Глава 7 На путях к родине

Глава 7

На путях к родине

Париж был освобожден. "Союз русских патриотов" вышел из подполья, занял помещение бывшего жеребковского "управления" и приступил к работе по объединению патриотической части русской эмиграции. Правление союза обратилось ко мне с просьбой написать статью для первого легального номера своей газеты и помочь в ее редактировании. Это было прямым следствием моей беседы с Рощиным.

Из всех статей, мною написанных, речь шла о самой важной, решающей для всей моей участи. В ней я высказал прямо, безоговорочно созревшее во мне убеждение, что эмиграция должна иметь мужество признать свою ошибку, свою вину, что дальнейшую судьбу нашу определит история, которая давно уже творится не нами.

Статью я так и решил озаглавить: "О наших чувствах и о нашей судьбе". А для чувств наших, гордого сознания, которым отныне нам следовало руководствоваться, я нашел яркое выражение в "Третьей осени" Валерия Брюсова, уже в 1920 году указавшего всем колеблющимся, что "под стягом единым вновь сомкнут древний простор". Его словами я призывал всех русских людей в изгнании понять наконец, что:

…Идет к заповедным победам

Вся Россия, верна мечте!

Что прежняя сила жива в ней,

Что уже, торжествуя, она

За собой все властней, все державней

Земные ведет племена!

Слух о том, что я готовлю статью для газеты бывших бойцов интербригад, "возвращенцев", "оборонцев" — всех тех, кого некогда "Возрождение" поносило в каждом номере, дошел до правых кругов эмиграции.

Поздно ночью, накануне того дня, когда статья моя должна была идти в набор, меня вызвал к телефону Семенов. Он говорил со мной каким-то надтреснутым голосом, явно волнуясь, путаясь в словах. О, это не был прежний Семенов, высокомерно вещавший о неминуемости краха "всего советского".

— Не торопитесь, — просил он. — Ну, погодите еще хоть немножко. Кто знает, может, все это вздор, наваждение! Нет, не все еще ясно, не все решено. Америка, Америка еще не сказала своего слова… Погодите, заклинаю вас!

Даже после появления моей статьи, которая произвела немалую сенсацию, справа на меня оказывалось давление, меня хотели сбить с новых позиций уговорами (и угрозами) не связываться окончательно с "агентами советской власти". Но эту власть я уже признавал своей, безоговорочно и твердо знал, что не остановлюсь на полпути.

Что же подкрепляло во мне такое решение?

Память о прошлом, обо всем, что я, "гукасовский любимец", некогда написал ложного, начисто опровергнутого событиями. Желание поставить крест над этим прошлым и тем самым помочь другим, в той или иной мере виновным перед родиной. И, наконец, еще и то неожиданное для меня обстоятельство, что я сразу нашел общий язык в "Союзе русских патриотов" с людьми, которых прежде совершенно не знал и от которых некогда меня отделяла целая пропасть. Мы были разной формации, жили в эмиграции в разных условиях, круг моих знакомых во Франции был совсем иной, чем у них, я шел много лет совсем другой дорогой но, как только сошлись мы вместе, стерлись между нами все транш ведь взоры наши теперь были одинаково обращены к родине.

А в Париже были новые хозяева. Американцы входили в города Франции, бросая ликующей толпе сигареты. Но такая расточительность длилась только день. На следующий американцы уже торговали сигаретами.

Немцы скупали все оптом. Американцы продавали в розницу все, чего не хватало в опустошенной немцами стране: сигареты, шоколад, тушенку, резиновую жвачку, специальные походные пакетики с набором всякой еды, сахар, сало, ботинки (бывало, что солдаты тут же разувались на улице), чай, кофе, бензин, колбасу. Я слышал даже, что кто-то купил у американского шофера военную легковую машину. Торговали собственным рационом и казенным добром, специально выкраденным с этой целью. Где? И в подворотнях, и в кафе, а то, заранее договорившись, приносили на дом целые тюки с сигаретами или консервами. Новая волна спекуляции пронеслась по всей стране — спекуляции, особенно развращающей, мелкой, доступной самым широким слоям населения.

Сколько французских мальчишек, которые при иных обстоятельствах посещали бы школу, бродило теперь по улицам, ловя американских солдат, чтобы затем перепродать с выгодой их добро!..

Я знал американцев и прежде: их ведь множество перебывало в Европе до войны. Но некоторые черты американского образа жизни открылись мне во всей наготе только в эти дни.

…Веселый вечер во французском доме, какие часто устраивались тогда в честь американцев. Пока их только два: молоденькие солдаты, оба — недавние студенты, очень вежливые, симпатичные, хорошо воспитанные. Один из еврейской семьи, покинувшей Россию еще в начале столетия. Знает несколько слов по-русски.

Вступает со мной в серьёзный разговор, расспрашивая о судьбе русских евреев во Франции. Я говорю ему, что фактически все русские, да и вообще восточные евреи, которым не удалось скрыться, все, которые, повинуясь приказу немецких властей, носили желтую звезду и ходили отмечаться в полицейский комиссариат, — были в конце концов отправлены в лагеря смерти, где и погибли.

В глазах американца гнев, грозное негодование..

— Звери, звери, — глухо повторяет он. — Моя семья бежала от погромов в свободную Америку. Но этот погром страшнее всех, нацисты должны быть покараны!

Час спустя на вечере произошел крайне тягостный инцидент. Приятельница хозяйки привела с собой американского офицера. Я мельком видел его, когда он входил в гостиную, что-то в типе его лица показалось мне не совсем обычным, но, отвлеченный другим, я как-то не сообразил, что именно. Американские солдаты сразу куда-то исчезли. Хозяйка, очень смущенная, прошла в переднюю, сделав некоторым гостям знак, чтобы они следовали за ней. Там я был свидетелем поразительной сцены.

Красные от возбуждения, американские солдаты прощались с хозяйкой, заявляя, что ни секунды долее не могут оставаться в ее доме. Особенно горячился мой недавний собеседник.

— Вы не американка, — говорил он, — и вправе поступать как вам вздумается. Но мы не можем присутствовать при том, как белая женщина принимает у себя человека, дед или прадед которого несомненно был негром. Это было бы для нас слишком унизительно. В Америке этого офицера избили бы до полусмерти за такое нахальство, и поделом!

Хозяйка пыталась их удержать, но напрасно. Я взглянул на этого непримиримого американского гражданина, и мне стало как-то мучительно неловко за него. Но в его глазах, только что сверкавших гневом против гитлеровских расистов, была такая тупая уверенность в собственной правоте, что я понял бессмысленность всякого разговора на эту тему.

Так и ушли оба — злые, возмущенные.

Я много думал затем об этом юноше. Какая бездна самого жестокого фарисейства, какое истинно тоталитарное мировоззрение, вспоенное самым шовинистическим и заносчивым американизмом, убили в его душе сознание самых элементарных истин. Он в самом деле не понимал, что человеконенавистнические чувства, высказанные им по адресу офицера своей же армии, но потомка чернокожего, по сути дела, не отличаются от тех, которые порождали преступления нацистов.

* * *

Движение Сопротивления против фашистских захватчиков во многом очистило, обновило Францию. По своему значению и результатам оно явилось народной войной, которой страна ответила на иностранную оккупацию. В этом движении народ осознал свои силы, научился последовательно отстаивать свои права — и с тех пор основная масса французского рабочего класса отдает свои голоса компартии. Однако наиболее реакционной и состоятельной части французской буржуазии, той самой, которая привела страну к катастрофе 1940 года, удалось подточить и само движение Сопротивления, и после войны всю внешнюю и внутреннюю политику Франции.

Уже через три дня после освобождения Парижа были распущены французские силы внутреннего фронта, насчитывавшие около 800 тысяч бойцов. Французские реакционеры вновь испугались подлинно народной войны. Вынужденные считаться с народом, восставшим против фашистов, они всячески стремились стеснить, ограничить его свободу действий.

С тех пор в течение ряда лет все усилия этой части буржуазии были направлены на то, чтобы "прибрать к рукам" народ и оградить свои интересы полным подчинением Франции Соединенным Штатам Америки. Некоторые тактические шаги, предпринятые в этом направлении, как известно, быстро увенчались успехом! коммунисты были удалены из состава правительства, Франция вступила в "холодную войну" против СССР. Это объясняется тем, что реакционный французский буржуа, позорно спасовавший перед немцами, которые угрожали Франции, но пока что не его кошельку по мере роста компартии, смертельно испугался за этот кошелек и потому в новой борьбе против народа проявил все упорство, на которое был способен, и изрядную хватку, решив защищать свое добро любой ценой.

После освобождения Франции патриотические настроения значительной части русской эмиграции полностью вылились наружу, охватывая все более широкие круги. Порой могло даже казаться, что чуть ли не вся эмиграция, ликуя, приветствует великую победу советского оружия.

Не только митрополит Евлогий, возглавлявший большинство русских приходов, но и митрополит Серафим, представлявший до этого наиболее непримиримую часть зарубежной церкви, вошел в каноническое подчинение Московской патриархии. Проспорив два месяца, эмигрантские лидеры выделили делегацию для посещения советского посла. Это было уже действительно беспримерным шагом. И вот в эту делегацию вошли не только уже упомянутый адмирал Вердеревский, последний морской министр Временного правительства, безоговорочно занявший патриотическую позицию, не только последний посол старой власти в Париже Маклаков, патриот с оглядкой — но и такая фигура, как адмирал Кедров, заместитель председателя РОВСа, возглавлявший во Франции последние остатки белой армии! Как рассказывали потом, А. Е. Богомолов предложил делегатам выпить за победоносную Советскую Армию. Вместе с другими поднял свой бокал и адмирал Кедров, в течение почти трех десятилетий упорно отстаивавший боевые антисоветские лозунги Корнилова, Врангеля и Колчака.

Это был замечательный, неповторимый порыв. Словно открылось окно и ветром подуло на эмиграцию, свежим ветром родины. И все, что в эмиграции еще теплилось жизнью, потянулось к этому ветру.

…На знаменитом Монпарнасе, в кафе, где собирается русская пишущая братия, первейший эмигрантский литературный критик Георгий Адамович, буквально захлебываясь от восторга, читал стихи Константина Симонова о войне, которые скоро будут знать на память чуть ли не все парижские эмигранты:

Как будто за каждой русской околицей,

Крестом своих рук ограждая живых.

Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся

За в бога не верящих внуков своих.

…И те же стихи, прочитанные с амвона священником, который добавляет среди раздавшихся рыданий:

— И мы, сойдясь всем миром, помолимся здесь за них. Не нам судить их за то, что не веруют, но нам их благодарить на коленях за то, что кровью своей спасают нашу родину и все человечество.

…В рабочем пригороде Бианкур, где живут самые бедные эмигранты, русские люди обступили советского бойца, бежавшего из германского лагеря в партизанский отряд, несмелыми руками прикасаются к его гимнастерке, к фуражке его с красной звездой — как к святыне.

В конце 1944 года весь Париж вновь охватила тревога. Гитлеровцы прорвали фронт в Арденнах, и в министерствах уже суетились чиновные лица, потерявшие голову от испуга. В эти дни взоры не только министров и генералов США, Великобритании и Франции, но и всего французского населения, для которого угроза была особенно страшной, снова обратились в сторону Советского Союза:

— Мы погибли бы без вас!

Эти слова, этот вопль слышал каждый из нас в Париже.

А когда Советская Армия взломала германскую оборонительную линию, заставив гитлеровцев срочно оголить западный фронт, каждый из нас в душе гордо отвечал французам:

— Вот видите: мы опять спасли вас.

Да — мы, мы, мы.

Память о том, что той России, в которой мы выросли, Франция в 1914 году также обязана была своим спасением, теперь приобщила нас к беспримерной славе Советского Союза.

Но пробудившиеся в эмиграции патриотические настроения были все же в значительной степени эмоционального, а не политического характера, потому что такие люди, как Маклаков или эмигрантские обыватели, не делали из них никакого практического вывода.

— Ура Красной Армии! Как приятно теперь быть русским!

Дальше этого не шло ни у Маклакова, ни у обывателя.

Конкретный вывод делали мы в газете "Русский патриот". Но за это как раз нас порицали все наиболее осторожные "общественники" из эмигрантов.

Мне говорил один из видных представителей старого мира, давнишний приятель моей семьи:

— Я к вам питаю симпатию, а потому хочу дать вам совет: не связывайтесь с Советами. Как и вы, я радуюсь победе России. