ЕФИМ ИВАНОВИЧ ИЗ СТАНИЦЫ УДОБНОЙ

ЕФИМ ИВАНОВИЧ ИЗ СТАНИЦЫ УДОБНОЙ

Он родился в 1887 году!

В 1888 году Репин приезжал на Кубань рисовать запорожских типов для своей знаменитой картины. Удивимся — Л. Толстой еще будет жить двадцать три года! От станицы Удобной до Екатеринодара надо было добираться несколько дней. Нет на Кубани хороших дорог, нет электричества. Нельзя еще угадать, куда и как пойдет мир.

Длинна дорога жизни Ефима Ивановича Кияшко.

Дата рождения и цифра возраста — не одно и то же. Как ни странно. Если сказать: «ему девяносто два года», изумление будет не столь велико. А 1887 год для нашего сознания — эго сразу история, что?то далекое — далекое, хранимое только журналами да газетами.

Именно за 1887 год есть у меня журнал «Исторический вестник». Недавно я листал его как самую последнюю ветхость. Когда журнал был напечатан, его читали люди, которых давно нет на свете. Уезжая в станицу Удобную, где живет Кияшко, я положил на «Исторический вестник» свежие номера «Иностранной литературы» (с романом Апдайка «Давай поженимся») и «Кубани» (с большой статьей об охране природы). Я положил новое, теплое на, казалось бы, давно остывшее, окаменевшее.

— А я из XIX века, — говорит Ефим Иванович. — И живу, живу…

В Краснодаре я пошел в архив, заказал газету «Кубанские областные ведомости» за 1887 год. Ефим Иванович родился 25 декабря. Дай?ка же я почитаю, что было в России и в мире в этот день! Газета выпускалась раз в неделю. Номер за нужное мне число кто?то выдрал или не подшил. Впрочем, номера были похожи друг на друга. Кубанцы тогда еще не завели обычая сообщать в газете о международных событиях, а государственные дела, если тут такой термин уместен, отразились лишь в царских манифестах да известиях о богослужении в честь посещения Новочеркасска Александром III. Вот и все, что я узнал. Через газету разыскивался приблудный скот, печатали информации о судебных разделах имущества, о происшествиях, о перемещениях по службе. Редко — редко вспоминались подвиги черноморцев в войнах. Очень житейская простота газет заставляет нас подумать, что в то время наша пресса несла скорее справочную рекламную службу, а журналисты писали как попало. Да и разве читал их простой казак, тот же отец Кияшко? Изредка кто?нибудь перед поездкой в Армавир осведомится о таксе на мясо — почем там оно нынче, сколько за фунт? Не прогадать бы. Ну, еще интерес вызывало солнечное затмение. А уж о прибытии на речку Большой Зеленчук со святой горы Афон преосвященного Владимира бабки знали раньше газет. Темно жили. В глухую пору родился Е. И. Кияшко.

Но я сидел рядом с ним — и, знаете, в какой день? Наши космонавты — герои закончили свой 175–суточный полет. Гляжу на него и не чувствую, что он древний. Ничего в нем нет от бунинского Таганка, который забыл самого себя. Между тем уму непостижимо — какая тьма сверстников рассталась с жизнью, сколько потрясений испытало общество, сколько поколений вправе называть Ефима Ивановича своим современником!

— А я живу, живу…

Его жизнь никем не описана. Что написал он сам — я не ведаю, рукопись хранится в музее. Он казак станицы Удобной, одного из предгорных местечек, полный георгиевский кавалер и кавалер ордена Ленина.

— Вы как Буденный, — с улыбкой говорю ему. — И тоже перешли на сторону революции.

1–й Георгиевский крест ему дали в 1914 году за уничтожение турецкого поста на горе. Пять человек брали высоту, вызвались охотниками; операция была мгновенной, без жертв, пост захватили, кричали «ура!», но наград не ждали. Прост русский солдат: жертвует жизнью, и боевая честь ему выше славы. А уж в Удобную понеслись вести: Кияшко наш отличился. Стар и мал станут гордиться своим георгиевским кавалером. Мать перекрестится да пожелает ему уцелеть в дальнейших боях, отец распрямится от гордости, ветераны старой русско — турецкой войны будут отца поздравлять. Всей сотне пошлют от общества табаку, мыла, пряников, белья. Они там, наши казаки, пооборвались, поди. На базаре станичники только и спрашивали друг друга: «Ну, шо от вашего слыхать?» Проводы, сводки в газетах, гибель соседей, ожидание конца войны теснее сводят людей и в тылу.

В Баталпашинскую провожала новобранцев почти половина станицы. До последней минуты плакали и благословляли их родные и близкие на ратные подвиги и на счастливое возвращение назад, в степь. И без того томительное настроение провожавших было совсем угнетено поступком офицера Эммануэля, согнавшего лошадей с пастбища.

— Да что же это такое? — вскинулись старики и бабы. — Наших лошадей забирают! На чем мы в станицу поедем?

И сперва бабы, а потом казаки 2–го Хоперского полка и 12–го пластунского батальона медленно, сжимая офицера кольцом, приблизились к нему и избили, сорвали погоны. То, наверное, было одним из предвестий бури, забушевавшей в 1917–м над всею Россией.

Золотой крест 2–й степени без банта он получил за взятие турецкого укрепления в ущелье.

Крест 1–й степени с бантом мог быть наградой посмертной. На Западном фронте, куда их перебросили на усиление атак, батальон попал в окружение. Перед этим откуда?то с полей шли и шли наши раненые. Генерал и командир батальона мешкали, среди солдат росла паника. Тогда и крикнул казак Кияшко:

— 2–я сотня, стройся по мне!

Точными командами провел он сотню через чистое поле и залег впереди всех на открытой земле. Видны немецкие окопы, винтовки, нигде не скрыться, каждая минута дорога.

— Приготовиться к атаке!

«Помню, — говорит он, — немец в меня целился, а я повернул голову вбок, смотрю, шагах в тридцати сзади наш командир батальона, но мне не мешает. А «в атаку» я крикнуть не успел. Пробил меня немец в плечо. Без меня поднялись».

Это было 12 мая 1915 года. В госпиталь несли его пленные немцы. Крест Георгия 1–й степени привез ему из Баталпашинской атаман отдела. Ведь теперь и генерал должен был на улице отдавать ему честь. В Екатеринодаре, где его лечили, в кинематографе «Мон — Плезир» шел фильм «В объятиях Клеопатры». Но он только прочитал афишу и поехал домой в Удобную. Кияшко суждено было немного отдохнуть и снова отправляться на фронт. В 1917 году душа его была уже готова принять Советскую власть. Скажет ему атаман станицы Черноштанный:

— Подхорунжий Кияшко, стань на стол и скажи нам, какую такую ты выдумал Советскую власть!..

— Я ее не выдумал. Она уже рядом, в Отрадной она есть.

«Тут богатеи меня столкнули и стали топтать ногами…»

Я встаю и выхожу во двор. Не могу. Хочется успокоить свои чувства. Подхожу к воротцам и гляжу на улицу. Под ветвями фруктовых деревьев проходят девчата. Говорят об американском фильме «Клеопатра», который вчера показывали в станице Отрадной. Клеопатра, Элизабет Тейлор, «Исторический вестник», 1887, 1917, 1979–й годы, Кияшко — в эту секунду все рядом в моей голове. Опять чувствую Время, его колдовскую власть над нами. Еще двадцать пять лет назад, изучая в школе историю по учебнику, воспринимал я события империалистической и гражданской войн как старозаветную быль. Своды пыльных газет еще более отдаляли время. Живой же человек приближает его. Краеведы часто подсказывают нам: там?то и там?то можно встретить ветерана. Какие же они сейчас? Чем занимаются? Что думают? Чему удивляются? С кем дружат? Ефима Ивановича сорок лет знает милейший человек, пенсионер, организатор музея в Отрадной Михаил Николаевич Ложкин. Он и привез меня в Удобную. Каждый раз он что?то уточняет, выпытывает еще и еще одну деталь, еще одну историю, фамилию — все пригодится музейным папкам, а потом, может, мальчику — историку, пожелающему возродить из забвения дни и годы своего Отрадненского района. Побольше бы — скажу мимоходом! — таких краеведов — энтузиастов, чаще бы тогда думали мы, среди каких замечательных современников жили и живем.

Я оглядываю комнату. На стене между окон большая репродукция: Ленин читает «Правду». Старенький, из стеклянных палочек абажур висит над столом. Печка. Две кровати под простыми одеялами. Много ли человеку нужно? Не в роскоши покоится счастье. Все старание ушло на другое. И я замечаю, что в хате есть только то, что дорого сердцу и что уж крайне необходимо для житья. Вот ведь в чем величие стези человеческой.

— А как же вы не сохранили кресты?

— Пропали. Белые растащили, разорили хату, семью пороли. Меня в станице не было, я Невинку брал.

Так все это просто и не больно сейчас звучит. И раны, и беды, и несчастья залечило само время. Но все надо было перенести на себе, помучиться, пострадать. Легко ли — быть избитым своими же казаками? Скрываться? Вернуться с отрядом, убеждать станичников? Пропадать в закаспийских песках? Создавать ревком, добивать банду в кубанских камышах, в горах? Сидеть в сельсовете и, настораживаясь, слушать богатого казака, который в любую минуту может наставить на тебя обрез? Легко ли? Это сейчас, какую убедительную страницу ни читай, кажется просто. Надо было рисковать, рисковать и рисковать. Некоторые теперь почитают за ееликодушие — подвезти на казенной или собственной машине за рубль. Некоторые «изнемогают от усталости», просидев в чистом кабинете восемь часов, морщатся от телефонных звонков и посетителей. А что такое не спать по нескольку суток? Неплохо бы нам всем почаще (и прочувствованно) вспоминать, от каких людей, после какой борьбы досталось удобство. Былое мужество и беззаветность в святом деле должны укорять нашу совесть, беспечность, инерцию. Ведь у нас иногда не хватает даже мужества и чести на раскаяние: «Простите, я виноват, я вас обидел, простите, я за вас не заступился». Ради великой будущей человечности и нового сознания в людях сражались Кияшко и его товарищи. Вот о чем думается мне рядом с ним, таким достойным, надежным и в своей старости.

