Глава четырнадцатая КАНУН ПОТОПА

Глава четырнадцатая

КАНУН ПОТОПА

Все смешалось. Зимой вдруг стало так тепло, что бедняки ходили босиком. Поползли черви. Появились, словно в разгар лета, бабочки. Задолго до срока распустились почки. Потом нагрянули холода, снегопад и метели. Выдался неурожай. Мор косил людей. Часто рождались уроды: шестипалые дети, ягнята без копыт, телки о двух головах. А прошлой осенью, в позднюю пору, вторично зацвели деревья.

Небо то сверкало огненными хвостами комет, то разверзалось потоками ливней. Реки выходили из берегов. В полуденных странах гремели небывалые землетрясения. Над одной деревней бились меж собой аисты, над другой — стая галок налетела на ворон. Чудесные знамения множились. На солнце появились круги и факел, а на луне ясно был виден крест. Что все это значит? На Рейне посреди бела дня вдруг раздался в воздухе страшный грохот, крики, лязг оружия, словно шло гигантское сражение. От молвы о надвигающихся несчастиях мгновенно трезвели пьяные.

Толкователей было хоть отбавляй, но никто не предсказывал добра. Все сходились на одном: быть великой беде. Куда уж дальше? Задавленные нуждой люди с тревогой смотрели в небо. Какое еще испытание пошлет им господь: всеобщую межусобицу, повальные болезни или истребительное нашествие турок? Но были среди крестьян и люди, которые утешали других: «Не страшитесь — все это признаки приближающегося переворота, после которого настанет тысячелетнее царство справедливости!»

Теперь часто вспоминали одно давнее пророчество: «Кто в двадцать третьем году не умрет, в двадцать четвертом не утонет, а в двадцать пятом не будет убит, тот скажет, что с ним произошло чудо».

Недалеко от Мюльхаузена Томас расстался с большей частью своих спутников. Каждый из них должен был идти в заранее намеченное место — кто в Саксонию, кто в Гарц, кто в Эйхсфельд. «Союзы избранных» будут везде! Мюнцер вместе с Пфейфером направился через Тюрингенский лес во Франконию. Он хотел добраться до Шварцвальда, где начались крестьянские волнения, но прежде должен был напечатать «Защитительную речь». Сделать это было удобней всего в Нюрнберге, город лежал по пути на юг, а главное — там были необходимые знакомства. Томаса волновала судьба «Разоблачения ложной веры». Рукопись Мюнцер отдал своему близкому другу, книгоноше Гансу Гуту. По последним сведениям, Гут находился в Нюрнберге.

Томас спешил, но он никогда не упускал возможности говорить с крестьянами. Он подходил к работавшим в поле, затевал разговоры на рынке, подсаживался к мужикам на постоялом дворе или собирал в избе, где оставался ночевать, вокруг себя десяток слушателей. После таких бесед крестьяне посылали за соседями, устраивали где-нибудь в лугах, у стогов сена или на лесной поляне тайную сходку. Он часто был свидетелем споров о «божьем праве». Еще со времен «Башмака» крестьяне мечтали добиться «божьего права», но это требование было весьма расплывчатым и неопределенным. Теперь новые идеи овладевали умами, и люди по-новому затолковали и о божьем праве.

К его речам прислушивались очень внимательно. Брат Томас лучше других знает, в чем суть божьего права, о котором теперь судачат в каждой корчме и на каждой ярмарке.

Жить так дальше крестьянину невозможно: он совсем уже гибнет под бременем бесчисленных тягот. Это несправедливо, и господь не может этого поощрять. Значит, само божье право требует перемен. Но почему тогда лютеровы проповедники, которые любят рассуждать о равенстве всех людей во Христе, сразу же начинают попрекать мужиков, что они слишком «плотски» понимают Евангелие?

Томас не может говорить спокойно. Не в его натуре рассудочные и холодные поучения. Плевал он на такое богословие, которое стремится, Чтобы в мирских делах все осталось бы по-прежнему! Если ограничиться только тем, что поносить одних попов, тогда не стоило и начинать. Грош цена такой реформации. Виттенбергский папа озабочен, как бы лучше подладиться к князьям. Он знает, как их умилостивить, — кладите, мол, с чистой совестью в собственный карман церковные владения. А когда мужик замыслит облегчить свою долю, Лютер тут же дает ему по рукам: не понимай Евангелие плотски!

Народ жаждет освобождения. И он будет свободен! Никто не должен стоять над народом, никакие власти — один только бог! Устроить все по-божьему праву — это значит создать совершенно новый уклад жизни, в основе которого будут лежать общая польза и равенство.

Возбуждение Мюнцера передается окружающим. Все они, как один, хотят сражаться за божье право.

Когда затихают восторженные крики, раздаются голоса, полные озабоченности и сомнения. Но как добиться божьего права? Соглашением с господами? На это мало надежды. Силой? Но ведь Евангелие запрещает всякое насилие.

Запрещает? Нет! Он говорит, что борьба со злыми — первейшая обязанность человека. Почему носятся с Христом, велевшим Петру вложить меч в ножны? Почему не вспоминают Христа, который сказал, что он принес не мир, а меч? Почему забывают Христа разгневанного и карающего, того, который бичом выгнал торгашей из храма? Так и народ должен гнать всех своих притеснителей.

Ему возражают. Все это, конечно, так, но почему тогда доктор Мартин говорит, что не надо подражать Христу?

О, этот доктор Люгнер! Как у него хорошо работает голова на всякие уловки! Народу постоянно твердят, что страдания надо переносить безропотно, и ставят в пример Христа. Но упаси бог, если народ, замысливший разогнуть спину, сам начнет ссылаться на Христа. Смирение, смирение прежде всего! Княжий угодник и кормится проповедью смирения, как ворон падалью. Лютеру его пуховики дороже правды. Разве не он похваляется, что для него священна каждая буква писания? Его легко припереть к стенке: это в Евангелии сказано, как Христос бичом выгнал торгашей из храма. Но Лютер верток, как угорь: Христу нельзя подражать в его делах, если он сам не предписал этого. Ведь в Евангелии нет фразы, которой Христос бы повелел людям поступать так.

Не буква библии, упрямо повторяет Мюнцер, а живой голос господа указывает людям, как осуществить божье право — силой совершить переворот. Для этого необходимо объединяться в союзы, имеющие целью полное освобождение народа. Все нежелающие вступить в такое сообщество — враги. Их подвергают «светскому отлучению». Любое общение с ними запрещается. Никто с ними не будет ни есть, ни пить, ни мыться, ни работать в поле, ни доставлять им пищи, ни дров. Их не допустят ни на рынки, ни к общинным лесам и пастбищам.

И пусть не рассчитывает на снисхождение тот, кто противится воле народа и отказывается содействовать торжеству общей пользы!

Мюнцера неотступно преследовала мысль о горьком поражении, которое постигло его в Мюльхаузене. Сопоставив различные известия, он, наконец, понял, как ловко действовали враги.

Вечером, накануне пожара, жителей Больштедта предупредили, что ночью их деревня будет подожжена с четырех сторон. Подожжена? Чего ради? Этому не поверили. Под утро неизвестные злоумышленники и впрямь подожгли деревню. Сильный ветер раздувал пламя, и вскоре по всей округе было видно огромное зарево, полыхавшее над Больштедтом. Люди метались среди горящих изб. Мало что удалось спасти. Плач и стоны мешались с проклятиями. О, если бы знать, кто повинен в пожаре!

Вдруг разнесся слух, что деревня подожжена бунтарями из Мюльхаузена. Многие недоумевали. С какой целью? В это время прискакал Керстен Бапст. Магистрат зовет на выручку крестьян. Они должны помочь обезвредить бунтовщиков, а то и от других сел останутся одни пепелища.

