.
– Простите, что так бесцеремонно напросился к вам на чай. Пойду. Боюсь, меня там хватятся, влетит мне от доктора. Я еще ни разу так далеко не забирался…
Хозяин тоже поднялся.
– Тут неподалеку шоссе. Доберетесь не больше, чем за полчаса. Я покажу.
– Да нет, я лучше опять лесом… Спасибо вам за все!
– Ну, чего-то спасибо, – отмахнулась Анна Николаевна. – Приходите к нам еще. Теперь дорогу знаете. Придете, ладно? Мы рады, что вы к нам забрели, товарищ прохожий, – улыбнулась она ласково.
– Обязательно приходите!
Семен Николаевич проводил его до калитки и долго глядел вслед, пока тот не скрылся за деревьями.
– Что-то его здорово грызет, – сказал он жене, присаживаясь рядом с ней на крылечке. – Может и не придет больше. А жаль.
– Обязательно придет! – уверенно сказала Анна Николаевна. – Вот посмотришь!..
…Он действительно пришел.
…В лесу было очень жарко, и дорога утомила его.
Он выбрался на поляну – здесь было не так душно, как под деревьями. Легкий ветер шелестел в кустах, создавая ощущение прохлады.
Он присел на пенек и прищурился – солнце переливалось и блестело в траве, как в реке, даже стало больно глазам.
Он сидел долго, расслабленно отдыхая.
Вдруг ему показалось, что он спит и видит удивительный сон.
Может быть, это и вправду был сон?
Из затененной чащи леса бесшумно вышел лось, величаво неся свою уродливо-прекрасную голову, увенчанную закинутыми на спину темными рогами.
Да нет, он не шел, он выступал, выдвигая вперед то одно, то другое плечо, и при каждом шаге серая шкура на мощных выпуклостях вспыхивала и светлела.
Он прошел очень близко от Алексея Ивановича, но даже не взглянул в его сторону.
За ним, вытянув горбатую шею, покорно шла лосиха, легко переступая неравномерными ногами.
А за лосихой мелкими шажками бежал прелестный в своей детской неуклюжести гладкошерстный лосенок. Он был темнее родителей и, казалось, только что вышел на берег из быстрой реки.
Алексей Иванович, затаив дыхание, смотрел на то, как шла мимо него по своим звериным делам лосиная семья.
«Так близко от шоссе и так по-хозяйски» – подумал Алексей Иванович.
И самым удивительным, почти непостижимым было то, что лоси прошли совершенно бесшумно. Ни одна ветка не затрещала под их копытами, ни один листик не шелохнулся. Чаща расступилась, замкнулась за ними, поглотила их, словно все это Алексею Ивановичу действительно приснилось.
Он долго еще сидел, глядя им вслед.
И странно – все его волнения, тревоги, недовольства отступили куда-то, стали казаться незначительными, пустяковыми, вздорными.
Солнце ушло за деревья, стало сумеречно, прохладно.
Алексей Иванович поднялся и зашагал к знакомому дому…
Как и несколько дней назад, калитка была открыта. У крыльца, лениво растянувшись в тени, лежала белая в рыжих пятнах, собака. Подле нее копошились щенки.
Алексей Иванович крикнул:
– Есть кто? Войти можно?
Никто не отозвался. Только собака лениво приподняла голову, сонно поглядела на Алексея Ивановича и снова улеглась.
«Видно, далеко не ушли – дом открыт. Посижу, отдохну».
Вошел в ограду, опустился на крыльцо под тень козырька, прислонился головой к балясине и не заметил, как задремал.
Разбудил его щенок, неуверенно тыкавшийся холодным носом в руку. Второй, переваливаясь и срываясь, старался преодолеть две невысокие ступеньки. Не добравшись до верху, он поскользнулся и брякнулся спиной о землю. Алексей Иванович потянулся помочь ему, но тот перевалился на брюшко и храбро возобновил свои попытки.
