ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
1
Петровский и Орджоникидзе спешили в редакцию «Правды», Первым, кого они там увидели, был Свердлов.
— Прекрасно, прекрасно, товарищи! Немедленно к Владимиру Ильичу, он очень хочет вас видеть, — обрадовался Яков Михайлович.
Идут улицей Широкой, поднимаются на третий этаж, где в квартире своей старшей сестры Анны Ильиничны Елизаровой их ждет Ленин.
— Приехали, замечательно! — радостно воскликнул Владимир Ильич. — Садитесь, рассказывайте.
Дополняя друг друга, рассказывают о Якутии, о своей работе среди местного населения, о долгой дороге…
— Люди истосковались по свободе, — оживленно говорит Ленин, расхаживая по комнате из угла в угол. — Но за свободу еще придется воевать. Отдохнете с дороги — и за дело!
Отдохнуть Григорию Ивановичу не пришлось: надо было ехать в Донбасс и Екатеринослав. Как депутат Думы он должен был присутствовать на собраниях и митингах, чтобы узнать, чем дышат и о чем думают люди.
Доменика уже привыкла, что муж постоянно занят и вечно куда-то спешит, и все-таки после такой долгой разлуки ей очень не хотелось отпускать его.
— Ленин одобрил мою поездку, — начал Григорий Иванович, — вот съезжу в последний раз…
— …а потом мы заживем, — смеясь, закончила Доменика.
Он тоже рассмеялся и нежно обнял жену.
Григорий Иванович стоял на перроне с палочкой, которую лишь недавно стал брать в спутницы и по поводу которой шутил:
— Мне эту дубинку дал в руки народ, чтобы я ею колотил больших и малых его врагов.
Лето, осень, прохлада, сизый туман, серый дым… Вокзалы, города, станции… Юзовка, Горловка, Мариуполь, Екатеринослав, Александровск…
Здесь, на местах, большой властью пользовались комиссары Временного правительства, а созданная после Февральской революции буржуазно-националистическая Центральная рада нашла общий язык с эсеро-меньшевистскими лидерами в Советах.
…Комиссары требовали продолжения войны до победного конца.
…По призыву большевиков в дни подавления корниловского мятежа украинские рабочие организовывали отряды Красной гвардии…
…Шахтеры по собственной инициативе задержали и обезоружили в Донбассе белоказаков, которые эшелонами добирались до центра Украины.
2
За окном брезжило южное осеннее утро, растворяя ночную тьму и вместе с ветром прогоняя ее куда-то вдаль. На невысоких столбах качались уличные фонари. Один из них глядел прямо в окошко, слабо освещая стол, за которым, склонив голову на руки, сидел Григорий Иванович. Он пришел сюда недавно, дав слово сопровождавшим его рабочим-большевикам, что обязательно воспользуется их гостеприимством и отдохнет. В свежевыбеленной комнате стоял деревянный топчанчик, сияя чистыми простынями и наволочкой. Уже много ночей Петровский не смыкал глаз. Хотел надеть очки, но тут же вспомнил, что спрятал их в портфель, намереваясь лечь и поспать, а потом задремал прямо за столом. Вслушался в предрассветную тишину: донесся знакомый перестук колес, и показалось даже, что запахло паровозным паром…
Посмотрел на белый циферблат часов. Около четырех утра. Нехорошо — дал слово и не прилег. Эти дни вообще были трудными. Только приехал сюда, в Никитовну, как из Петрограда поступили первые декреты Советской власти — о мире и о земле. Он выступил здесь на партийной конференции с сообщением о победе социалистической революции, о том, что власть взяли в руки Советы рабочих и солдатских депутатов, что сейчас надо ликвидировать власть Временного правительства на местах, создавать ревкомы, организовывать земельные комитеты и отбирать у помещиков землю. Петровского растрогал один рабочий, который, сняв кожаную кепку, подошел к столу и положил ржаную хлебину с остюками и соломой пополам.
— Хлеб питерскому пролетариату! — громко сказал он, и все захлопали…
Из дома, где поселили его рабочие Никитовки, во все волости донецкого края летели телеграммы о том, что в Петрограде власть перешла в руки рабоче-крестьянского правительства, что первыми декретами этого правительства стали декреты о мире и о земле. До самого сердца простого труженика доходили огненные слова: «Хлеб для революции! Хлеб для питерских рабочих! Хлеб для Советской власти!»
…Уходящая ночь уносила с собой из комнаты тепло, и вскоре Григорий Иванович почувствовал, как мелкая дрожь охватывает его плечи и спину. Особенно немели пальцы левой ноги, отмороженные в Якутии. Начало пятого. И вдруг подумал: надо обязательно проверить на станции, отправлены ли в Петроград эшелоны с хлебом. Если не отправлены, сегодня уехать не удастся.
Взглянул на старый портфель, такой потрепанный и такой ему дорогой. Всегда с ним, всегда в нем какая-нибудь книга. Достал из портфеля очки, блокнот, подошел к входной двери — стал нащупывать выключатель, но он почему-то оказался в простенке между окнами — болтался на белом скрученном проводе. Придерживая рукой розетку, включил свет и подумал: «Надо бы исправить». На середине потолка засветилась небольшая круглая лампа под эмалированным абажуром. Увидел умывальник — холодная вода освежила и ободрила.
Ожидая шахтерского гудка, подошел к окошку и задумался: что же сегодня записать в дневник? Можно ли все пережитое здесь передать краткой блокнотной записью? Перечитал страницу, где описал, как враждебны и агрессивны были здешние меньшевики и эсеры, чувствуя, что падает их влияние в массах. Как они пытались срывать митинги и собрания.
Сейчас по волостям уже разосланы первые декреты Советской власти. Напрасно меньшевики и эсеры призывают дожидаться решений Учредительного собрания. Крестьяне единодушно требуют земли. Они говорили об этом на митингах Верхнеднепровского и Новомосковского уездов. Хлеборобы Архангельского, Екатеринославского, Александровского и Павлоградского уездов сами отобрали землю у помещиков, а в некоторых селах — даже у кулаков.
Григорий Иванович посмотрел на улицу и увидел прямо перед домом нескольких железнодорожников, которые направлялись к нему. Они сообщили, что эшелоны с хлебом вовремя ушли в Петроград…
Значит, и он уезжает сегодня в столицу.
— А мы вас очень ждем! — радостно приветствовал Петровского в Смольном Владимир Ильич. — Вы назначаетесь наркомом внутренних дел.
— Владимир Ильич! Меня наркомом? Да еще внутренних дел? Может, другого товарища, а я буду его заместителем? — растерянно произнес Петровский.
— Во время революции от назначений не отказываются, товарищ Петровский, — серьезно сказал Ленин. Затем, улыбнувшись, добавил: — Дадим вам двух выборгских рабочих с винтовками, и они отведут вас в Министерство внутренних дел, попробуйте тогда отказаться.
«Ну что ж, коль с отказом ничего не вышло, надо приниматься за дело», — пришел к заключению Петровский. Вместе с членами на ходу созданной коллегии наркомата — Дзержинским, Лацисом и Уншлихтом — отправился прямо из Смольного в Министерство внутренних дел. Но оказалось, что никто из них толком не знал точного адреса министерства, и поначалу они попали на Фонтанку, где помещалась книжная палата, наименее значимый отдел министерства. Главные корпуса его располагались на Театральной улице, и туда они решили пойти на следующий день.
Длинное здание с множеством подъездов. Парадная дверь закрыта, двери в других подъездах тоже на запоре. Поблизости ни одной живой души. Зашли во двор, разыскали дворника, который охотно объяснил, что все начальники и чиновники министерства какой уж день не являются на службу.
— А как войти в помещение? — спросил Петровский и тут же пояснил: — Мы теперь здесь будем работать, и нам необходимо сейчас же попасть в министерство.
— Ключи у старшего дворника.
Невесть откуда начали появляться люди — дворники в фартуках, уборщицы в поддевках, швейцары в мундирах с галунами, курьеры… С нескрываемым интересом рассматривали они пришельцев, один из которых назвался министром, то бишь народным комиссаром. Критически оглядели его поношенное пальто, старую шляпу. Некоторые из них помнили и Горемыкина, и Сипягина, и Плеве, и Дурново, и Столыпина — то были представительные сиятельные господа, видные генералы да князья, строгие, только взглянет — по спине мурашки бегут… А эти — обыкновенные разночинцы или вечные студенты. Вон тот высокий, сухощавый, тонколицый, с остроконечной бородкой Дзержинским назвался. Руки тонкие, барские. А вот совсем молодой, плотный, с простым крестьянским лицом Лацис, должно быть нерусский, а вот стоит, поправляя пенсне на широком лице, похож на бухгалтера, Уншлихт…
Разыскали старшего дворника.
— Не велено никому постороннему открывать, — держа в обеих руках груду металлических ключей, растерянно говорил он.
— Да это же новое начальство, документы же имеются, — убеждали его окружающие.
Тыкая ключ в замочную скважину, он заискивающе, со страхом просил Петровского:
— Коли что, заступитесь за меня…
В распахнутую дверь вошла четверка, за которой проследовала вся толпа любопытных.
Залы и общие комнаты открыты, на полу валяются обрывки каких-то бумаг, пустые папки, кое-где из столов вытащены ящики, и они зияют темными дырами. От всего веет тоской и запустением… Кабинеты министра и его товарищей, директоров департаментов и других высокопоставленных лиц заперты.
— А что, адреса, где живут начальники, есть у вас? Или по крайней мере их телефоны? — спросил, осмотревшись, Петровский.
— Книга где-то должна быть, но сейчас ее вряд ли разыщешь, но адреса мы и так знаем, — сказал один из курьеров, поддержанный другими собратьями.
— Мы ведь по целым дням снуем от их квартир до министерства.
— А что, если мы попробуем позвать директоров департамента и товарищей министра сюда? — как бы подумал вслух Петровский, вопросительно поглядывая на своих товарищей.
— А что, это идея, — поддержали его.
Курьеры охотно отправились во все концы города сзывать к новому начальству чиновников министерства. Но вскоре возвратились ни с чем: ни одного из влиятельных особ дома не оказалось, застали только некоторых помельче, но и те отказались явиться.
Никто из курьеров, дворников и даже уборщиц не покидал зал, немного приведенный в порядок, все с любопытством ждали, как поведет себя новое начальство.
— Без силы, пожалуй, не обойтись, — проговорил Петровский. — Феликс Эдмундович, а что, если вызвать небольшой отряд моряков и попробовать «пригласить» этих деятелей?
— Хорошо.
Вскоре моряки уже были в министерстве, получили список чиновников с адресами. И через некоторое время вернулись с «приглашенными». Когда хмурые, но несколько растерянные чиновники расселись на стульях, Петровский сказал:
— Центральный аппарат должен работать безупречно. Я прошу вас приходить на работу, не ожидая напоминания. Если же вы будете уклоняться, мы вынуждены будем ежедневно приводить вас под конвоем. Но согласитесь, это не лучший метод. А теперь по рабочим местам…
Но на другой день никто из них все-таки не явился на службу, и по наркомату был отдан приказ:
«Все чиновники и служащие всех отделов бывшею министерства внутренних дел, бросившие работу, считаются уволенными с того же дня, когда они оставили работу. Служащие, оставшиеся на своих местах, сохраняют прежнюю должность за собой.
Народный комиссар внутренних дел РСФСР —
Петровский».
Курьеры, дворники, весь обслуживающий персонал — все подходили, читали, одобрительно кивали головами: они были на стороне новой власти, им даже нравилось, что не надо теперь дрожать и вытягиваться перед «их превосходительствами». Они старались помочь «новым хозяевам», чем только могли.