Сомневающихся Керстен разбил наголову. В том-то и дело, что бунтари с умыслом подожгли Больштедт. Зная, что магистрат никогда не оставит в беде больштедтцев, они и надумали поджечь деревню. Когда надежнейшие люди, торопясь в Больштедт, выйдут за стены города, заговорщики воспользуются этим, захватят ратушу, овладеют пушками. А укрепления очень сильны, и отбить их обратно не просто.

Однако бог разрушил бесовы замыслы. Спасательные команды уже готовы были выступать, когда измена была раскрыта. Магистрат приказал немедленно запереть все ворота и никому не покидать города. Заговорщики просчитались. Но они еще сильны, и магистрат зовет своих верных крестьян отомстить поджигателям.

Бапст добился успеха. Двести человек из Больштедта и других сел, возмущенные и негодующие, бросились к городу и решили исход борьбы.

Да, на этот раз толстосумам Мюльхаузена удалось обмануть крестьян и натравить их на бедняков горожан. Но больше подобному не бывать!

В Нюрнберге Мюнцер прежде всего разыскал Ганса Гута. Высокий, рыжебородый, с копной золотых волос, Гут чувствовал себя здесь старожилом, и где бы он ни появился в своем черном кафтане и серых штанах, его тут же окликали знакомые.

У всех на виду весельчак и балагур, он не вызывал подозрения властей и всегда ловко выполнял порученное ему дело.

Томас может им быть доволен: в разных частях Франконии и в самом Нюрнберге много людей, готовых к борьбе. А что касается «Разоблачения ложной веры», то он не должен волноваться: книга скоро выйдет в свет. Правда, устроить печатание было не просто, но он сумел увлечь идеями Мюнцера типографа Герготта, и теперь его подмастерья стараются вовсю. Там же набирать «Защитительную речь» было рискованно. В случае провала гибнут сразу обе работы. Второе произведение согласился печатать Иероним Хельцель, страсть как любивший всякую еретическую литературу.

От публичных выступлений Мюнцер в Нюрнберге воздерживался. Многие хотели его послушать, но он упрямо отказывался подниматься на кафедру. Среди тех, с кем он особенно сблизился, были не только подмастерья. Трое превосходных художников, любимых учеников Альбрехта Дюрера, называли себя его последователями. Молодой ученый, ректор школы св. Зебальда, Ганс Денк, пылкий мечтатель, водивший подозрительную дружбу со всеми нюрнбергскими вольнодумцами, не отставал от Мюнцера ни на шаг. Все шло хорошо.

Неприятности начались у Пфейфера. Он написал две работы о событиях в Мюльхаузене. Магистрат заинтересовался его произведениями. Их подвергли цензуре и признали вредными.

Разговор в ратуше был коротким. В славном городе Нюрнберге, к счастью, хороших проповедников достаточно. И в таких, как Пфейфер, нет никакой нужды. Всем известно, что он и Томас Мюнцер были причиной мюльхаузенского мятежа. Поэтому пусть-ка он проедает свои денежки где-нибудь в другом месте! Ему велели немедленно убираться.

Советники высказались весьма недвусмысленно. Однако о высылке самого Мюнцера приказа не последовало. Ищут они более подходящего повода, чтоб его сцапать? Оставаться было рискованно — все, что он делал, было сопряжено с риском! — но сейчас, когда печатались его книги, Мюнцер не хотел уезжать.

Расставаясь с Пфейфером, Томас говорил, чтобы он всегда помнил о больштедтском пожаре. Успех будет лишь в том случае, если крестьяне поддержат городскую бедноту. Генрих должен идти в Тюрингию и нести крестьянам слово правды. Только с их помощью он сможет вернуться в Мюльхаузен и победить.