– Молодчина, – засмеялся Алексей Иванович.
Щенок, наконец, взобрался наверх, уселся напротив гостя, забавно наклонил голову набок, приподнял ухо и серьезно уставился ему в лицо круглыми, пуговичными глазами.
Алексей Иванович подхватил его под брюшко, почувствовал, как под рукой поспешно колотится щенячье сердце, уложил к себе на колени. Щенок повозился, устроился поудобнее. И тот час же заскулил второй, пришлось взять на руки и его. Они потолкались немного и вскоре преспокойно уснули.
Солнце ушло за дом. На крыльце стало совсем прохладно. Щенки сладко посапывали во сне; незаметно вместе с ними задремал и Алексей Иванович.
Проснулся от возгласа Анны Николаевны:
– Глянь, Сень, а у нас гости! Здравствуйте, Алексей Иванович! Очень мы рады вам!
Алексей Иванович смущенно поднялся, неловко ссадив на землю щенят.
– Извините великодушно! Мы тут немного поспали…
– Устали? – спросил Семен Николаевич. – Отдыхайте, отдыхайте. Пока помоемся, самовар закипит.
– Я быстренько, только переоденусь, – сказала Анна Николаевна. – Мы все в пыли, как в песке. С пяти утра на участке копались. Жара, а деревца наши по их летоисчислению еще моложе этих щенят. За ними глаз, да глаз, как за новорожденными…
– Как это – по их летоисчислению?
– А так, – уже из сеней крикнула Анна Николаевна. – Каштаны ведь живут до тысячи лет! А нашим только пятый пошел. Вот и считайте…
– Тысячу лет!
На крыльцо вышел освеженный, уже в чистой, белой рубахе Семен Николаевич. Провел рукой по влажным волосам, сказал:
– Хорошо!
И обратившись к Алексею Ивановичу, спросил:
– Удивляетесь?
– Завидую!
– Ну, нет, я бы не хотел столько жить! Хлопотно, – засмеялся хозяин.
– Признаться, многовато… Я думал – это саженцы дубков.
– Не саженцы, сеянцы.
– Это что – конский каштан?
– Не конский! У него плоды несъедобные, он декоративный. Этот – съедобный, южно-европейский. Он не только плоды – древесину дает великолепную, крепкую и красивую. Только мы с Анной от этих подарков уже не дождемся. Если, конечно, не собираемся жить до ста. Первая наша плантация, пожалуй, лет через десять-пятнадцать выдаст, что полагается…
– Эй, мужики! – крикнула Анна. – Самовар скипел. И яичница готова. Скорее, а то остынет…
Разговор за столом как-то не очень клеился; Алексей Иванович заметно нервничал, на вопросы отвечал односложно, наконец, и вовсе замолчал. Задумавшись, он не отводил глаз от вытянутых по столу рук Анны Николаевны.
Может быть, когда-то они и были красивы, но сейчас это были тяжелые, рабочие руки немолодой, усталой женщины.
Заметив, куда так пристально смотрит гость, она смутилась, хотела, было убрать руки, но вдруг поняла, что Алексей Иванович не видит ни ее рук, ни ее саму, ни вообще ничего, что его в данную минуту окружает. Все трое молчали. Было очень тихо. Слышно было только, как далеко в лесу назойливо и тревожно стрекочет сойка.
Поежившись, как от холода, Анна Николаевна негромко сказала:
– Скажите, наконец, Алексей Иванович, что вас тревожит? Может, мы с Сеней что и присоветуем, а?
Алексей Иванович дрогнул, растерянно усмехнулся.
– Что тут можно присоветовать? Я сам должен…
– И все же. Иногда человек поговорит с кем-нибудь, и легче на душе станет.
– Да говорить-то я не мастер… Может, я лучше нарисую?
– Нарисуете? – удивилась Анна. Ну, что ж, Сеня, принеси, пожалуйста, пару листов бумаги. И фломастер где-то есть.
Расчистив место на столе, Алексей Иванович несколько минут что-то быстро и сосредоточенно рисовал, покрывая бумагу резкими, четкими линиями. Кончил. Сказал:
– Вот. Садитесь-ка поближе, я объясню.
– Что это? – спросила Анна.
– Ну, неужто не видите? Это город! Весь город в целом. Построенный по единому проекту. Ясно?
– Ну, не совсем…
Алексей Иванович, не отвечая, продолжал брать один листок за другим, набрасывая на них здания, площади, дома.
Красиво, – наконец задумчиво произнесла Анна. – А это что? Театр?
– Вот молодец! Догадалась! Конечно, театр. На центральной площади будущего города…
– Вот бы окружить эту площадь двойной аллеей розовых каштанов. А? Представляете – весной они все зацветут? Тысячи розовых каштановых свечей! И ни одной машины сюда не пускать! Тишина! А как пахнет все!
– Мечтательница ты у меня, Аннушка! – засмеялся Семен Николаевич.
– А что? Разве плохо?
– Замечательно! Замечательно! – повторил Алексей Иванович.
И тоже засмеялся.
– Смотрите же, – продолжал он. Это речной вокзал. Правда, красиво? Город будет спускаться террасами прямо к реке…
– А вокруг домов вишневые и яблоневые сады, да? – перебила Анна. – Господи, какие счастливые будут люди, что поселятся в таком городе!
– Верно?
И вдруг Алексей Иванович осекся, вроде как бы сразу постарел.
– Не будет этого города, – тихо сказал он. – Не будет… Я думал, они позвали меня сюда, чтобы начать строить, а они…
И он замолчал.
– Да кто они? Объясните, – спросил Семен Николаевич. – Я что-то не пойму…
– Не знаю, не знаю… может быть, они в чем-то правы…
Алексей Иванович задумался на минутку и вдруг решительно возразил самому себе:
– Нет, нет! Ерунда! Ваза, изваянная две тысячи лет назад, сохранилась! И тончайший рисунок на ней! Да мало ли осталось великолепных вещей, сработанных еще рабами Рима… И более древних! Прекрасных! А что сохранит для будущего наша цивилизация? Нет, я что-то не то… не туда…
Он замолчал, выжидательно глядя на своих слушателей, словно веря, что они вот тут же, сейчас разрешат все его недоумения. Но они молчали, стараясь понять, о чем, собственно, речь, что так волнует их гостя.
– Простите, – тихо сказал Алексей Иванович. – Если вам… если вы позволите, я… мне хотелось бы вам объяснить… рассказать.
– Мы вас об этом сразу попросили, – отозвалась Анна Николаевна. – Говорите. Мы слушаем…
…Солнце уже зашло за лес, когда Алексей Иванович кончил свой рассказ.
– И вы… согласились? – возмущенно воскликнула Анна Николаевна.
– Нет! Нет, конечно… Но я вот о чем… я хочу сказать, что я… мне ведь уже семьдесят второй. Поймите… я ведь никогда не увижу моего города… Даже если они согласятся, не впихивать в него уже построенный ими жилой массив, я все равно рискую не увидеть всего, что задумал…
– Погодите…
– Нет, нет, я же понимаю, что миллионы, потраченные на эти дома, нельзя выбросить на ветер! Я прекрасно это понимаю! Ведь я всю жизнь сам строил дома, дома… и люди ждали, когда смогут в них поселиться… Я все, все понимаю… Но я… я тоже всю жизнь мечтал о своем городе…
– Подождите, Алексей Иванович, – перебила его Анна, – я хочу спросить… Может, я, конечно, ничего не понимаю! Но почему нельзя строить ваш город где-нибудь не там, где уже что-то построено, а на новом, чистом месте?
– Господи! Так я же именно об этом и толкую!
