В колчаковском застенке
В колчаковском застенке
— Итак, старый знакомый, — почти ласково констатировал следователь. — Несовершеннолетний. Помню, отлично помню. — И вдруг резко, в упор: — Большевик-с?
Виктор замешкался с ответом. В комнату, громыхая шашками, ввели еще кого-то. Виктор скосил глаза на вошедших — сердце упало. Григорий Белоусов с огромными кровоподтеками у висков еле держался на ногах. Как он очутился здесь?
— Я спрашиваю, большевик-с? — громче повторил колчаковец. В злом прищуре глаз — нескрываемая ненависть.
Виктор еще раз взглянул на Григория, распрямился. Не отводя глаз от жесткого взгляда следователя, громко произнес:
— К сожалению, нет.
— Значит, к сожалению. Так-с, молодой человек… — Колчаковец поднялся и медленно стал надвигаться на Виктора. — К сожалению, значит? — Коротко и резко ударил кулаком в подбородок, заорал: — Щенок! Теперь ты не будешь сож… — Страшный удар в живот отбросил прапорщика на стол. Это Григорий, скрученный по рукам, изловчился и пинком опрокинул прапорщика.
Конвойные сшибли Григория, глухие удары кованых сапог по спине, голове смешались с громкой площадной бранью.
…Превозмогая боль, Виктор повернулся на бок, опираясь на локоть, сел. Словно свинцом налита ушибленная при падении голова. Саднит плечо.
Что сейчас: утро, вечер? Кто еще арестован?
Горят разбитые губы. Мучительно хочется пить. Глоток, хоть бы один глоток!
Кто-то, раздражающе шаркая, прошел по коридору. Остановился у двери. Опять за ним?..
— Слышь-ка, паря, — раздался над ухом старческий шепот. — Возьми, тута писулька. Оклемаешься, черкни своим…
Дверь захлопнулась, надзиратель погромыхал ключами, шаркая и покашливая, ушел по коридору. Кто он — свой, сочувствующий или чужак, который позарился на взятку?
Нетерпеливо, с трудом разбирая слова, читал Виктор первую весточку с воли. Родные спрашивали, когда выпустят?
Стараясь как можно больше втиснуть слов на клочок серой оберточной бумаги, Виктор морщился от боли и выводил огрызком карандаша:
«…Здоров телом и особенно духом. В первый день 18 мая «культурные люди» в числе всех пороли и меня. Но пора, пора придет, она уже близка…»
Очередной допрос вел сам начальник отделения контрразведки, прапорщик с черными, жестко торчащими усиками. Плотный, черноглазый, подвижной, он мог бы показаться красивым, если бы выражение лица не портили плотно сомкнутые губы, в уголках которых блуждала брезгливая ухмылка.
— От кого получил деньги? Где склад оружия?
— Не знаю… — Разбитые губы казались чужими, голос звучал глухо.
— Шипунову сюда! — приказал прапорщик.
В комнату ввели Полю. На девушку страшно смотреть: одежда порвана, из-под лоскутьев выглядывает багровое тело. В девичьих глазах застыло выражение муки. Но страха в них нет. Виктор невольно прикрыл глаза, чтобы не выдать себя, не вскрикнуть от яростной боли.
— Из вашего кружка?
— Я не знаю, — чуть слышно произнесла Поля распухшими губами.
— Уведите! — махнул рукой следователь.
Следом ввели Теплоухова, тоже избитого.
— Узнаешь щенка? — спросил офицер. — Из вашей организации?
Иван Васильевич только на миг задержал взгляд на лице юноши. Отворачиваясь, угрюмо проговорил:
— Зря мальчишку держите, какая вам от него корысть?
— А деньги, кто ему передал деньги, не ты, смутьян?
— Вы что-то путаете, господин следователь.
Потом были очные ставки с Григорием Белоусовым, Екатериной Араловец, Иваном Ивановичем.
Виктор ужаснулся: «Провалилась вся организация, когда все подготовлено к восстанию…»
И страшнее физической боли была жгучая мысль: «Предали!»
Прапорщик убрал со стола поблескивающий вороненой сталью браунинг и неожиданно сочувственно произнес:
— Зачем ты связался с большевиками? По пути ли тебе с ними?
Виктор смотрел на его сизые от бритья щеки, и вместе с чувством напряженного ожидания его охватило неодолимое чувство брезгливости. Он слушал монотонный голос колчаковца и едва улавливал, что тот сулил ему простить «заблуждения молодости».
— Вы что-то действительно путаете, господин следователь, — с холодным достоинством ответил Виктор. — Разве вам неизвестно, что мой брат в Челябинске, в армии верховного правителя?
— Вот как ты запел, красный петушок! Значит, за спиной братца решил поиграть в революцию. Так, что ли?
Виктор молчал.
— Ну, что ж, молчание — знак согласия. Так изволите мыслить, господин студент? Так вот. — Голос прапорщика возвысился до тонких нот. — Так вот запомните: вашего братца при случае расстреляют красные, а мы постараемся отправить к праотцам тебя. Тебя! И будем, так сказать, квиты. По-родственному, значит.
Словно прозрев, Виктор увидел такое, чего не в силах был увидеть, понять этот прапорщик. Там, распахни только дверь, там, на воле, побратимы-единомышленники — Колька Черных, Горбачев, ребята из его десятки.
И Виктор сказал спокойным голосом:
— Вы, прапорщик, болван. Вы мертвец и ничего не понимаете… — И спокойно, испытывая прилив небывалой внутренней силы, взглянул в лицо следователя.
Тот с багровым от ярости лицом рванулся из-за стола. На его крик вбежали конвойные.
— На скамью! — выдохнул прапорщик.
Виктора бросили на скамью, навалились на ноги, придавили голову. Он не кричал, не бился. Его охватило предчувствие чего-то небывало жуткого, что готовились совершить мучители.
И вдруг пронзительная боль: палачи вгоняли ему под ногти иголки.
Василия Антонова бросили в общую, битком набитую камеру. Истерзанный, оглушенный, он долго не приходил в сознание. А когда очнулся, незнакомый парень в черной куртке поправлял у него на лбу мокрую тряпку.
Руки парня жилистые, пальцы в ссадинах, а лицо неожиданно нежное.
— Ты кто? — ослабевшим голосом спросил Василий, попытался сесть, но голова закружилась, и он бессильно уронил ее на пиджак, подложенный чьей-то заботливой рукой.
— Лежи пока, — посоветовал парень и тихо, склонясь к уху Василия, добавил:
— Зови меня Сашей.
Василий внимательно рассматривал лицо Саши, и оно его все больше поражало. Особенно глаза. Большие, затененные длинными ресницами, они словно лучились. Блеск Сашиных глаз беспокоил, притягивал. Василий заметил, что и другие в камере часто посматривали на Сашу.
«Огненные глаза», — определил Василий, и ему почему-то стало спокойно, и он опять забылся. Последнее, что ощутил, — это прикосновение жестковатых пальцев: Саша переворачивал тряпку на его лбу.
Василий проснулся и, не открывая глаз, услышал — нет, даже не шепот, а едва уловимый шелест:
— Так и так погибнем. А тут хоть кто-нибудь спасется. Где бы напильник добыть?
В темноте рядом с собой Василий различил Сашу, разговаривающего с мужчиной лет тридцати. Василий тронул Сашино плечо, моргнув, попросил наклониться.
— Решетку я расшатаю. Будьте надежны… — и выставил перед ним свои кулачищи. — Видишь?
Саша окинул взглядом богатырскую фигуру Антонова, ласково тронул его иссиня-черные, спутанные в беспамятстве волосы и с сомнением покачал головой.
— Ослаб ты…
— Выдюжу.
Саша секунду подумал, кивнул:
— Ладно, попробуем.
Наутро, когда надзиратель оставил скудный арестантский паек, половину пайка по общему уговору вручили Василию, другую поделили на девять равных частей. Василий стал было протестовать, но Саша прервал его:
— Выполняй решение!
…Как случилось, что Василий очутился в этой камере?
Перебирал в памяти каждый шаг.
В мае вдруг нарушилась связь с городом. Десять дней ждали партизаны, все глаза проглядели, ожидая связного, — никто не являлся. В конце десятого дня командир тихонько отозвал Василия за скалу.
Она совершенно отвесная, гладкая. Лишь кое-где, словно приотставшая кора на дереве, виднелись отполированные плиты — «скалята». Они еще кое-как держались, но вот-вот — дунь посильнее ветер — готовы были отвалиться.
Поглядывая то на скалу, то на каменные россыпи, командир говорил:
— Надо сходить в город, уточнить, как будем проводить операцию. В городе не задерживайся, упреди в случае чего. Послал бы кого другого, да явок не знают, еще напутают чего.
Ушел на закате, когда солнце садилось. Ушел, ни с кем не прощаясь: так лучше, никто не узнает.
В городе с трудом разыскал явочную квартиру — хибару с двумя, будто отпрянувшими друг от друга, маленькими окнами. Окна в хибаре были завешены. Стукнул в раму три раза — условный знак. Ему отозвались. Толкнул низкую дверь и, наклоняя голову, шагнул в темные сени.
Пронзительная боль полоснула затылок. Падая, Василий почувствовал, что на него наваливаются, заламывают руки назад…
— О-ох! — забывшись, простонал Василий.
— Что, болит? — склонился над ним Саша.
— Душа горит. Ни одну контру не придушил… Попался, будто кролик.
— Жалко, — согласился тот, думая о чем-то своем.
На пятый день Василий обратился к Саше:
— Попробую сегодня…
— Давай… Подготовим к ночи…
Саша встал напротив «волчка» в двери, а Василий, широко расставив ноги, ухватил обеими руками решетку.
Камера замерла.
В тишине все отчетливо слышали, как натужно дышит Василий. Наваливаясь туловищем, он давил решетку, потом тянул ее на себя. Лицо покраснело, на шее, руках вспухли синие вены. Василий отер с лица пот, тряхнул руками и опять дернул решетку. Дернул, не рассчитав, со всей неведомо откуда прихлынувшей силой. Решетка подалась, но из гнезда вырвался кусок кирпича, ударился о цементный пол, со звоном брызнули красные осколки.
Спрятать ничего не успели. Вбежавший на стук старший надзиратель без слов понял, что происходит в камере.
Положив руки на подтянутые к подбородку колени и склонив голову, Иван Васильевич задремал. Каштановые пряди волос прикрыли на висках синяки, по небритому лицу блуждала улыбка.
Чему он радуется во сне? Какое обманное счастье светит ему в короткие мгновенья забытья?
…Ивана Васильевича взяли на исходе короткой майской ночи, когда одна за другой гасли далекие звезды. Он всю ночь работал, а когда устал до изнеможения, прилег на диван в той же комнате, где вел какие-то записи. Едва прилег, в дверь забарабанили.
— Я сама открою! — крикнула из соседней комнаты жена, но Иван Васильевич был уже у двери.
В дом ворвались белочехи во главе с офицером.
— Одевайтесь! — крикнул переводчик.
Переворачивая все вверх дном, вывалили в чемоданы содержимое ящиков письменного стола, забрали бумаги из комода, перерыли постели. Оставив засаду, вывели связанного хозяина из дома.
Первую ночь он провел в контрразведке. Его бросили в закуток под лестницей, где раньше хранили метлы и веники. Ни сидеть, ни лежать там было невозможно. В нос било застарелой прелью, мышиным запахом. Узник задыхался от нехватки воздуха.
При аресте у Ивана Васильевича в финансовом отчете продовольственного и статистического отдела городской управы обнаружили записи о чехословацком мятеже, об эсеро-кулацком самом жестоком восстании в селе Месягутово в середине июня 1918 года. Иван Васильевич собирался позднее обнародовать эти записи о зверствах кулаков, живыми зарывших в землю многих коммунистов и советских работников.
Иван Васильевич составил и другой документ — хронику меньшевистского переворота в Златоусте. Ему удалось найти телеграммы, которые указывали на связь и подчинение меньшевистских организаций контрреволюционному центру в Омске. Он собирался переправить эти документы в Урало-Сибирское бюро, да так и не успел. Теперь это — главные улики. И еще — револьвер.
На допросе прапорщик потрясал револьвером, найденным в бане. А тот тип, из Уфы, как по-писаному, отрапортовал о деньгах, доставленных подпольщикам.
Что после этого может ожидать Ивана Васильевича?
Только расстрел…
Виктор не шевелился, боясь нарушить недолгий сон Теплоухова. Белоусов, притулившись к стене, тоже молчал. Обо всем переговорено с тех пор, как их посадили в сырую и грязную камеру, чуть побольше одиночки. Мест в тюрьме не хватало, и даже в одиночках сидели по двое — по трое.
На коленях у Виктора — новая книга; начальник тюрьмы разрешил два учебника — неорганическую химию и немецкую грамматику.
Когда старый тюремный надзиратель Якуба вручал книги, то ласково и удивленно посмотрел на Виктора. Увидев, как вспыхнули радостью мальчишеские глаза, Якуба только пробормотал:
— Ну и хлопец — его плетьми дерут, а он за книжки цепляется.
Книги лежали на коленях, но мысли Виктора были далеко. Ему казалось, что с тех пор, как он окончил городское училище, прошло не три года, а гораздо больше.
Что же у него в жизни было такого, чтобы сказать: вот это главное? Учился, как все. Его даже дразнили «пай-мальчик»… Лишь война взбудоражила город. Участились забастовки. Отец, приходя с работы, сердито бросал: «Опять наша голытьба всполошилась».
— А что они хотят? — наивно спрашивал он у отца.
— Чего? Прибавки к жалованию. Да только получат, как в третьем году, горячего до слез.
