ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

В воскресенье на заводской окраине Екатеринослава затевался кулачный бой — древняя жестокая забава бедняков. Как всегда в праздник, в Новые Кайдаки спешили и стар и млад. Из приземистых хибар и сырых, задымленных казарм-общежитий торопились завзятые мастера кулачных боев, а следом тянулись любопытные — поглазеть.

Противники, подзадоривая друг друга острым словцом и соленой шуткой, выстраивались лицом к лицу на расстоянии вытянутой руки. Напротив Григория — широкоплечий парень в вылинялой рубахе и плохоньком картузике, небрежно сбитом на затылок. Он поглядывал на худощавого, черноволосого юношу насмешливо и свысока. Григорий исподлобья бросил на него взгляд: он не собирался драться, но, очутившись в толпе, уже не мог из нее выбраться. Крепыш в картузике на затылке презрительно хмыкнул и легонько толкнул его в плечо.

— Бей, а то сам упадет! — весело подзуживали в толпе.

Неподалеку, на взгорке, громко засмеялись девчата.

На Григория словно кипятком плеснули, кровь ударила ему в лицо — и он так саданул парня в грудь, что у того картуз отлетел далеко в сторону.

И началась битва: на песчаном берегу Днепра взлетали кулаки, разбивали губы, расквашивали носы. А с бугра поддавали жару:

— Так его, та-а-ак!

— Беги, Дмитро, к запруде!

— Падай! Падай! Лежачего не бьют!..

Русоволосая, синеглазая девушка протиснулась вперед и в страхе наблюдала за чернявым, яростно схватившимся с крепким, как бычок, противником.

Парень не выдержал натиска и упал, а Григорий, возбужденный, раскрасневшийся, вытирал платком взмокший лоб и счастливо улыбался. Вокруг восторженно ревела толпа:

— Молодец!

— Здорово дерешься!

Оглянулся по сторонам… Где же девушка с русой косой? Ее не было. И сразу и драка и победа показались ему бессмысленными. Тело ныло от напряжения и тяжелых ударов. Хотелось упасть на песок, закрыть глаза и обо всем забыть…

Впереди шумело и волновалось зеленое море прибрежных зарослей. Но Григорий не видел ни густых камышей, ни плавней, где росли задумчивые вербы и белоствольные осокори, не слышал птичьего гомона. Побрел к запруде и там повернул к плотам. Скверно было на душе. Усталость и боль, опустошенность и злость овладели им.

Григорий наклонился, зачерпнул воды и ополоснул лицо. Потом разделся, свернул одежду, положил между бревен и прыгнул в воду. Вынырнул, с наслаждением набрал полную грудь воздуха. Хорошо… Постепенно успокаивался. Ласковая, прохладная вода снимала усталость. Григорий лег на спину и смотрел на сияющее голубое небо, по которому белым вишневым цветом рассыпались легкие облачка.

Течение стремительно увлекало его вниз по реке и тянуло на быстрину. Далеко позади остались плоты и запруды.

— Эй, хлопче, далеко ли собрался? — совсем рядом послышался густой бас. — Садись, подвезу.

В лодке, обшитой шалевкой, сидел парень в синей расстегнутой сорочке: открытое скуластое лицо, густые светлые волосы, веселые глаза.

Григорий ухватился рукой за корму и ловко взобрался в лодку.

— Ты где разделся?

— На плотах.

Григорий залюбовался крепкой фигурой гребца, его широкой грудью, свободными, уверенными движениями. У плотов Григорий сошел на берег.

— Спасибо!

— Бывай!

Круто развернувшись, лодка поплыла дальше, а Григорий еще долго смотрел ей вслед.

2

Григорий легко взбежал по деревянным ступеням моста. Перед ним как на ладони раскинулся Александровский чугунолитейный завод Брянского акционерного общества: высокие трубы четырех домен, кауперы, газгольдеры, серебристые ленты железной дороги. Все дышало, ревело, клокотало, вздымая к небу клубы пламени и дыма. Теперь это уже стало привычным и не давило хмурым величием. А в тот первый день, когда здесь появился, ему, потрясенному и оглушенному, показалось, что даже солнце померкло. Исчезло радостное чувство, с которым он по приглашению брата добирался сюда. Приподнятое настроение не покидало его всю дорогу — и в поезде, и потом, когда отмерял долгие версты босиком: не хватило денег на билет и не хотел трепать сапоги.

Он до сих пор помнил, как, удивленно озираясь, стоял посреди грязного, захламленного двора водокачки. На куче угля спал человек. Что-то помешало Григорию пройти мимо, что-то в жалкой фигуре спящего показалось знакомым. Неужели брат? Они не виделись восемь лет. Наклонился, потянул за рукав.

— Отстань! — сердито прохрипел тот, но все же поднял голову и с трудом разлепил веки. — Братуха! Ты? А я-то думаю: кто меня будит?.. Здравствуй, браток!..

Петро поднялся, расправил худые, острые плечи и вдруг зашелся от кашля.

— Замучил меня, проклятущий. Ну, как там мать?

— Жива-здорова. Велела кланяться.

— А я, видишь… по две смены… целые сутки в угольной пыли… Разгружаю… Хату строю… Жена, трое детей, ютимся в землянке.

В поисках работы Григорий обошел тогда все заводы, но без поручительства, как и предупреждал брат, устроиться не смог. У проходных — толпы безработных. Управляющий гвоздильным заводом Ганке появлялся на улице только в сопровождении двух здоровенных гайдуков. Все знали: подойдешь слишком близко просить работу — огреют нагайкой.

Пока Петро искал, как и куда пристроить брата, Григорий не терял времени даром: копал глину, месил и формовал кирпичи, сушил их на солнце — помогал класть хату. Наконец устроился и сам — учеником токаря на Брянский завод, на эту вот мрачную махину…

— Ты чего на мост забрался?! — прервал охранник воспоминания Григория.

— Мне в Брянскую колонию.

— Да как ты смеешь по директорскому мосту? Убирайся отсюда!

— Я спешу, а ворота для рабочих далеко…

— Женись на директорской дочке, тогда будешь топать по этому мосту… Ступай назад! Нет, стой… Дай-ка мне свой заводской номер! — И караульный записал номер Петровского.

По заводскому двору, как раз под мостом, проезжал в это время небольшой паровозик, тянувший груженную чугунным литьем платформу. На повороте он замедлил бег, платформа, будто споткнувшись, качнулась, приподнялась и рухнула набок… Пронзительный женский крик заглушил грохот.

Сбежались люди. Появился рабочий в замасленной блузе. Он растерянно топтался на месте и беспомощно разводил руками. Белые, бескровные губы не могли вымолвить ни слова. Это был муж пострадавшей.

— В больницу!

— Быстрей!

И как стук молотка по крышке гроба:

— Поздно…

Люди, привыкшие к ежедневным жертвам и увечьям, молча разошлись по своим местам…

В следующую субботу, когда Григорий, отстояв длинную очередь, подошел к окошечку кассы, чтобы получить свою зарплату, кассир протянул ему желтоватую бумажку — расчетный лист.

— Почему так мало? — удивился он. — Тут какая-то ошибка.

— Никакой ошибки. — Кассир порылся в ящике с бумагами и равнодушно добавил: — Нужно ходить там, где тебе полагается, и помнить, что ты не директор и не инженер.

«Вот оно что — директорский мост», — вспомнил Григорий и хотел еще что-то спросить, но сзади шумно напирали:

— Чего прилип к кассе?

— Инженером захотел стать?

— А директором не хочешь?

Свой брат — рабочие выкрикивали обидные, разящие в самое сердце слова.

— Чего расшумелись? — раздался могучий бас, и все сразу приумолкли.

Григорий оглянулся и увидел дюжего парня, приветливо улыбавшегося ему; показалось, что он уже где-то его встречал. Но, оскорбленный и осмеянный, Григорий, понурив голову, отошел от кассы, сжимая в руке убогий заработок. В груди кипели негодование, злость против притеснителей и обида на полное равнодушие окружающих. Людей ни за что штрафуют, вырывают изо рта последний кусок, а они рады посмеяться над бедой товарища. А ведь почти каждый из них не раз оказывался в таком же положении.

Уже за воротами завода он снова услышал знакомый голос:

— Ты что же, друже, своих не признаешь?

— А, это ты! — Григорий теперь узнал лодочника, который подобрал его на Днепре после кулачного боя. — Я так расстроился, что…

— Не обижайся, они не по злобе. Давай лучше знакомиться. Хотя я тебя уже знаю — ты токарь из мостового Григорий Петровский. А я работаю в доменном, зовут меня Степаном. Степан Непийвода.

— Непийвода… чудно. Видно, твой предок был запорожцем?

— Может, и был.

— Воды не пьешь, а сам всегда на воде, — пошутил Григорий.

— Чтоб людей повидать…

— Тех, кто бьется на кулаках?

— И тех тоже. Наблюдал, как ты дрался… Молодец, что не сплоховал! Но эта драка ничего не стоит.

Григорий с интересом глянул на Степана, а тот сказал:

— Приходи завтра ко мне. — И дал адрес.

— Приду.

В воскресенье Григорий появился в маленьком палисаднике отца Степана — Ивана Макаровича. Возле низенькой, покрытой гонтом хаты зеленел клочок земли, на котором в свободное время любил повозиться хозяин. Хлеборобская душа Непийводы тосковала по земле. Безземелье и погнало его в город. Он стал литейщиком. Работа тяжелая, опасная, однако заработок неплохой. Непийвода трудился, что называется, до седьмого пота. Мечтал скопить денег, вернуться в село, обзавестись хозяйством, конем. Чего стоит безлошадный крестьянин?

Хозяйка пригласила всех в хату. Чинно рассаживались за столом — Иван Макарович в красном углу, под иконой Николая-чудотворца, дальше дочери — Ганя, Лида, Харитя, потом мать, Степан, рядом с ним Григорий, как раз напротив старого Непийводы.

Иван Макарович в шинок не ходил, не любил и в будни прикладываться к чарке. А в воскресенье совсем другое дело. Не грех и выпить, и песню завести, и байку какую-нибудь вспомнить.

И вот уже тихонечко, словно голос издалека доносится, полилась нехитрая мелодия. Запевает Иван Макарович сказ про славного Устина Кармалюка. Все громче звучит песня, крепнет голос певца и незаметно берет за душу, околдовывает, зовет куда-то… Заслушался Григорий. Притихли за столом дочки, украдкой вытерла хозяйка кончиком платка повлажневшие глаза.

Иван Макарович задумался ненадолго, а потом стал рассказывать про помещика, у которого батрачил:

— Чудной был — сиротам и вдовам помогал… А для девчат ничего не жалел. После с сумой по свету пошел. То ли его девчата с ума свели, то ли соседи-помещики разорили — неизвестно… Но чтоб вы знали, хлопцы, есть три несчастья на свете: женщины — раз, клятое это вот зелье, — он постучал указательным пальцем по граненому графину с водкой, — два и непослушание — три.

— Почему непослушание?

— Непослушание — большое зло. Бог учит послушанию, покорности царю, отечеству. Зарубите это себе на носу, хлопцы. Господа, они, видите ли, почтенье любят, — наставительно продолжал он, — а богатство у них — от бога. Меня уважают, сам начальник цеха один раз даже за руку поздоровался. А почему? Потому что знаю одно — тружусь, стараюсь, дурного слова не скажу. — Замолк и добавил: — Оно у меня, это адское пекло, давно в печенках сидит, я бы сбежал от него куда глаза глядят… Да куда убежишь? Тут можно заработать и на земельку скопить. Даст бог, вернемся в село…

Степан, провожая Григория, спросил:

— Как тебе мой батька?

— Хороший человек.

— Порой странно рассуждает… но я молчу — отцам перечить не годится. День и ночь на заводе, ему и подумать некогда. — Степан дружески положил руку на плечо Григория, весело сказал: — Давай в следующее воскресенье махнем на гулянье.

— Давай! — согласился Григорий и решил, не откладывая, сходить на городской базар и купить себе кое-что из одежды.

3

Озерный базар, где можно купить все, что угодно, располагался рядом с вокзальной площадью.

Справа от входа длинной шеренгой стояли законченные кузнецы с огромными, как кувалды, руками. Не задерживаясь, Григорий прошел кузнечный ряд и очутился на толкучке. Народу — не пробиться. Движется шумный, пестрый людской поток, смех и громкие выкрики сливаются в несмолкающий гул.

Прежде всего нужно найти рубашку, а может, и новые штаны сторговать… Но цены заламывали такие, что Григорий повесил голову. Откуда только проклятый штраф взялся?

На прилавках, на расстеленных ряднах и рушниках красовались румяные паляницы, пряники всех цветов и размеров, медовики, раскрашенные лошадки, пирожки и даже фигурки краснощеких панычей из теста… Он бродил между рядами лавчонок и полотняных палаток, где торговали разной мелочью: лентами, бусами, свечками, зеркальцами, ваксой, кружевами. Рядом с дегтем красовались на полках флаконы с духами.

Возле одной лавчонки стоял невысокий, седой старик с картузом в руке. Ему бросали медяки, он не благодарил, а молча, как зачарованный, смотрел в одну точку неподвижным, сосредоточенным взглядом, будто видел что-то, недоступное другим…

Молодая цыганка в широкой юбке и ярком цветастом платке выкрикивала:

— Позолоти ручку — наворожу, всю правду скажу…

Чего только не увидел Григорий там, где продавали старье!.. Засаленный сотнями рук, обтрепанный псалтырь в кожаном переплете, сапоги со сбитыми каблуками, такие высохшие, будто их носил еще римский император, ремни, ожерелья, баулы, ножи и вилки, натертые песком или кирпичом…

Купить бы рубашку, штаны и пиджак! Хорошо бы и новые сапоги! «Дурень мечтами тешится, — рассердился на себя Григорий. — Ведь нужно в Харьков матери денег послать. Не сладко ей с отчимом-пьяницей живется».

Нищий протянул к нему руку:

— Подайте копеечку…

Григорий остановился, пошарил в кармане и положил в грязную ладонь несколько медяков. Старец благодарно забормотал, желая «богатства и счастья…». Второй нищий, опираясь на костыль, подпрыгивал на одной ноге и бойко выкрикивал:

— А знаете, люди добрые, почему наш город Екатеринославом зовется?

Вокруг нищего собирались любопытные.

— Как не знать! По имени Екатерины!

— Шикарная да веселая была царица, пухом ей земля!

— Вижу, не знаете. Вот соберите по копейке, тогда скажу.

— Пьянчужка, — хихикнула молодица, сплевывая шелуху от семечек. — За болтовню деньги ему давай.

— За болтовню, кралечка моя, только и платят. А меньше всего, чтоб ты знала, за работу дают. Батюшка за проповедь вон сколько загребает! А за работу — копейки, чтоб человек не жирел да быстрей поворачивался… Мне вон сказали: оттого покалечился, что неуклюж, как медведь.

Сквозь толпу протиснулся городовой:

— Чего разболтался? В участок захотел?

Нищий дерзко осклабился:

— А ты, человече, тоже зря деньги получаешь. Что доброго людям сделал? Вон человек сеет хлеб, я таскал железо, а ты? Обижаешь таких калек, как я… Так за что же к тебе деньги плывут? Молчишь, не знаешь… а может, знаешь, только сказать не хочешь?

— Заткни глотку, не то в участок!

— А что мне участок?.. Там кормить будут, не стану побираться, а то люди думают, что на водку прошу. Иной раз и выпью, ну так что: не украл, а выпросил. Другие крадут и живут как цари. — Нищий подпрыгивал, как журавль, и смеялся городовому прямо в лицо.

Тот, не выдержав, незаметно скрылся в толпе.

— Удрал, сукин сын. Ишь вздумал стращать!.. Нету пекла страшней, чем Брянский завод! Кто через него прошел, тот ни бога, ни черта не боится!

Женщины торопливо крестились, но не уходили.

— Работа дураков любит! — сыпал скороговоркой калека. — А дурак — работу. И одно по другому скучает: дурень боится, чтоб работа не сбежала, а работа — чтоб дурень не дал стрекача…

Григорий с грустью смотрел на нищего. До чего довели работягу! Почему в мире столько несправедливости!

Солнце уже клонилось к закату. Григорий остановился возле гадальщика, сухого, как вяленая рыба, человечка, громко скликавшего желающих узнать свое будущее.

— За три копейки любой может узнать свою судьбу! Эй, парень, — обратился он к Григорию, — не жалей медяка. Медяк — пустяк, а судьба… — Попугай скосил на Григория круглый любопытный глаз и ткнул клювом в одну из бумажек, очень похожих на аптечные пакетики. Подал хозяину. Гадальщик развернул бумажку и весело произнес: — Возьми вот, полюбопытствуй…

— «Счастье в ваших руках», — вслух прочитал Григорий.

«Какая моя судьба, известно — рабочая, — подумал Григорий. — А вот на вопрос, что такое счастье… я пока ответить не могу».

4

Хорошо в степи. Солнце, будто огромный золотой подсолнух, распустило свои горячие лучи. Щекочет ноздри густой травяной настой, а глаз радуют белые стройные ромашки и синие, с резными лепестками васильки.

Гей, кто в роще, отзовися,

Гей, кто в темной, объявися, —

заводит Степан, а Григорий вторит ему глубоким, сильным баритоном.

Хлопцы идут медленно. Одеты празднично — синие штаны, белые рубашки, на голове — картузы с блестящими козырьками. Оба, как степь, дышат силой: Григорий — статный, худощавый, Степан — высокий, широкоплечий.

А в лесу, за горой, уже собралась молодежь. Среди заводских, одетых в темное, мелькают белые полотняные штаны и сорочки, соломенные брыли и пестрые косынки — это сельские парни и девчата. Только на воле рабочий чувствует себя человеком. На поляне разостланы скатерти, разложены куски сала, хлеб, свежие огурцы, вареные яйца. Звенят чарки, раздается веселый смех.

Григорий и Степан присаживаются у скатерти из выбеленного крестьянского полотна. Рука Степана лежит на струнах гитары, готовая в нужный момент ударить по ним. Григорий читает стихи великого Кобзаря:

У всякого своя доля

И свой путь широкий:

Этот строит, тот ломает,

Этот жадным оком

Высматривает повсюду

Землю, чтобы силой

Заграбастать и с собою

Утащить в могилу.

Притихли люди, слушают. Каждый думает о своей судьбе, о своей доле, а может, и о доле многих. Горят глаза чернобровой девушки, не сводящей взгляда с порозовевшего лица Григория…

— Читай, читай еще! — просят Григория.

— Микита идет! Староста из нашего села, — негромко роняет высокий хлопец.

Степан тронул струны и запел:

Гей, наливайте чары полнее…

— Со святым воскресеньем, люди добрые! — проговорил староста. На его груди поблескивает большая бляха — знак власти.

— Дай вам бог здоровья, пан староста!

Староста доволен, что его величают паном: обрюзгшее лицо с тонкими, длинными усами расплывается в улыбке.

— Садитесь с нами, пан староста, — предлагает Степан, — выпьем по чарке…

Староста колеблется: то ли хочет, чтобы попросили еще, то ли чувство долга в нем борется с искушением.

— Да ведь я на службе, — медленно и нерешительно говорит он, а глаза жадно впиваются в бутылку.

— Сегодня ж праздник… не грех и выпить, — настаивает Степан. Кладет гитару, встает и почти насильно усаживает старосту, потом уважительно поправляет на его груди сверкающую бляху.

— Будь по-вашему. — Почесав затылок, староста тянется к чарке, но Григорий перехватывает ее:

— Э, нет, пан староста, мы уже и выпили и закусили, а вы, верно, еще и не завтракали?

— Маковой росинки во рту не было.

Григорий наливает старосте полную кружку, тот довольно разглаживает усы:

— Э, хлопче, я и сам бы сидел дома в воскресенье, да начальство кумекает по-иному… Гляньте, говорит, пан староста, не завелось ли там в лесу какой-нибудь кри… кра… Вот, черт, забыл…

Девчата закрылись платочками, беззвучно смеются. Только выпил староста, Григорий снова наполнил кружку.

— Да я ж при исполнении… — пытался протестовать тот.

— Закусывайте получше, пан староста. Возьмите вот этот кусок сала да хрустящий свеженький огурчик, а от вялого живот заболит.

— Водка — такое зелье, что и железо переварит, не то что вялый огурец, — усмехнулся староста.

Гостю поднесли огурец, сало, очищенное от скорлупы крутое яйцо, и снова налили. Теперь он уже клял свою жену, которая «не понимает такой службы… только ругается: опять, мол, выпил… чтоб тебе горячей смолой упиться…». А разве ж он виноват? Свадьбу играют — чарка, помер кто — чарка, родился — чарка. Никуда не денешься. Служба.

Под пьяное бормотание хлопцы все подливали ему водки, пока «блюститель порядка» не повалился головой прямо на скатерть.

Парни ухватили его за руки и за ноги, оттащили в сторону, положили брюхом кверху, чтобы бляха горела на солнце, нарвали травы и подсунули под голову: начальство надо уважать.

— Теперь до ночи не очухается, — засмеялась пригожая девушка, сидевшая напротив Григория.

Снова зазвенели песни, веселые голоса, смех девчат. Степан глазами показал Григорию на группку парней, приглашая его пойти туда.

Но только приятели поднялись, как кто-то крикнул:

— Городовой!

Подошел полицейский, глянул на лежащего старосту, на выпивающих парней, довольно усмехнулся: «Пускай пьют-гуляют, лишь бы крамолы не разводили. Все сейчас пьют — одни с горя, другие на радостях. От этого никто не страдает. Вот книжечки, прокламации — беда! Хотя, по правде говоря, чего в них плохого? Пускай бы читали, ведь они не людей режут?.. Не понять, ей-богу: вот убьют человека, и если он не из господ, то будто так и надо: никому до того и дела нет. А если найдут какую-нибудь паршивую листовку, сколько переполоху! И урядник, и исправник, и пристав, и сам господин полицмейстер, и жандармский полковник — все на ногах… Столько шуму, будто вражеское войско окружило город… Основы, говорят, рушат. А что теми бумажками разрушишь?.. Ой, что-то ты, Никодим, слишком стал рассуждать, — вдруг одернул себя городовой и утешился привычной мыслью: — Начальство лучше знает, что надо и чего не надо».

Вскоре среди шумной толпы хлопцев и девчат замелькал человек с блестящей лысиной и такими маленькими глазками, что их почти не было видно. Глянул туда-сюда, заметил Непийводу, по-стариковски затрусил к нему и еще издали тоненьким голоском протянул:

— О, Степан Иванович, какая радость! — и сунул ему руку в золотистых волосках. — Кто с тобой?

— Все со мной.

— А чернявый?

— Наш… заводской.

— Новенький?

— Да нет, уже больше года работает.

— Я его не знал. — Он внимательно посмотрел на Григория, стараясь запомнить новое лицо.

— Разве ж можно знать всех… Ведь на заводе тысяч шесть будет?

— Да будет.

Крутит своей головенкой с круглой лысинкой, вслушивается, высматривает, примеряется, выпытывает, боится что-нибудь прозевать.

Когда возвращались, Степан сердито говорил:

— Вот негодяи, рабочим уже и отдохнуть нельзя. Везде им мерещатся крамола и запрещенные разговоры. То старосту подошлют, то городового, а потом и эту гадину.

— А кто он?

— Прихвостень мастера Матейчика, его глаза и уши. Видел, как он все разнюхивал да выспрашивал? Только это зря! — Степан посмотрел на Григория: — Скоро нам с тобой предстоит одно дело… Никому ни гугу!

— Ясно.

Он стал терпеливо ждать, когда Степан позовет его на «одно дело». А пока решил действовать самостоятельно…

5

Давно уже в губернаторском доме не было столь роскошного бала. Заново выбеленный двухэтажный особняк с массивными колоннами сверкал огнями. Перед входом горели яркие фонари. По обеим сторонам распахнутых настежь дверей стояли казаки. Ежеминутно подкатывали дорогие экипажи, из которых выпархивали беззаботные гости — нарядные дамы и щеголеватые кавалеры. Преодолев каменные ступени перед колоннадой, приглашенные направлялись к двери, откуда неслись густые и громкие звуки встречного марша полковых трубачей. Сияющий губернаторский дом издали напоминал прогулочный корабль, плывущий куда-то в ночную мглу…

— Рад вас видеть! — встречал каждого нового гостя губернатор — невысокий человек с полноватым лицом, облаченный в парадный мундир и при всех регалиях.

— О, мои дорогие! О, несравненная! — вторила ему губернаторша, статная дама в нарядном платье с глубоким декольте и с замысловатой прической.

Веселые, улыбающиеся гости заполняли огромный зал, почтительно кланялись хозяевам, не скупились друг другу на комплименты, любовались роскошью комнат, наслаждались музыкой духового оркестра; перед тем, как оркестрантов пустили в губернаторский дом, лакей густо опрыскал их из пульверизатора одеколоном. Мужчины толковали о лошадях, о собаках, о строительстве трамвайной линии в Екатеринославе, о судебной палате, о новом способе лечения астмы. Приезжий помещик рассказывал об охоте в своих обширных угодьях, приглашал к себе в гости. Осторожно, намеками, говорили о предстоящей коронации Николая II.

Кучера, доставившие своих господ на банкет, по опыту знали, что торжество затянется надолго, и потому заехали с экипажами в самый дальний угол двора, где штабелями лежали доски и обтесанные бревна — здесь собирались строить флигель. Кучеру, как и матросу, норой охота походить по земле или спокойно посидеть, чтобы не качало. Они разнуздали коней, навесили им на морды мешки с овсом, а сами расселись на бревнах, собираясь покалякать о том о сем. Замолкли лишь тогда, когда в саду начался фейерверк. Но он их особенно не заинтересовал — почти у каждого порядочного пана развлекали этой штукой гостей…

— А чтоб ты сдохла, проклятая, чуть не полсвета обегал, пока тебя нашел. Ишь, куда тебя черти занесли! — вдруг закричал какой-то парень с хворостиной в руке и, тяжело дыша, принялся ловить козу, норовившую пробраться через частокол. Но проворный хлопец быстро поймал ее и начал охаживать беглянку прутом. Не столько бил, сколько громко укорял за самоуправство: — Отвязалась, нечистая сила, и пошла блукать бог знает где. Все огороды и кусты облазил, чуть в болото не угодил, — он показал кучерам заляпанные грязью ноги с закатанными выше колен штанинами. Даже самодельный брыль был в брызгах грязи.

— Чего ж так плохо привязываешь свою козу? — спросил один из кучеров.

— Она не моя.

— А чья?

— Козла.

Все расхохотались.

«Значит, можно подойти к ним поближе», — решил пастух.

— А где ж ее хозяин — козел?

— Попался на чужой капусте, а теперь отбывает наказание.

— На сколько ж его засудили?

— Пока не покается, — не полез за словом в карман Гриша, а сам подумал: «Хорошо, что я переоделся пастухом и взял козу с собой, без козы разговор трудно было бы начать».

В эту минуту к главному подъезду подкатила роскошная карета, запряженная четверкой лошадей.

— Видно, богач какой прибыл, потому как с опозданием, — затягиваясь цигаркой, кивнул на карету пожилой кучер.

Из дома выбежали два лакея, чтобы помочь прибывшим — пану во фраке и нарядной даме.

— Ну и карета! Верно, и за сто рублей не справишь такую! — воскликнул хлопец.

— Если продать козу с козлом, то и на одно колесо не хватит, — засмеялся молодой кучер.

— И где только паны берут столько денег? — искренне удивился пастух.

— Где деньги берут? — иронически повторил пожилой. — Люди гнут спину на пана — вот откуда у них денежки. Видали, приехал пан Взубыпыкский из Марьяновки. Я его знаю. Три экономии недавно прикупил. Фамилия-то у него Зубопиевский, пся крев, а за то, что он своим кулакам любит волю давать, люди и прозвали его Взубыпыкским.

— И что это за штука, братцы, кто бы мне растолковал… Раньше, бывало, заедет пан в морду, проглотишь — и конец всему, — вступил в разговор третий кучер с такими пышными развей-усами, точно у него под носом выросли два лисьих хвоста. — А теперь такая злость поднимается на барина… Раз я опоздал, может, на минуту подать коней, так он меня так саданул в левый глаз, что аж из правого искры посыпались. Распух у меня глаз. Целую неделю не мог его разлепить. И стало мне стыдно перед самим собой, словно я чего-то не сделал, что мог. Какая такая штука переворот в моей голове сделала?

— Я скажу, — выступил вперед пастух.

— Говори.

— В вас родилось самоуважение и достоинство человека.

— Это еще что такое?

— То ему, верно, козел сказал! — засмеялся молодой кучер.

— Я в книжке вычитал, что, пока человек не научится уважать самого себя, ничего путного из него не выйдет, рабом родился, рабом помрет. А как поймет он, что все люди вылеплены из одного теста и барин не имеет никакого права в зубы тыкать да ездить верхом на бедном, тогда дело пойдет по правильному пути.

— Ты вот что, хлопче, — добродушно посоветовал бородач, — бери козу и ступай домой, а то вон уже казаки заглядывают сюда, чего доброго, всыпят тебе горячих в то место, откуда ноги растут.

И в тот же миг — парень еще не успел поблагодарить кучера за добрый совет — в светлом круге фонаря появилась знакомая фигура Матейчикова шпика.

Одет в серый костюм, руки держит сзади, точно они у него связаны, картуз надвинут на лоб — козырек глаза прикрывает. Сначала было пошел в сад, но, увидев кучеров с лошадьми, повернул к ним.

— Спасибо за совет, дядечка, — тихо сказал кучеру пастух и направился к козе. — Пошли домой, проклятая! Ишь куда забралась! Шкуру с тебя сниму!

— Здравствуйте, — небрежно бросил собравшимся сыщик и тут же спросил: — Это к его превосходительству гости съехались?

Кучерам он сразу не понравился — хитростью и коварством повеяло на них от серой, пронырливой фигуры. И потому им не хотелось отвечать. Наконец один из них повернулся к своему соседу:

— Мефодий, человек же спрашивает — ответь!

На Мефодия упал жребий потому, что он был известным шутником. Достаточно было глянуть в его озорные глаза, увидеть густые черные усы, которые на самых кончиках закручивались мелкими колечками, как уже разбирал смех.

— Съехались до ихнего превосходительства, человече добрый, — ответил шпику Мефодий. — Великий пан вчера сам управился с целым гусаком, больно аппетитно зажаренным с антоновскими яблоками. Вот и пожаловали гости поздравить его превосходительство да пожелать легкой икотки.

Все схватились за животы. Не смеялся только шпик, еще ниже надвинувший на глаза свой картуз.

— А тот дурень с козой как попал сюда?.. Не сказал — чей он и как его зовут?

— Тут впору забыть, как тебя самого зовут, — ответил бородатый кучер, — а вы хотите, чтобы мы всех козлятников знали.

— Да он к нам по делу наведался: хотел козу на коня поменять, — снова нашелся Мефодий. — Я сперва было согласился обменять на левую пристяжную, да коза больно норовистой оказалась.

Снова раздался взрыв хохота. Легавый явно чувствовал себя не в своей тарелке и пытался оправдаться:

— Вы думаете, он мне нужен с его козой?! У меня со своей мороки не оберешься. Еще в обед мой хлопец повел пасти козу, — явно придумывал шпик, — и как сквозь землю провалился… Вот и подумал: может, это моего сюда занесло… а вы на смех поднимаете…

— Тогда скажу вам откровенно, — продолжал Мефодий, — плохи ваши дела… Видно, тот хлопец, что здесь был, украл козу у вашего пастуха и теперь прячется с ней по дворам. Ваш парень ищет пропажу, а вы ищете его и козу — на всю ночь хватит игры в прятки…

Сыщик, ничего не говоря, ретировался, но еще долго в его ушах звучал дружный смех кучеров.

В то время как Григорий с помощью двух ведер воды снова стал похож на себя и потом улегся спать, в губернаторском доме все еще продолжался бал. А усталые кучера клевали носом в дальнем углу двора возле лошадей.

6

Широкая аллея Потемкинского парка привела Степана и Григория к каменистому берегу реки.

— Здесь и подождем, — сказал Степан.

Они прогуливались по берегу, притворно-равнодушно поглядывая то на небо, то на парк, а у самих от напряженного ожидания гулко стучали сердца.

Григорий рванулся было к мужчине, который показался ему тем, кого они ждали, но Степан решительно остановил его:

Постой, не спеши. Надо спокойно, будто гуляем…

Когда вечернее солнце коснулось поверхности днепровской воды, на крутом склоне показался высокий, щегольски одетый мужчина с тросточкой. Глаза обоих хлопцев на миг впились в стройную фигуру незнакомца. Сдерживаясь, чтобы не кинуться ему навстречу, сели на камень у самой воды. Искоса поглядывая на него, видели, как он беззаботно, не спеша приближался к ним.

Подойдя, молодой человек остановился, задумчиво посмотрел вдаль и будто между прочим спросил:

— А что это вы тут сидите, хлопцы?

— Закатом любуемся, — ответил Степан.

— Лучше смотрите на восход солнца… Голос у него приятный, спокойный.

— Лучше? Но впереди ночь.

— После ночи наступает рассвет.

Пришедший не торопясь достал из бокового кармана сложенный листок и, приветливо улыбаясь, протянул его Степану:

— Чтоб быстрей рассвело. До свиданья!

И с видом беспечного гуляки зашагал к парку. Степан повернулся к Григорию:

— Вот мы и начали свою драку, только не кулаками и не с помощью козы…

Григорий потупился:

— Ладно уж корить… Лучше скажи, что делать дальше.

— Сейчас мы отнесем это письмо поднадзорному Лалаянцу — он отбывает в нашем городе ссылку. Еще молодой, но столько вынес! За ним охотилась полиция, он сидел в петербургской одиночке.

— А за что?

— За агитацию и распространение запрещенной литературы, в которой написана правда о рабочем человеке. Исаак Христофорович мог бы жить спокойно, получать приличное жалованье. Но он хочет, чтобы и другим жилось лучше. Вот и борется за это.

Григорий слушал Степана, и перед ним открывался новый, неведомый мир — мир борьбы, необыкновенных людей, надежды.

— Что так торопишься? — улыбнулся Степан. Григорий замедлил шаг:

— А он знает, что ты придешь со мной?

— Конечно… Лалаянц сам просил привести тебя.

— А разве он знает меня?

— Знает… — многозначительно ответил Степан.

Дверь им открыла жена Лалаянца — Параскева Ивановна. Она была в темной кофточке со светлой вставкой на груди и, наверно, поэтому чем-то была похожа на какую-то птицу. Навстречу молодым гостям вышел моложавый мужчина в бархатной блузе. Особенно поразило Григория пенсне: оно казалось живым и напоминало мотылька с прозрачными крылышками, который выбрал себе удобное место и ухватился золотыми лапками за чуть горбатую переносицу.

— Слышал про вас от Непийводы, и не только от него, много хорошего. Рад нашему знакомству, — пожимая руку Григория, едва заметно заикаясь, сказал Лалаянц.

Петровскому сразу же захотелось попросить Исаака Христофоровича называть его на «ты», но у него не хватило смелости.

Тем временем в гостиной на круглом столе, покрытом белой накрахмаленной скатертью, забормотал блестящий самовар, а около него выстроилась пестрая фарфоровая свита.

Параскева Ивановна пригласила друзей к столу.

Хозяин обнял хлопцев за плечи и направился в гостиную.

— Сейчас мы проверим, как наш новый друг знает географию, — шутливо заявил Лалаянц, усаживая Григория рядом с собой. — Ответьте, пожалуйста, какие страны можно считать родиной многолетнего растения, которое мы используем для заварки.

— Я до чая не дошел, — усмехнулся Григорий. — Вытурили из третьего класса.

— Набедокурил, вероятно?

— Мама набедокурила: пяти рублей не смогла заплатить за мое обучение.

— Значит, полностью прошел три класса и четвертый коридор. Ну и шут с ними! Еще есть и самообразование. Читать любишь? — незаметно перешел на «ты» Лалаянц.

— Очень! Только все какая-то ерунда попадается. А хочется, чтобы книга голове работу давала, чтобы в ней можно было верить каждому слову.

— Похвально. Постараюсь тебе помочь. — Снял пенсне, потер порозовевшую переносицу и чуть тише сказал: — Друзья обещают нам прислать нелегальную литературу. Надо подумать, где ее спрятать и как распространять…

— У меня! — воскликнул Григорий.

— Это мы решим позднее. А впрочем, если к тебе придут с большой корзиной, все прими и надежно спрячь.