– Ну?
– То-то и оно, что я не в силах этого от них добиться! Они не думают, не хотят или не умеют думать о тех, кто придет после нас, о тех, кому нужно будет не только место жительства, но и вся красота мира!
– Но, а вы-то, вы что для этого сделали, кроме того, что нарисовали ваш проект? – неожиданно сухо спросил Семен Николаевич.
– Я же говорил – отказался от их предложений, хотя… хотя это означает, что я никогда не увижу… Собственно, даже не отказался, а не сказал ни да, ни нет…
– Как же так? – спросила Анна. Вы сами только что говорили – те, кто придет после нас…
Говори, говори.
– Алексей Иванович, я не намного моложе вас. Мне шестьдесят восемь, Анне шестьдесят три. Мы, вероятно, тоже не дождемся того дня, когда наши каштаны повзрослеют. Но мы не перестаем их сеять и растить!
– Ваши каштаны, вы говорите, растут тысячу лет!
– Каштаны, не мы! Сколько поколений родится и умрет, пока им придет время погибнуть…
– Думаете, нам мало пришлось воевать за эти наши каштаны? – серьезно сказала Анна. – Можно сказать, мы всю жизнь воюем…
– А я воевать не умею! – сердито откликнулся Алексей Иванович. – Я архитектор, не боец! Я…
И вдруг осекся: явственно, будто крупный газетный заголовок, прочитал он в глазах Анны четкую мысль:
«Если ты не хочешь бороться за свое дело, зачем же тебе вообще жить? Да еще… дрожать за эту свою жалкую жизнь?»
Может быть, ничего такого она и не думала, может быть, это были его собственные мысли?
«Так что же, по-вашему, я просто жалкий трус? – мысленно возмутился он. – Не решаюсь вступить в борьбу из страха перед неудачей… перед новой болезнью? Неправда!..»
– Отступить, может быть, за час до победы! – сказал Алексей Николаевич.
– Какая там победа! Она мне и не снилась!..
И тут весело и громко рассмеялась Анна Николаевна.
– Знаете, что мне вспомнилось, – сказала она. – Нашему старшему внуку было тогда лет пять. Сломалась у него какая-то железная дорога, электрическая. Приходит он ко мне, просит: баба, почини. А я ему – не умею, как же я могу починить? А он мне серьезно так говорит: ты начни, баба, работа тебя научит!
– Правильно! – повернулся к Алексею Ивановичу хозяин. – Борьба это тоже работа. Да ещё какая тяжелая! Обязательно научит!
Анна с тревогой ждала ответа Алексея Ивановича: обидится, решит, что они его поучают?
Но, всмотревшись в него попристальнее, увидела, что в лице его появилось что-то новое, словно бы он прислушивался к чему-то такому, что слышно было ему одному. Поднял голову, настороженно посмотрел на Анну, потом на хозяина и вдруг медленно, неуверенно улыбнулся.
– А что если попробовать? – спросил он тихо, ни к кому специально не обращаясь. – Попробовать, а? Черт возьми, я же еще не окончательно умер, верно?
Он встал из-за стола, наклонился над Анной, неожиданно приобнял ее, спросил, заглянув в глаза:
– А можно я вас поцелую?
Анна смущенно засмеялась.
– Целуйте! Только скорее, пока Сеня не смотрит.
Он крепко поцеловал ее в щеку.
– Спасибо, храбрая женщина. А теперь я пойду, хорошо?
– Идите… Погодите, я вам адрес запишу. Будем ждать письма, да?
– Ладно. Напишу.
Выйдя за калитку, Алексей Иванович обернулся, посмотрел на двух пожилых людей, стоящих на пороге дома, на копошащихся возле крыльца щенят, крикнул:
– Как это он сказал: работа тебя научит? Так?
Анна только засмеялась в ответ.
Но она была почти уверена, что бороться он уже не сможет…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.