По рассказам старших, хоть и говорили в доме об этом шепотом, он знал о страшном расстреле рабочих на Арсенальной площади. И пренебрежение отца к пролитой рабочей крови возмущало его душу, вызывало протест.
Но вот он узнает о том, что у них в амбаре хранится подпольная библиотека, а старший брат Федор состоит в тайном студенческом кружке. Много позднее понял: верховодит в кружке Виталий Ковшов, молодой, решительный. На первых порах Федор только и разрешил, что пользоваться книгами из заветной библиотеки. Виктор читал, многого не понимая.
А дальше, что было дальше?
Будто со стороны, виделся ему уже не восторженный мальчик, бегающий по митингам, а зрелый боец, знающий, с кем и за что он воюет. Сражаясь, падают бойцы. И его судьба — одна из многих. Но, может быть, успеют освободить? Из передачи от Якубы узнал об этих хлопотах. Оказывается, даже до колчаковского генерала Сахарова добрались, просили за него. Зря унижались. И в горячке он отправил домой резкое письмо.
Разве они не понимают, что в борьбе нет пощади. Он так и написал:
«Как слышно, была мобилизация, в которую попадал по возрасту и я. Следовательно, смерть могла быть везде, только первой достоин настоящий человек, а второй — жалкий раб средневековья…»
— Эх, вырваться бы на волю… — с тоской вымолвил Белоусов.
И столько в его словах было закипающей ярости, что Виктор невольно подался вперед. Мысли о побеге не давали покоя.
В общую камеру Виктора перевели недавно. После многих допросов. Наверное, рассудили в контрразведке: от подпольщиков больше ничего не добиться, так и так им конец. Виктор невольно вспомнил свою одиночку.
Там, на стене, обычно скудно освещенной, во второй половине дня лучи склоненного к закату солнца выхватывали из полумрака три нарисованные головки: женщины, девочки и мальчика.
Рядом на стене чем-то было нацарапано: «Кловач».
— Чех сидел здесь до тебя, в распыл пустили, — шепнул как-то Виктору надзиратель.
— Жалко, братцы, сейчас богу душу отдавать, — вздохнул Белоусов. — Крышка «верховному»-то приходит. Наши на всех фронтах, слышно, напирают.
— Да-а…
Очнулся Иван Васильевич. Провел ладонью по глазам, сказал с размягченной и словно бы виноватой улыбкой:
— Ребятишки мне приснились. Видел их прямо наяву… Бегут навстречу и что-то лепечут…
Иван Васильевич говорил медленно и натужно. Вдруг он закашлялся, схватился рукой за грудь.
— Плохо тебе? — участливо спросил Белоусов и добавил: — Это мы, Иван Васильевич, лопотали у тебя над ухом, вот и разбудили, окаянные.
Из коридора доносились выкрики команды, топот ног, стук прикладов. Со скрежетом раскрывались двери соседних камер. Подошли и к ним.
Лязгнув ключом, появился на пороге с испуганным, бледным лицом надзиратель, который передавал Виктору письма родных. За его спиной — начальник отделения контрразведки, начальник тюрьмы, солдаты из охраны.
— Встать! — заорал, округляя глаза, начальник тюрьмы, низенький брюнет.
Трое, готовые к худшему, медленно поднялись.
Старческими, трясущимися руками обшарил надзиратель одежду арестантов, потрогал решетку на окне.
— Закрывай! — рыкнул начальник тюрьмы.
Затопали дальше. Надзиратель, гремя дверями, успел шепнуть:
— Антонов приказал долго жить.
В камере воцарилось молчание. Наконец Иван Васильевич скорбно вымолвил:
— Еще одна жертва… Вечная память тебе, наш дорогой товарищ!
Из коридора доносились выкрики начальника тюрьмы и контрразведчика.
Феклистов примчался в тюрьму полчаса назад. Известие о готовящемся побеге застало его за составлением рапорта начальнику контрразведывательного отделения штаба Западной армии капитану Новицкому.
«…В течение мая 1919 года, — сообщал прапорщик, — арестовано разных лиц, причастных к Советской власти, подозреваемых в шпионаже, неблагонадежности и по делу большевистской организации города Златоуста — 95. Допрошено — 70. Обысков — 83. Передано в златоустовскую следственную комиссию — 15…»
Прапорщик бросил в папку недописанный рапорт, туда же сунул донесение коменданта станции о том, что солдаты из эшелонов дезертируют, и рванулся к выходу. Прискакал в тюрьму и сразу — в камеру.
Василий, окровавленный, лежал в углу камеры. С порога одну за другой всадил контрразведчик все семь пуль в могучее и бессильно распростертое на склизком полу тело Антонова.