Третий день вчетвером разбирали они министерские бумаги: картотеки, папки — разноцветные, толстые и тонкие… Переходя от одного стола к другому, от одной картотеки к другой, вслушивались в благожелательные советы курьеров, которые рассказывали, с чего начинал тот или иной высокопоставленный чин, в какие часы являлся на службу, куда и кому посылал с бумагами, с кем чаще всего встречался. «Все это пригодится, — думал Григорий Иванович, — науку за плечами не носить. Но как поступить с воинским присутствием? Как быть с беженцами, которых с каждым днем все больше и больше? Что делать с выдачей пенсий? Как быть с эвакуированными из западных губерний учреждениями? С земскими и городскими управами? Как поступить с комиссарами Временного правительства, которые во многих губерниях имеют еще реальную губернаторскую власть? Как связаться с Советами на местах, укрепить их, а где нет, создать?»
Никто на эти и десятки и сотни других вопросов не имел не то чтобы готовых, но даже приблизительных ответов. Надо их выуживать, выхватывать из быстротечной, бурлящей жизни.
Необходимо самому побывать во многих местах, сейчас первейшее дело — живая связь с рабочими, крестьянами, солдатами. Надо подумать о штабе агитаторов и организаторов, которые стали бы надежными проводниками законов Советской власти на местах.
На второй или третий день Петровский предложил распределить обязанности между членами коллегии.
— На меня возложено общее руководство, — сказал он.
— Я мог бы заняться работой органов власти на местах, — предложил Лацис.
Уншлихту был поручен иностранный отдел и финансы, а Дзержинский занялся борьбой с саботажем и бандитизмом.
На места из Народного комиссариата внутренних дел полетели телеграммы:
«Немедленно прислать сметные предположения на 1918 год»,
«Немедленно принять экстренные меры над имуществом всех организаций помощи беженцам, в целях предотвращения хищений»,
«Все средства губернских присутствий отходят Советам. Займы земствам, городам, Советам будут предоставлены лишь на то уполномоченным лицам, снабженным протоколами общих собраний Дум, земств, Советов».
И снова:
«Советы, как органы власти на местах, имеют право увольнять всех чиновников и служащих правительственных учреждений, независимо от чина и продолжительности службы, уплачивая не участвующим в саботаже за месяц вперед».
И еще:
«Взять под контроль выдачу пенсий, временно выплачивать не свыше ста рублей на пенсионера. Контрреволюционеров и саботирующих пенсии лишить».
Губернии, округа, уезды, волости, города и села призывались к широкой инициативе:
«Ввиду саботажа чиновников в центре проявлять максимум самодеятельности на местах, не отказываясь от конфискаций, реквизиций, принуждения и арестов. Не забывать беженцев и запасных».
По всей республике враг выпускал ядовитое жало, контрреволюционное подполье в своих золоченых норах готовило вооруженные выступления против Советской власти. В Петрограде распространялись листовки, внешне похожие на большевистские, с лозунгом наверху: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», но призывавшие под видом свободы чинить разбой, громить винные склады, убивать и грабить. «Свобода, свобода!»
В самой столице с наступлением ночной темноты разгуливали по улицам ряженные в солдатские шинели толпы громил и хулиганов, разбивали винные склады, витрныы магазинов, врывались в частные квартиры, грабили и наводили ужас на обывателей. Вновь созданная рабоче-крестьянская милиция могла выставить редкие посты лишь на центральных улицах.
Коллегия наркомата по важнейшим вопросам заседала официально не часто, чтобы экономить время. Товарищи советовались, находили коллективное решение. На одном из таких заседаний Петровский сказал:
— От нас уходит Феликс Эдмундович. Он возглавит Всероссийскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией, саботажем и бандитизмом. — Улыбнувшись, добавил: — Теперь и нам будет легче!
3
Поезд, в котором ехала советская мирная делегация — Сокольников, Карахан, Петровский и Чичерин — в Брест-Литовск, где стоял штаб германских войск, вышел из Петрограда и медленно покатил на юг, к Пскову, только накануне захваченному немцами.
За окном бушевала февральская метель, кружа густым снегом, грозила снежными заносами, а поезд и без того полз неуверенно, с опаской, готовый ежеминутно остановиться, и своей медлительностью добавлял в душу Петровского тоску и горе.
Григорий Иванович садился, вставал, снова садился. На его глазах вот уже столько времени тянется жестокая внутрипартийная борьба вокруг мирного договора с Германией. «Старой армии нет, — убеждал Ленин. — Новая только-только начинает зарождаться».
«„Левые коммунисты“ за продолжение войны, а Троцкий со своим лозунгом „Ни мира, ни войны“ играет на руку империалистам… И как этого не понять! В самом начале можно еще было заблуждаться, но не теперь, когда Антанта начала в открытую толкать на войну, предлагая техническую помощь», — думал Петровский.
Предательство Троцкого дорого обошлось стране, когда он 10 февраля 1913 года прервал переговоры в Бресте, заявив: «Мира не подписываем, из войны выходим, армию демобилизуем». Спустя несколько дней после отъезда в Петроград возглавляемой им советской делегации немецкое командование объявило Совету Народных Комиссаров, что с двенадцати часов 18 февраля Германия начинает военные действия против России.
И даже это не отрезвило горячих поборников «революционной» войны, снова на заседании ЦК предложение Ленина не собрало большинства голосов.
Двадцать девять германских дивизий, стоящих на границе, были пущены в ход: от устья Дуная до Ревеля задрожала от пушечных взрывов земля. Враг захватывал русские города. 23 февраля немцы выставили еще более тяжелые для Советской России условия мира, потребовав ответа на ультиматум в течение сорока восьми часов.
— Условия, которые предложили нам представители германского империализма, неслыханно тяжелые, безмерно угнетательские, условия хищнические, — говорил Ленин на заседании ВЦИК. — И при таком положении мне приходится…
Ленинская точка зрения победила. ЦК большинством голосов принял решение о немедленном подписании мира. Советское правительство срочно сформировало уже третью мирную делегацию и направило в Брест-Литовск. Скорее, скорее — торопил Владимир Ильич.