Он надеялся, что со дня на день закончат печатать весь тираж «Разоблачения». Но опять пришла беда. Власти следили за типографиями. Странно, подмастерья Герготта и в отсутствие хозяина слишком усердно работают. Нагрянули с обыском и нашли «Разоблачение ложной веры». Так вот почему Мюнцер, этот известный совратитель, задерживается в городе! Отзыв цензора последовал быстро: подобные сочинения служат мятежу, а не христианской любви. Рукопись и четыреста экземпляров, готовых к отправке, были конфискованы и сожжены. Чудом сохранилась сотня, посланная в Аугсбург. Гута, осмелившегося тайком издавать бунтарскую книжку, и четверых подмастерьев засадили в башню.

Ждать, пока тебя схватят? Мюнцер спешно уехал. Он был полон возмущения. Вот так повсюду расправляются с теми, кто защищает справедливое дело! Теперь эти господа из ратуши будут уверять простаков, что он чуть ли не сегодня собирался поднять бунт. О, если бы он захотел, он бы устроил им славную игру! Но им не помогут уловки. Люди голодны, они хотят и должны есть. Сладок, очень сладок толстосумам пот рабочего люда, но скоро он станет им горше желчи!

У него не было денег на лошадь, и он почти все время шел пешком. Путь был трудным и длинным. Когда Ганс Денк узнал, что Мюнцер отправляется на юг, в районы волнений, он посоветовал ему обязательно заехать в Базель. Там обосновались бежавшие из Германии противники папистов и Лютера, люди, которых было бы очень полезно привлечь на свою сторону. Они хорошо знают, что происходит в Швейцарии и прилегающих землях, где бунтуют крестьяне. Денк, работавший прежде корректором в одной из базельских типографий, особенно советовал повидаться с Иоганном Эколампадием, видным ученым, другом Гуттена.

Когда в начале ноября Мюнцер пришел в Базель, то от усталости и голода едва держался на ногах.

Ульрих Гугвальд, руководитель школы риторики и приятель Гута по делам, связанным с книжной торговлей, предложил ему остановиться у себя. Давно порвав с церковью, Ульрих использовал свое блестящее знание латыни для беспощадных нападок на духовенство. К Лютеру он не примкнул: тот казался ему слишком умеренным. Он так же, как и Мюнцер, хотел, чтобы люди были счастливы на земле, и отмахивался от всех посулов небесного блаженства. Ульрих всей душой сочувствовал крестьянскому горю.

Встречу с Томасом он воспринял как счастливейший дар судьбы. Люди, хорошо знавшие Ульриха, уверяли, что под влиянием Альштедтца он стал совсем другим человеком.

Гугвальд и привел Мюнцера к Эколампадию. Тот принял их радушно и оставил ужинать. Пока беседа шла о Лютере, особых разногласий не возникало. Эколампздий терпеть не мог виттенбергского папу. С вопросом о вторичном крещении было сложнее: хозяин склонялся к мысли, что крестить взрослых все-таки надо, а Мюнцер ему возражал. Однако настоящий спор разгорелся, когда заговорили о самом понимании реформации. Эколампадий высоко ценил Цвингли. Тот уже больше года, как провозгласил, что и в мирских делах необходимо держаться Евангелия, но осуществлять перемены следует, не пуская в ход меча.

Опять покорность властям? Мюнцер горячо спорил.

— Невелика радость, что Цвингли идет дальше Лютера. Этого мало. Править должен народ! — Эколампадий не соглашался. Один лишь господь может отбирать власть и передавать ее в другие руки. Если правители не выступают против бога, подданные обязаны им во всем повиноваться.

Ну, а если правители нарушают божью волю, то как тогда? Цвингли учит, что община имеет право сместить такую власть. Положение становится трудным: как ее сместить, раз насилие противоречит духу Евангелия? Восставать нельзя, а потворствовать нечестивому монарху тоже грех. Весь народ должен единодушно — в таком случае это, разумеется, не мятеж! — отвергнуть тирана.

О, эти любители останавливаться на полдороге! Как они ловко прячут за евангельскими фразами свой страх перед народным восстанием! Дальше спорить не имело смысла. Мюнцер сказал, что завтра уезжает. Хозяин был весьма огорчен. Он рассыпался в любезностях и просил, чтобы Томас перед отъездом обязательно зашел проститься.

Томас уехал не попрощавшись.

Еще в Нюрнберге он получил два письма от цюрихских анабаптистов. Письма были адресованы в Альштедт, но гонец, который должен был их доставить, не застал уже Мюнцера ни там, ни в Мюльхаузене.

Чего они только не понаписали! Познакомившись с его работами, они радовались, что нашли в нем единомышленника. Но они засыпали его возражениями. Какой толк от похвал, если они расходились в самом главном? Было ясно, что в Цюрихе среди анабаптистов победили умеренные из умеренных. Они писали, что нельзя защищаться мечом. Истинные христиане — это овцы среди волков, агнцы, обреченные на заклание. Библия — единственная защита против князей и Лютера. Хватит! Он не имел охоты ни отвечать им, ни, тем более, ехать в Цюрих. Его ждали дела поважней.

Из Базеля Мюнцер поехал в самую гущу событий — туда, где как лесной пожар все ярче и шире разгорался огонь возмущения.

На первый взгляд штюлингенский бунт, вспыхнувший летом, ничем не отличался от обычных крестьянских волнений. Год был очень тяжелым. Зимой сгорели мельницы, потом налетели страшные бури. Град побил посевы. Закрома были пусты. В деревнях не слышно стало песен. На душе — заботы, тревоги, страх. А тут еще господа со своими корыстными выдумками! Им нет никакой печали, что мужик, надрывавшийся на поле, стоит теперь у кучки тощих снопов. Что им убиваться — они свое получат, а другие хоть с голоду подыхай!

Графине фон Лупфен и в голову не приходило считаться с крестьянами. Она велела в праздник идти по ягоды и собирать улиток. Ее приказ был той искрой, от которой занялось пламя. Но разве дело в одной этой вздорной графине? Больше не было сил терпеть. С каждым годом становится хуже: господа не довольствуются существующими поборами, а изыскивают все новые.

Крестьяне хотели только одного: отмены новшеств, которые дополнительным бременем ложатся на их спины. Они не противятся старым повинностям.

Но нельзя же, чтобы господа смотрели на них, как на свою собственность, и заставляли делать все, что им заблагорассудится. Так скоро, смотришь, их начнут и продавать!

Вначале власти не придали штюлингенским беспорядкам особенно серьезного значения. Однако вскоре обнаружилось, что зараза непокорности перебрасывается из села в село. На сходках — доносили лазутчики — выступают какие-то подозрительные люди, они подстрекают мужиков громить монастыри, не платить налогов и не работать на барщине. Бог созвал всех равными, и никто не обязан быть в услужении у другого!

Здесь было над чем призадуматься. Лишь бы взбунтовавшиеся мужики не действовали заодно с вероотступниками из Вальдсхута!

Маленький город, лежавший у швейцарской границы, давно уже привлек к себе пристальное внимание властей. Вальдсхут был рассадником крамолы. Тут свил себе гнездо очень опасный человек — Бальтазар Губмайер. Сперва он проповедовал в духе Лютера, но, связавшись с Цвингли, стал решительней. Власти пытались запретить ему выпады против духовенства, но это только увеличило его пыл. Он принялся учить, что светские правители не должны мешаться в духовные дела. Жители Вальдсхута были за него горой. Тогда стало известно, что против города готовится поход. Что было делать? Как раз в это время взбунтовались штюлингенские крестьяне. Губмайер увидел в них союзников. Большой отряд крестьян вступил в Вальдсхут. Сторонники примирения забили в магистрате тревогу. Если так будет продолжаться, то ссору добром не закончить. Губмайеру пришлось перебраться в Швейцарию.

Город направил к властям посольство и просил, чтобы его не подвергали наказанию. Послов встретили упреками и бранью. Они совершенно отравлены ядом ереси, коль осмеливаются в чем-то ограничивать своего законного князя. Чего они хотят? Послы ответили: «Права, и только права!» Их снова осыпали руганью: «Какое там еще право? Ваше право — это ваш князь!» Вальдсхут непременно будет наказан!