Мы застали его на огороде усердным хозяином. День жаркий, утомительный. По двору бродят куры, над уликами летают пчелы, сливы и груши уже собраны. Но у крестьянина до самых холодов много работы. Такая же престарелая, как и он, жена его Анна Кирилловна вынесла ему кое?что чистое — переодеться, и тогда уж он поздоровался, познакомился и принял нас. Ему некогда сидеть с отсутствующим видом за воротцами на лавочке, и у него еще есть силы, чтобы не просить помощи от родных: подать воды или укрыть потеплее ноги. Замечательный дедушка! Улыбка ласковая, простая, искренняя. Рассказы о себе не тщеславны. И никаких обид не высказывает — за стариками сие водится частенько.

Сложив руки на груди, сидит и с сочувствием слушает его Анна Кирилловна, все давно знающая про его жизнь. Слушает — добавлю — с тем крестьянским уважением к мужчине, к мужу, каждое слово которого она переживает как свое. Когда?то в девичестве ей очень хотелось писать. Было — призналась — на душе такое жжение, что она просыпалась ночью от желания записать что?нибудь на листочке. И говорит?то она хорошо, как сказительница. У нее десять детей, она мать — героиня. Но она пи разу не похвалилась своей заслугой. Так, наверное, и должно быть, полагает она. А лицо у нее белое, морщинки ие портят ее, глаза ясные, осанка благородная.

Ей жалко нынешних молодых, которые сходятся — расходятся. «Нонче любятся, а завтра ненавидят. А мы С ним в радости живем». Есть выражение: «Я этого не понимаю!» И вот они тоже кое — чего искренне не понимают. Как это можно злоупотреблять служебным положением (фельетон вот прочитали в «Советской Кубани»)? Строить себе каменные хоромы (опять фельетон был)» и забывать при этом о нуждах фронтовиков — инвалидов? Шататься по улицам без дела? Требовать у родителей на японские транзисторы, легковые машины денег? Воровать казенное? Не почитать старших? Пить, браниться при детях? Таких людей они не понимают. Они не привыкли к нахальному стилю жизни: дай! достань! устрой! Если чего не хватает, то все должны становиться в общую очередь. Всякому — по заслугам и что заработал.

Есть о чем подумать, повидав их. Прежде всего о том, как сам ты живешь. И что такое достойная жизнь человеческая. То, как они стали на дворе перед фотоаппаратом, как Ефим Иванович приобнял супругу рукой, как она вдруг спохватилась: «Ой, ну что же я! Пойду хоть платок хороший надену!» — вызывало у нас добрую зависть к их отношениям, к их нерастраченной человечности. Они не устали от жизни. Но задумаемся все же хорошенько: и Ефим Иванович, и Анна Кирилловна родились в 1887 году!

Дома я снова перелистал «Исторический вестник» за этот год. Еще правил страной царь Александр III. Свыше двадцати лет Кияшко проживет под владычеством бесславного его сына. В 1905 году после войны с Японией грянет первая русская революция. В двадцать девять лет Кияшко — полный георгиевский кавалер. В 1917 году поднялся на бой с самодержавием. В 1919–1920 годах, когда многих из нас еще не было на свете, он гнал белых за море. Потом эпоха индустриализации страны, создания колхозов. Священная война. Рождались и рождались новые дети, уже не говорили им отцы — матери: «А на шо она, грамота? Батьки наши жили неучеными…» Великое просвещение коснулось страны. Прошли торжества 40–летия, 50–летия, 60–летия Советской власти. В первых рядах демонстрантов все меньше было товарищей, сверстников Кияшко. А его буднично приглашают на заседания сельского Совета, ему принесли извещение…

Да, он родился в 1887 году. Задумайтесь же над этими цифрами: что значили бы они в вашей судьбе? Кияшко — наш современник. Приезжайте в станицу Удобную, пройдите мимо его двора и взгляните через забор: там среди зелени копается в земле плотный крепкий старик. «Главное, чтоб земля рожала!» — думает он. Это чисто крестьянское. От земли — матушки — все! И здоровье, и долголетие, и нравственность. Поглядите на него, душе вашей будет полезно. Иногда надо судить себя жизнью патриархов, задержанных самой природой нам на внушение.

1979