У Петровского от бессонных ночей, недоедания и нервного перенапряжения кружилась голова. Сел, склонил ее на руки и задремал. Проснулся от громкого шума, возгласов, стука.
— Господа-товарищи, граждане! — выкрикивал кондуктор. — Я же вам говорю: не волнуйтесь, поезд дальше не пойдет…
— Почему?
— Что еще за новости?
— Когда эти порядки кончатся? — запротестовали со всех сторон.
Ворча и бранясь, пассажиры освобождали состав. Петровский и его товарищи вышли из вагона и отправились в Псков пешком.
В немецкой комендатуре им сообщили, что ночью на Брест-Литовск поездов не будет, и предложили переночевать в гостинице «Лондон». Около номера русских была выставлена вооруженная охрана: нельзя было допустить контактов между советской делегацией и немецкими солдатами.
Осмотрелись вокруг, взглянули друг на друга, как бы спрашивая: уж ненароком не арестовали ли нас?
— Все может быть, хотя мы и неприкосновенные.
— Я уже был однажды «неприкосновенным», — улыбнулся Петровский.
— Командование, безусловно, уже сообщило о нас в Брест и оттуда ждет распоряжений.
— Неизвестно еще, что это будут за распоряжения.
— Неизвестно, — заключил Сокольников, — но не будем гадать, как говорят, утро вечера мудренее.
Пожелав друг другу спокойной ночи, легли, старались уснуть. Петровскому казалось, что ему никогда еще не было так тяжко, даже в самые трудные минуты его нелегкой жизни… Даже тогда, когда он почти умирал в полтавской тюрьме, когда сидел в петербургской одиночке перед процессом большевиков-думцев, а буржуазные газеты ежедневно требовали для них смертной казни. И тогда, когда он задыхался в тесном вонючем трюме баржи, тащившей его на вечную каторгу в далекий якутский край… Тогда подвергалась опасности только жизнь его одного, а теперь под угрозой российская революция, добытая трудом и кровью борцов многих поколений…
Утром пришел офицер — молодой веснушчатый блондин в очках и с улыбкой на бледных губах, сообщил, что еще не явился на службу генерал и, естественно, поэтому пока нет никаких указаний.
— Мы пользуемся дипломатическим иммунитетом и решительно протестуем против нашей задержки…
— Да что вы, господа, никто вас не задерживает, — искренне удивился офицер. — Немцы — народ точный, мы любим порядок. Пока вы позавтракаете, на службу явится господин генерал, и, без сомнения, вы спокойно уедете. Честь имею, — и, стукнув каблуками, быстро удалился.
— Должно быть, еще нет ответа из Бреста, — подытожил этот визит Сокольников.
— Очевидно, — подтвердил Чичерин.
— И мы, к сожалению, еще не едем, — добавил Петровский.
Неопределенное положение волновало и беспокоило всех.
По тротуарам гордо шагали вражеские солдаты, одетые в серо-зеленые шинели и стальные шлемы, победно осматривая дома и улицы завоеванного города.
После завтрака делегация возвратилась в гостиницу, здесь уже ждал знакомый офицер. Расплылся в улыбке:
— Вот видите, господа, напрасно вы беспокоились, генерал распорядился посадить вас на поезд. Поезд будет через полчаса.
Все облегченно вздохнули — первый рубеж трудной дистанции благополучно преодолен.
В Бресте было сыро и слякотно: таял снег, чернели деревья, оккупированные вороньем с острыми, длинными клювами. Четверка русских делегатов прошла по мокрому снегу в офицерское собрание и заняла место за зеленым столом переговоров. Здесь расположились военные и дипломаты четырех государств-союзниц — Германии, Австро-Венгрии, Болгарии и Турции.
— Начнем обсуждение, господа?
— Не будем обсуждать. Подпишем без обсуждения, — поднимаясь, сдержанно сказал Сокольников, как председатель советской делегации.
В Петроград возвращались с тяжелым сердцем — слишком унизительный и тяжкий договор они подписали, но иного пути не было. Только этот шаг мог спасти русскую революцию, и они его сделали, вспоминая горькие слова Ленина: «Мы вынуждены пройти через тяжкий мир…»
Вернулся Григорий Иванович в наркомат — и сразу за дела. Переживать не время, для работы и суток не хватает. Неотложной задачей являются организация и укрепление Советской власти на местах: надо ликвидировать земства, городские думы, заменить нх Советами рабочих, солдатских, крестьянских и батрацких депутатов. С переводом столицы в Москву стало легче осуществлять живую связь с местами, так как Москва, в отличие от Петрограда, находится в экономическом и географическом центре страны. «Опыта и людей прибавилось, дело подвинулось», — думал Григорий Иванович, перечитывая доклад Совнаркому о первом периоде работы народного комиссариата внутренних дел: «Ломались прогнившие своды отживших и трухлявых строений и вместо них возводились другие. Этот период строительства новых зданий уже заканчивается… Аппарат управления почти всюду налажен. Нужно пустить его в ход по самому крепкому, верному пути, который ведет к укреплению в стране диктатуры пролетариата. В этом и заключаются ближайшие задачи рабочего правительства в области внутренней политики».
Тем временем партия готовила для Петровского новое трудное задание.
4
Григорий Иванович Петровский, в марте 1919 года избранный III Всеукраинским съездом Советов председателем Всеукраинского Центрального Исполнительного Комитета, простился с Москвой и отправился на Украину.
Поезд приближался к Киеву, где уже около недели находилась Доменика, привезшая в госпиталь раненых. Она подыскала в Липках, недалеко от госпиталя, приличное жилье и теперь с минуты на минуту ждала мужа, то и дело поглядывала в окно.
Григорий Иванович тоже торопил время. «И чего так медленно ползет поезд?» — думал он, стоя в тамбуре.
Но вот на правом берегу Днепра заблистала золотыми куполами Киево-Печерская лавра. Поплыли мимо, одетые в изумрудный убор, крутые днепровские кручи. Поезд, замедлив ход, прогрохотал по железнодорожному мосту. С обеих сторон, окутанные ажурной весенней зеленью, мелькали одноэтажные домики киевской окраины.