Неудача посольства еще больше сблизила вальдсхутцев с крестьянами. Ведь те и другие ищут права — нет, не такого, когда любая прихоть тирана почитается законом, а настоящего, высшего, божьего права!

Размах волнений наводил господ на пугающую мысль о новом «Башмаке». Нужно, пока не поздно, расправиться с бунтарями — послать карателей в штюлингенские деревни и обложить войсками Вальдсхут. План этот был очень хорош, да осуществить его было не просто. Тесная связь крестьян с Вальдсхутом заставляла усомниться в успехе такого похода. Применение оружия могло развязать всеобщую межусобицу, идти на которую Габсбургам сейчас, когда они, воюя с французским королем, завязли в Италии, было слишком несвоевременно и рискованно. Надо было улаживать дело иначе: вступить в переговоры с крестьянами и добиться их разрыва с вальдсхутскими реформаторами. Лучше по отдельности разбирать десятки жалоб, чем столкнуться — упаси бог! — с общей крестьянской программой.

Когда начались переговоры, обсуждение тяжбы шло довольно гладко. Но как только представители крестьян узнали, что их собираются облагать штрафами за участие в бунте, они запротестовали. Князья согласились заменить пеню покаянным шествием: все, кто участвовал в беспорядках, должны направиться к ландграфу и просить прощения.

О повинностях договорились сравнительно легко. Господа пошли на незначительные уступки, зато в главном одержали верх: новшества и отклонения от древних местных обычаев объявлялись незаконными, но все, чему крестьяне издавна были обязаны своим господам, они обязаны делать и впредь.

Радости такое соглашение крестьянам не принесло. Почти все остается по-старому: основное бремя, как и прежде, будет сгибать мужика в три погибели. Господа, выходит, опять правы — каяться должны крестьяне! Особенную ненависть вызывало требование отказаться от союза. Князья и их прислужники знают, чего хотят. Они торопятся лишить мужиков их братского сговора, заставить распрощаться со знаменем, сдать пищали и арбалеты, добытые с таким трудом. Они желают иметь дело не с крестьянским объединением, а с отдельными деревнями, чтобы поскорей вернуться к своему тиранству. Как только они уничтожат этот союз, они наплюют на все грамоты и снова примутся за старое.

Многие деревни отказывались подчиниться договору. Пусть не трогают ни их клятвенного союза, ни знамени, ни права носить оружие! Тех, кто послушно принимал соглашение, стыдили и ругали. Неужели им не надоело быть рабами? Им грозили расправой. Покорность — это уже измена!

Господа посылали на сходки своих людей. Зря, мол, мужики вступают в сговор с соседями? При. чем тут соседи, когда все можно решить миром, между собой? Если они перестанут устраивать сборища, то господин согласен милостиво рассмотреть их жалобу. Раз они видят божье право в сохранении местных обычаев, то следует вернуться к старому.

Поначалу такие речи имели успех. Но это продолжалось недолго. Неизвестные смутьяны пробирались из села в село. Они уговаривали не верить пустым обещаниям. «Ну и ловко же хотят вас одурачить! Надо добиваться не возврата к старым порядкам, а настоящего права, и не для десятка дворов, а для всего крестьянства! Хватит составлять прошения и надеяться, что суд, где восседает кривда, поможет нам. Нечего ждать добра от хитрых нотариусов, которые с важным видом копаются в подложных грамотах. Мы сами достаточно сильны, чтобы, объединившись, добиться свободы!»

Время отдельных вспышек недовольства и неповиновения прошло. Назревал всеобщий мятеж. В начале октября восстали крестьяне Гегау. Вскоре к ним присоединились штюлингенцы, которые еще недавно дали провести себя обманным договором. В ноябре смута охватила и Клеттгау. «Тяжело смотреть на все, что тут происходит, — доносили габсбургским властям, — и можно опасаться, что дело дойдет до великой межусобицы. Здесь все очень дико, странно и тревожно».