Чай пили с удовольствием, дружно похваливая вишневое варенье. Но хозяйка предлагала еще и еще. Женщины по-разному угощают гостей. Одна придаст своему лицу такое страдальческое выражение, будто у нее разболелось сердце из-за того, что гости не едят или не пьют, другая просит «откушать» столь слащавым голосом, что пропадает всякий аппетит. Параскева Ивановна держала себя просто и радушно.

— Знаете, как я завариваю чай? — спросила она. — Не знаете! Сейчас открою свой секрет. В пропаренный и высушенный чайничек всыпаю чайную ложечку с верхом заварки. Плотно закрываю крышку и ставлю на самовар. После такой сушилки наливаю в чайник через носик чашку кипятка. Запомните, через носик! От такой несложной процедуры напиток становится особенно приятным на вкус: прозрачным, духовитым, немного терпким, с той приятной горчинкой, которую не всегда ощущаешь, если чай заварить иначе. Вы разве не почувствовали?

— Это немедленно нужно проверить! Не так ли? — спросил Исаак Христофорович и протянул жене свою чашку.

— Обязательно! — в один голос отозвались Степан и Григорий.

— Такого чая можно выпить целый самовар! — заявил Степан.

— Кстати, самовар помогает не только заваривать чай. — Лалаянц достал из кармана письмо, развернул его и протянул Григорию: — Посмотри хорошенько, что там написано между строк?

Григорий долго крутил листок и так и сяк, всматриваясь в текст.

Плохо смотришь, — улыбнулся Лалаянц. — Давай я погляжу.

Взял письмо, подержал его над паром полураскрытого самовара, и, будто по мановению волшебной палочки, на бумаге выступили буквы.

— «Все идет хорошо, — читал Лалаянц. — Сашку не поймали. Листовки розданы, зачитаны до дыр. Передай Горошко, чтобы приезжал. Явка без изменения».

Григорий был потрясен.

— Тут ничего хитрого нет. Между строк написано щавелевой кислотой. Если бы тебя не вытурили из третьего класса, то в старших ты узнал бы, что ее прозрачные кристаллы легко растворяются в горячей воде. А добывается кислота сплавкой древесного угля с едким калием или натрием. С ее помощью отбеливают кожу, солому, очищают металл, выводят пятна. Ну, а мы приспособили ее для своих нужд, и она нам неплохо служит… Пожалуй, вам надо уходить, — помолчав, произнес Лалаянц. — Очень жаль, что требования конспирации не позволяют встречаться чаще. Ко мне по собственной инициативе не приходите, если понадобитесь — разыщу… Передам книги для чтения.

Петровский, впервые в жизни встретившийся с таким Удивительным человеком, неохотно покидал гостеприимный дом. За дверью он поднял и спрятал в карман круглый, отшлифованный днепровской водой камушек.

— Зачем он тебе? — спросил Степан.

— На память о том, как меня обтачивали необыкновенные люди. — А затем остановил свой взгляд на Степане и повторил фразу, только что услышанную от Лалаянца: — «Ты научишься мыслить, если будешь не только читать, но и вдумчиво смотреть по сторонам и слушать рассказы бывалых людей».

А про себя подумал: вот откуда знает Степан об иной драке…

7

Григорий в семье Непийводы стал своим человеком. Он частенько захаживал туда, и мать Степана, Катерина Семеновна, полюбила его как родного сына. Она была довольна, что Степан дружит с Григорием, что они интересуются книжками, а не пьют и не дебоширят, как другие парни. Очень нравилось ей, как Григорий читал Кобзаря, особенно строки про Катерину и про одинокий тополь… Слушала Семеновна, и глаза ее наполнялись слезами… До чего душевно написано! И отцу Степана, Ивану Макаровичу, Григорий пришелся по душе, хотя и не во всем: зачем Григорий тянет его сына к «крамольникам»? Ему и невдомек, что к революционным делам приохотил Григория сам Степан. О «крамольниках» у него свое мнение. Все вместе они казались ему опасными, а по отдельности каждый был неплохим парнем. Взять хотя бы Григория — ничего дурного о нем не скажешь: отличный токарь, смекалистый, работящий, не пьет, книги читает… А ежели глянуть с другой стороны, то и не совсем оно так… Многие порядки ему не по нраву, многое осуждает, даже про царя-батюшку нет-нет да и скажет нелестное слово. Правда, к царям у Непийводы тоже довольно своеобразное отношение. Покойных самодержцев он судит как простых смертных, иной раз и соленым словом помянет их… А о «ныне здравствующем» говорит почтительно, как о помазаннике божьем. «„Всякая власть от бога“ — так в священном писании сказано», — часто повторяет он.

Иван Макарович торопится на работу. Идет вместе со Степаном, молчит — нечего языком трепать на таком морозе, да еще в последний день недели. Любит субботу. Суббота всегда предвещает скорый отдых. Ведь за неделю так наломаешься, что все тело ноет. А нынче к тому же совсем особенный день — сорок лет назад в глухом полтавском селе появился на свет он, Иван Непийвода. Ему и невдомек, что в свои годы он выглядит почти стариком.

На дворе еще темно. Лишь белеет снег да мигают в окнах хибар каганцы. Внизу, над скованным льдами Днепром, пламенем дышит завод. Давненько Непийвода здесь: молодым парнем приехал на земляные работы, еще только начинали закладывать цехи. Помнит, как строили доменный цех…

Тяжкий был труд: редко кто выдерживал! По шестнадцать часов в сутки тянули лямку. «По шестнадцать часов, — думал Непийвода, — а теперь из-за двенадцати скандалят. Умники какие! Попробовали бы по шестнадцать! Когда болтают о каторжной работе, совсем не знают, что такое настоящая каторга. Летом крутишься высунув язык, как пес, потому что не хватает воздуха и негде напиться, а зимой коченеешь от студеного ветра… Вот так-то было!»

Возле Брянской площади, у базара, Ивана Макаровича и Степана догнал Григорий Петровский. Несмотря на раннюю пору, здесь уже собрались торговки: может, кто и купит себе чего-нибудь из еды. Тут же стучал по мерзлой земле костылями Попудренко. Совсем недавно он вместе с другими шел утром на завод, а сейчас нищий, калека.

— Несчастный человек, — посочувствовал Григорий.

Непийвода не выносил подобных речей, и хоть и жаль было ему беднягу — мерзнет человек ради каких-то копеек, — но он сердито заворчал:

— Разинут рот, ворон ловят, вместо того чтобы работать. Вот и этот поплатился. Дело такое — не зевай, коли тебе хозяин деньги платит… Береженого бог бережет… — Потом спокойнее добавил: — Может, Попудренко и не виноват…

— Я думаю… — начал было Петровский, но Непийвода перебил его:

— Знаю, что ты скажешь. Уже не раз слышал. Ты лучше не забудь прийти к нам сегодня вечером.

— А что у вас за праздник?

— Придешь — увидишь…

Как назло, день этот для Ивана Макаровича тянулся необыкновенно долго. В цехе гулял холодный ветер, а у доменной ночи было нестерпимо жарко, едкий пар разъедал глаза. На литейное поле толстым слоем насыпали песок с необходимыми примесями, специальными шаблонами разметили борозды для расплавленного чугуна. Топали сапогами на деревянной подошве литейщики, сгибались, вдавливая в песок модели, орудовали трамбовкой. Все делали скоро, некогда голову поднять, воды напиться…

Катали подвозили к ненасытному чреву печи красную руду, известняк, кокс. Насыпали в вагонетки, которые лифт тут же поднимал наверх, к колошникам, верховые быстро опорожняли их. Одна за другой, как назойливые тараканы, ползли и ползли вагонетки. Внизу двигались люди. Заканчивали подготовку площадки для литья. Сейчас горновые возьмут длинные ломы и, раскачиваясь, начнут бить в летку. Тогда хлынет огненная река металла и потечет по литникам на литейный двор. Для литейщиков наступит короткая передышка. Люди, словно загнанные лошади, будут жадно пить воду: незаметно, кружка за кружкой, по ведру в день выпивают, а потом соленым потом исходят. Тело в заскорузлой одежде, как в панцире. Не успели оглянуться, уже кричит десятник:

— Где Непийвода?

— Воду пьет.

Непийвода вытер усы влажной брезентовой рукавицей и заторопился на литейный двор. Чугун уже начал остывать, покрылся сизоватой пленкой.

Гудит домна. Без конца гудит и шипит адское, проклятое богом железное варево, подгоняет людей, не дает дух перевести.

И нет этому ни конца ни краю. В начале смены, когда силы еще не растрачены и азарт охватывает, Непийвода легко, как игрушечные мячи, перебрасывал двухпудовые болванки. А под конец работы его движения стали механическими, он собрал остаток сил и подумал сам о себе, что выдохся, как лошадь, которая поднимает перед заходом солнца последний пласт земли.

Тяжелые молоты разбивали металлическое кружево, чтобы отделить болванку от болванки. Приближался самый трудный, самый ответственный момент: горячее литье длинными клещами надо бы сбросить на железную платформу.

Стоят в ряд литейщики, передают друг другу болванки. Непийвода — возле платформы. Один зацепит клещами, качнется — и болванка уже падает у ног другого, тот нагибается, поднимает, передает дальше… Непийвода подхватывает и бросает на платформу. Половина поля уже очищена. Еще нагрузить платформу, разгрести песок — и конец смены.

Ноги и руки будто свинцом налиты, в голове гудит. Движения точны, строго рассчитаны, однообразны — нельзя ни спешить, ни медлить. Зрение, нервы, слух, мускулы — все напряжено. С металлом шутки плохи.

Слава богу, скоро конец. Кажется, Непийвода еще никогда так не уставал и не выбивался из сил. Однообразные покачивания ближайшего соседа, мелькание тяжелых болванок… Ни разу они не мелькали так быстро, ни разу с таким грохотом не бухались у его ног, никогда пот так не заливал лицо.

Переступил с ноги на ногу. Все закружилось перед глазами. Что-то закричал десятник. Не успел опомниться, как тяжелая многопудовая болванка ударила по ногам, и он повалился навзничь. К нему бросились люди…

8

Так Иван Макарович Непийвода оказался в больнице. Лежал с обескровленным, серым лицом, под серым одеялом забинтованные обрубки ног. Грустно смотрел на детей, стоящих у кровати. Трехлетняя Харитя жмется к матери, исподлобья бросая испуганные взгляды на отца.

Никто не знает, что делать.

Молчание становится невыносимым, и отец, с трудом разлепив запекшиеся губы, говорит:

— Катерина, пойди в контору. Мне там деньги должны дать.

— Ладно, — кивает она. Жалея мужа, не говорит, что уже была в конторе, что инженер бросил: «Сам виноват».

— Почему никто не приходит? — спрашивает Иван Макарович.

— На работе все.

— А я и забыл.

И снова разговор не клеится.

Непийвода думает о том, с чего он начал и до чего докатился: остался без ног, и дочери разбредутся по свету нищими. Всегда торопился на завод, надеясь когда-нибудь вырваться из города. Был чернорабочим — его силе все завидовали, и десятник хвалил. Выбился в люди, стал, литейщиком, а перед тем сколько «магарычей» поставил… В стороне от всего был: тихий, покорный, молился богу да почитал царя-батюшку… И теперь только на царя надежда. Если б его императорскому величеству было известно, что в далеком Екатеринославе на Брянском заводе есть литейщик Непийвода, с которым приключилась беда, разве могущественный самодержец бросил бы Ивана на произвол судьбы? Ведь не по своей вине он стал калекой. А что, если написать царю письмо?

Мысль эта овладела им. А может, он такой счастливый, что послание дойдет до императора? Ведь сам видел картинку, не помнит только где… Царь в госпитале раздает солдатам кресты — награды. Был бы грамотным, сам написал, никого бы не просил. Но кто напишет? Степан? Нет, лучше Григорий.

— Катерина, пускай Григорий ко мне зайдет…

Григорий не мог себе представить, о чем собирается говорить с ним Непийвода. А тот встретил его без тени грусти, словно и забыл о своей беде:

— Присаживайся сюда, на койку. Ты мне очень нужен. Они, видно, заживо решили закопать меня в могилу. Черта с два! Не выйдет! Догадайся, что я придумал? Ни за что не додумаешься… Решил написать самому царю!