… А на следующий день, едва забрезжило, Петровский уже был на ногах. Тихой и пустынной Левашовской улицей дошел до крутой Институтской, свернул налево и стал спускаться вниз. Миновал роскошный дом известного богача, длинное желтое здание бывшего института благородных девиц и вышел на центральную магистраль города — Крещатик.
Раннее весеннее утро дышало свежестью. Все благоухало, цвело, тянулось к солнцу. Даже сквозь трещины в камне пробивалась трава…
На небольшой площади приземистое здание бывшей городской думы. Петровский повернул направо и зашагал к Купеческому саду, поднялся по Александровской улице на гору. Война всюду оставила следы разрушения — пустые дома, черные проемы окон, сорванные с петель двери. «Сколько человеческих усилий потребуется для восстановления», — подумал Григорий Иванович.
Вот и Мариинский дворец, где ныне помещается Всеукраинский Центральный Исполнительный Комитет — орган власти рабочих и крестьян.
«Много мне здесь предстоит решить самых разнообразных задач, — подумал Петровский. — Ну ничего, энергия рождает энергию, будем справляться…»
Тяжелые думы не отступали. Советская страна вновь во вражеском кольце. В начале марта Колчак перешел в наступление. Красная Армия вынуждена покинуть Уфу. Белогвардейские войска рвутся к Волге. Генерал Деникин захватил часть Донбасса и движется дальше, возможно к Киеву… По Украине бесчинствуют белогвардейские и украинские буржуазно-националистические банды…
На Украине, как и в Москве, утвердили партийную пятницу, когда члены ЦК и ответственные советские работники выступали на собраниях и митингах в театрах, цирке, клубах, на площадях, в парках… Необходимо было бороться с различными контрреволюционными влияниями, разоблачать меньшевиков, эсеров, петлюровцев. Эта тяжелая, утомительная и опасная работа требовала большой выдержки и умения ориентироваться в политической обстановке.
Сегодня Петровскому надо быть на очередном митинге.
«Поеду на Куреневку, там что-то неладно, была недавно вооруженная схватка. И как это я забыл сказать Доменике, что поздно вернусь? — вдруг подумал Григорий Иванович. — Ведь будет волноваться».
…Беспорядки на Куреневке начались после прибытия в Киев екатеринославского пассажирского парохода. На пристань вывалилась подвыпившая компания мужчин во главе с плюгавеньким предводителем. Одет в новые английского сукна френч и галифе, без фуражки, редкие волосы торчат ежиком, в каждой руке по нагану.
Еще не успела буйная ватага прикатить на главную Куреневскую площадь, как по округе поползли самые невероятные слухи. Кто-то уверял, что объявился сын Деникина и по поручению отца, начиная с Куреневки, будет очищать всю Украину от коммунистов, а сам Деникин идет с другой стороны и уже занял Красный Трактир. Кое-кто высказывал мысль, что это посланец Николая Николаевича, дядьки последнего российского царя, а те, кому «посчастливилось увидеть освободителя», утверждали, что это сам Керенский.
Прибывшие нырнули в ближайшие дворы и вскоре выкатили для «Керенского» трибуну — обшарпанную карету с продавленным верхом.
Площадь тем временем заполнялась людьми.
— Сыны и дочери прославленного Киева! — надтреснутым фальцетом начал оратор. — Царский трон провален! Настала желанная свобода! Так кто же имеет право командовать свободным народом? Большевики? А кто их звал в командиры? Я не хочу никакой власти! Я хочу вольной жизни: делаю, что хочу! Я прибыл сюда, чтобы освободить вас, чтобы вместе с вами рвануться на Крещатик, выгнать большевиков и зажить свободно! Вперед! За мной!
«Освободитель» соскочил с кареты и, потрясая револьвером, выбежал на середину улицы. Тут его и остановил рослый бородач — рабочий в фартуке, с кельмой в порожнем ведре.
— Извиняюсь, ваше превосходительство, мне не все ясно. Значит, ваша программа такая, что каждый делает то, что хочет?
— Вы меня поняли абсолютно правильно! То, что хочет!
— Тогда позвольте, ваше превосходительство, хоть разок хряснуть по вашей поганой роже!.. Уж очень мне захотелось!..
И с размаху он так саданул тяжелым кулаком в челюсть «превосходительству», что тот в один миг оказался на мостовой, а рядом шмякнулись его наганы. Приближенные предводителя мгновенно ретировались. Рабочий бросил револьверы в ведро, поднялся на ближнее крыльцо, снял старую кепчонку и обратился к толпе:
— Может, кой-кто и осудит меня за свободу действий в отношении к этому ядовитому змеенышу, но уверен, большинство присоединится к моему кулаку и пожалеет, что я ударил только один раз. Но и этого для него вполне хватит. А трибунал добавит…
— Правильно! Так его! — раздалось в толпе.
— Товарищ рабочий, у меня к вам вопрос! — крикнул кто-то.
— Мне вопросы задавать нечего, я речи говорить не мастак, — махнул рукой рабочий, надевая кепку и берясь за ведро. — Вон кто вам все разобъяснит, — и он указал на Петровского, который приближался к крыльцу.
Петровский решительно встал на место рабочего.
— Так какой у вас вопрос? — обратился он к толпе.
— Сейчас кругом нужда, разруха, голод, а как был Николка-дурачок, так была булка пятачок… Отчего ж такое происходит? — спросил худой, юркий мужичонка.
— Все верно! — подтвердил Петровский. — Был Николка-дурачок, и была булка пятачок. Да все ли ели ту булку? В лучшем случае крестьянин и рабочий ели ее лишь два раза в год: на рождество и пасху. А на протяжении целого года кулаки кормили батраков черствым хлебом, чтобы меньше съели, да баландой. Рабочий же приносил домой такую мизерную получку, что и на черствый хлеб не всегда хватало. Было такое? Правду я говорю?
— Было… правду… — глухо и тяжело выдохнула толпа.
— Рабочим и крестьянам по душе пришлась программа большевиков. И, объединившись вокруг них, они готовы идти в последний и решительный бой против своих угнетателей. Большевики никогда не прятались за спины рабочих и крестьян. Они всегда и везде впереди: и на фронте и в тылу. И первыми в бою за рабоче-крестьянскую власть падали большевики. И побеждали — тоже они. И снова победят в недалеком будущем. А потому особенно обидно слышать брюзжание недовольных или подстрекателей: «Была булка пятачок». Когда-то было хорошее мыло «Нестор», но почему же твоя мать всю жизнь стирала твои штаны да рубаху белой глиной? Какие ароматные были табаки — «Стамболи», «Мисаксуди». А ты их курил? Тянул самосад, от которого и мухи дохли. «А чай Высоцкого!» — восторгается иной. А почему же ты всю жизнь заваривал кипяток если не мятой, то высушенными хвостиками от вишни? «А какие коньяки пили богачи!» А ты их хотя бы на язык брал? Дед твой видал, как барин едал.
Одобрительный хохот прокатился над толпой.
— Мы победим разруху, восстановим хозяйство. Что нам, товарищи, для этого нужно? Нам нужна полная победа на фронте и бдительность в тылу, чтобы вовремя сворачивать скулы тем, кто норовит свергнуть рабоче-крестьянскую власть. Сворачивать так, как это сделал…
— Дядя Дубовик! — крикнули из толпы. — Это наш самый лучший печник! Он такую печь отгрохает, что черти позавидуют.
— А правда ли, что большевики запрещают молиться богу? — выступила вперед дамочка в шляпе с вуалькой.
— Это неправда. Молитесь сколько угодно. Только не советую вам молиться о возвращении царизма, ибо такая молитва все равно не дойдет до бога и вам от нее не будет никакой пользы.
Дамочка испуганно опустила вуальку и спряталась в толпе.
— Почему так долго, я совсем заждалась, — скрывая волнение, спросила Доменика.
— Проводил митинг.
— А теперь?
— А теперь мне нужно срочно побывать на станции Пост-Волынский… И сразу же домой!
Доменика погрустнела.
— Ехать, Домочка, необходимо. Дело не терпит отлагательства: по горячим следам нужно установить, сошел ли поезд с рельсов сам или его «сошли» бандиты.
— Если б хоть Тоня была со мной, — вздохнула Доменика.
— А про сыновей ничего не слыхала?
— Слыхала про Леню, но не успела рассказать. А Петя на Урале?
— На Урале, — кивнул головой Григорий Иванович, а сам подумал: «Трудное там положение».
— Про Леню такое слышала… Как-то после профессорского обхода сижу за своим столиком в коридоре, просматриваю карточки раненых. И слышу, как один боец рассказывает другому: «У нашего Леньки котелок варит. Было это в Ново-Ивановке. Среди ночи деникинцы решили нас окружить. А Ленька смекнул: взял и вывел нас заранее, как только стемнело, из села и разбил на три группы. Две спрятал на опушке леса, а третью — в глубоком овраге. Лишь пропели первые петухи, беляки тут как тут. Бесшумно окружают село. А Ленька сигнальную ракету. И мы с трех сторон на деникинцев: „Ура-а!“ Бежать хотят, гады, да некуда. Словом, пригнали мы к своим две роты пленных беляков, притащили четыре станковых пулемета и разного легкого оружия немало. Высшее начальство, правда, для порядка пожурило Леньку за самоуправство, а потом отметило в приказе». Ты знаешь, я сердцем почувствовала, что про нашего Леню рассказывают. Не утерпела, спросила: а вы не знаете фамилии вашего Леньки? «Вот те на! — засмеялся раненый. — Как не знать своего командира! Леонид Григорьевич Петровский полное его имя. А Ленькой мы зовем его промеж себя за то, что больно душевный он человек и понимает простого солдата. Может, что хотите ему передать? Я скоро выписываюсь и — в свою часть». — «Передайте, пожалуйста… — говорю, а у самой комок в горле встал, — передайте, что я очень хочу, чтобы его не тронула вражеская пуля…» — «А кто вы ему будете, простите за любопытство?» — «Мать… Доменика Федоровна Петровская…» — «Вот так история!» — воскликнул красноармеец и даже сел на кровати.
— Трудно себе представить таким взрослым нашего Леню, — развел руками Григорий Иванович. — Кажется, еще вчера опрокидывал на мои бумаги чернила, а сегодня вон что творит! Быть ему войсковым командиром. Домочка, ты займись каким-нибудь делом, я скоро вернусь.
5
Доменика Федоровна послушалась его совета и принялась за уборку, хотя накануне навела в доме полный порядок. Еще раз вытерла пыль с буфета, шкафа, подоконников. На миг остановилась перед зеркалом: как она изменилась, вот уже и морщинки появились возле глаз. А Григорий уверяет, что она красивая… такая же, как прежде…
В памяти возникли розовые закаты, степь с медвяным запахом трав, белая хатка, в которой они жили с матерью. Как давно это было! И как недавно! Ей уже тридцать восемь… трое детей.
После уборки решила приготовить вареники.
«Налеплю, разложу их на рушнике, и пускай лежат, — решила Доменика. — Григорий явится, а я их в кипяток! И не успеет оглянуться, как они будут на столе! А он любит вареники с творогом…»
Все сделала, осталось только белье чистое достать для Григория, а он все не едет и не едет. Ей так много в жизни приходилось ждать… Много грустила и страдала от своего одиночества.
В письме к Свердлову однажды пожаловалась на вечную занятость и невнимательность к ней Григория. С нетерпением ждала тогда ответа, а когда получила и прочитала, слезы брызнули из глаз, а письмо упало на пол. Он такой же, как Григорий, все они одинаковые, только и думают о своей работе. Почему же не хотят понять ее, заглянуть в ее сердце…
Вот что писал Свердлов:
«…Знаете, что я сделал бы на Вашем месте? Записался бы членом в какое-нибудь культурное рабочее общество, например, в общество женской взаимопомощи, если не закрыто. Среди пролетариев и пролетарок, собравшихся после трудовых дней для совместного времяпрепровождения, можно увидеть и живой интерес к общественным вопросам, к литературе, там можно увидеть и здоровую, бодрую радость верящих в себя и свое дело людей. Хорошо среди пролетариев. Вы сможете почувствовать себя родной в этой сфере. Присмотритесь, возьмите на себя и какую-нибудь функцию, вроде работы при библиотеке или что-либо подобное. Рассчитывать, что занятый по горло Григорий Иванович сможет создать Вам нужную среду, не приходится».
Теперь она по-иному смотрит на все, теперь бы такое письмо Свердлову не написала.
За хлопотами и размышлениями не заметила, как наступила ночь. Охватило беспокойство: может, что-нибудь случилось?.. Представила банду — винтовки, обрезы, наганы… Девятнадцатый год! Нет, нет, только не это. Ведь Григорий не только смел, но и осторожен.
Вспомнила его любимую поговорку: «Идешь в драку — не жалей чуба».
Почему ж его до сих пор нет?
Кто-то легонько постучал в дверь. Доменика вздрогнула.
— Кто там? — спросила с тревогой.
— Вам записка от Григория Ивановича. Взяла, прочитала:
«Необходимо срочно поехать немного дальше. Скоро вернусь».
Пошла положить записку в металлическую коробку от чая, куда складывала все письма Григория из тюрьмы и ссылки. Взяла ее, села возле лампы и стала перебирать пожелтевшие листочки. Помнила каждое письмо и открытку, настроение, с которым читала, даже погоду, которая в то время была. Вновь и вновь готова перечитывать знакомые строчки.
Вот открытка от 21 февраля 1915 года, когда Григорий сидел в тюрьме:
«Чай и сахар получил. От часа до половины третьего — свидание. Можешь не приходить, ведь у тебя экзамены. Тысячу раз скорблю, что на твою долю выпало такое испытание».
Как же она могла не прийти!
«…Белье, чай, сахар получил. Ты очень много принесла. Подушек не положено. Туфли тоже напрасно, у меня ж есть калоши. Когда ноги устанут, я бы походил в калошах».
А вот от ноября 1914 года:
«Одиночка, не с кем и словом перемолвиться. Точит одна мысль — воли! Труднее, нежели когда-нибудь, переношу неволю».
«Живу ничего, здоровый, читаю. Был допрос шестого ноября. Почему свидания не дают — не знаю. Хотелось бы знать, как Леня выравнивается в учебе, как Тоня? За Петрика не боюсь.
Очень благодарен Пете, Лене и Тоне за их письма.
Целую всех. Ваш Григорий».
«Белье получил: спасибо, что ходила к председателю Государственной думы. Денег у меня много — целых 80 рублей».
«Здоровый, здоровый, здоровый. Получили ли мои письма? Еще не забыл… В Петроградскую судебную палату. Мне».
Доменика Федоровна улыбнулась: это он трижды написал «здоровый», когда она забеспокоилась… А вот открытка от декабря 1914-го.
«Любимая Домочка!
Нашли два нелегальных издания, заметки из них. На этом основании выдвинуто обвинение по 102-й статье».
Письма, письма, письма… Вот уже из ссылки.
«Хотя бы Петя смог навещать Бонч-Бруевича. „Детство“, „В людях“ — это в журнале „Летопись“, посоветуй прочитать детям. Советую выписать „Летопись“…»
«Твои письма, к сожалению, буду сжигать, потому что, осудив меня на бесправие, служители власти теперь могут по поводу и без всякого повода приходить, делать обыски и читать твои письма. А как жаль, что не могу их сберечь.
Вот теперь забрали переписку с друзьями. Твои письма вернули. Некоторые из них были подчеркнуты чернилами — значит, жандармские особы обращали внимание. Боже мой, какая инквизиция мысли!
Все письма просматриваются властями. Бывает, что хочется послать ласковое, нежное письмо, но, когда подумаешь, что над твоим чувством, твоими мыслями будет глумиться какая-то черная душа, мысли стынут, чувство гаснет, а сердце ноет. В комнату приходит стражник следить. Тюрьма, тюрьма проклятая…
Человек ко всему привыкает. И я привыкаю, лишь иногда резанет по сердцу. Может, и не стоит писать об атом, а я вот пишу…»
Часы пробили полночь.
«А вареники? Не пропадать же добру», — встрепенулась Доменика Федоровна.
Вот и вода закипела, можно бросать…
Именно в этот момент издавна условный тройной стук в дверь.
— Гриша! — воскликнула Доменика и бросилась открывать.
— Видишь, пришел вовремя! Написал «скоро вернусь» — и выполнил свое обещание, — весело сказал Григорий Иванович.
— И я тоже выполнила свое намерение: как только ты ступишь на порог, сразу брошу в кипяток вареники.
— Ура! В такое позднее время я еще никогда в жизни не ел вареников!
— Давно я тебя не потчевала ими, — улыбаясь, сказала Доменика.
— В Пост-Волынском произошла авария: сошел с рельсов поезд, как потом оказалось, из-за старых шпал.
А «немного дальше», недалеко от Ирпеня, обнаружено явное вредительство. Жертв нет, но авария значительная. Я завернул в ближайшее село, побеседовал с председателем ревкома. Говорю: «Выходит, вы недостаточно знаете своих людей и вам не хватает бдительности…» Знаешь, что он мне ответил? «Возможно, — говорит, — товарищ Петровский, мы грешим и тем и другим. Но болезнь проходит не сразу. Не бывает так, чтобы сегодня тяжелобольной лежал в постели, а завтра был совершенно здоров. Примите во внимание, Григорий Иванович, что и враг не дремлет. Он, как в той „матрешке“, прячется в серединку, а на себя натягивает все новые и новые одежки. Помогите нам раздевать этих „матрешек“, приезжайте почаще, присылайте своих помощников, просвещайте народ словом живым и печатным…» Ты чувствуешь, Домна, каким стал вчерашний батрак?.. Я пообещал, что приеду, как только управлюсь с делами в Киеве…
Но своего обещания Григорий Иванович не выполнил. Была поездка в Москву, потом Красная Армия под натиском белых отступила на север, и он работал в прифронтовой полосе, и только в декабре 1919 года опять попал на Украину, в новую столицу Харьков.
6
22 августа 1920 года в Харькове раньше всех проснулись пожилой типографский наборщик Михаил, его жена Софья и четырнадцатилетний сын Яша. Софья хлопотала возле примуса. Миша упаковывал баул, а Яша сидел на стуле около стола неподвижно, точно замороженный. Его выпуклые, широко открытые глаза, казалось, видели что-то такое, чего другим видеть не дано…
— И все-таки я не понимаю, куда тебя снова забирают? — голосом, полным страдания, спросила мужа Софья. Ее дряблое лицо, точно вылепленное из мягкого белого теста, зафиксировало за всю жизнь лить одну глубокую эмоцию: вечный страх за мужа и сына.
— Во-первых, я тебе должен сказать, что меня никто не забирает, а я еду с бронепоездом добровольно.
Софья вздрогнула и чуть не выронила кастрюлю с молоком.
— Какой бронепоезд? — испуганно спросила она. — Ты же вчера говорил, что едешь на агитпоезде с председателем ВУЦИК?
— А какая разница? — развел руками Миша. — Бронепоезд стреляет из пушек, а агитпоезд стреляет словом, листовками, которые станут выпускать старый наборщик Миша и его сын Яша. Можешь не волноваться, если с нами едет Петровский.
— Ты и Яшу забираешь? А как же школа?
— Если один Яша не придет в школу, она от этого не закроется, — не меняя интонации, изрек Миша. — И вообще я думаю, что семейное собрание на этом можно закрыть.
— А нельзя ли сделать так, чтобы вы оба остались дома? — робко спросила Софья.
Муж перестал возиться с баулом и гневно воззрился на жену:
— Так ты хочешь, чтобы не раз битый и униженный наборщик Миша, высохший до костей и отравленный свинцовой пылью в буржуйских типографиях, теперь, когда ему дали свободу, прятался от работы для революции? Ты этого хочешь, Софа?
— Ша! Я уже ничего не хочу! Я уже молчу, ша!..
В это утро в Харькове встал спозаранок и Григорий Иванович Петровский. На полчаса его опередила Доменика Федоровна. Они поставили два пустых чемодана на стулья и начали складывать в них необходимые вещи.
— Гришенька, — сказала Доменика во время завтрака, — настанет ли время, когда тебе никуда не нужно будет ехать?
— Этого, моя дорогая, я тебе обещать не могу.
— Даже при коммунизме?
— Тогда работы еще прибавится.
Григорий Иванович огляделся: комната дышала уютом, созданным руками Доменики, посмотрел на жену — такую близкую и преданную ему — и вдруг почувствовал себя необыкновенно счастливым. Ему захотелось сказать жене много нежных, трогательных слов, которые он постоянно носил в душе. Он усадил Доменику рядом с собой и почему-то заговорил о другом:
— Домочка, взрослый человек состоит из своего детства и юности. Я еще в раннем детстве узнал много горя, обид и несправедливости, возненавидел гнет и решил с ним бороться. Не знаю, много ли я сделал для этого, но теперь, когда наступило желанное время, мне кажется, что я помолодел и сил у меня прибавилось. — Он задорно посмотрел на жену, по-военному выпрямился и шутливо добавил: — Чем не парубок! И кому же, как не мне, надо ехать и рассказать народу о том, что такое Советская власть и что она несет народу?
— И все эти поездки на твоих плечах!
— Иного выхода нет! Если бы ты знала, Домочка, какая у крестьян чудовищная неосведомленность о практических мероприятиях Советской власти, о ее структуре, о своих правах и обязанностях. Многие села и хутора отрезаны от всего света, не читают газет, да они туда и не доходят, а газет у нас вообще мало, не хватает бумаги, село живет слухами, а слухи-то разные. Люди страстно хотят знать, что делается в мире, а на местах органы Советской власти еще слабы, не укомплектованы подходящими людьми, требуют постоянной помощи от центра…
Возле крыльца просигналил автомобиль.
Садясь в машину, Петровский оглянулся на окна своей квартиры и помахал жене рукой… Привычным жестом коснулся бокового кармана — блокнот на месте. Записи увиденного и услышанного в народе надо вести точно, ведь в недалеком будущем в Москве очередной X съезд РКП (б), встреча с Лениным…
Агитпоезд уже стоял на первом пути, когда Петровский приехал на вокзал. Он увидел семь разнокалиберных вагонов: две теплушки с висящими лесенками, обшарпанный зеленоватый «мужичий» вагон четвертого класса с небольшими оконцами, двуосный бывший «служака» железнодорожных аварийных мастерских, приличного вида вагон третьего класса, в котором ездили люди среднего достатка, хлебнувший горя и повидавший немало на своем веку вагон-ресторан и, наконец, редкостный вагон российских железных дорог, разделенный надвое желтой и синей красками: дескать, если ты не пан, то садись в желтую половину, а если при деньгах, залезай в синюю. В этом вагоне отвели небольшое купе Петровскому, здесь же оборудовали зал для заседаний и походную приемную председателя ВУЦИК.
Все вагоны были объединены одним названием: «Агитпоезд имени Владимира Ильича Ленина». Состав украсили печатными и нарисованными прямо на стенах вагонов плакатами, лозунгами, воззваниями.
С коллективом агитпоезда Петровский был уже знаком и последний раз виделся со всеми накануне. Подойдя к машинисту, он спросил:
— Можем отправляться?
— Жду команды.
Станционный медный колокол прозвонил один раз, второй, третий — поезд, слегка дрогнув, заскрипел и, будто еще не уверенный в своих силах, медленно отошел от перрона.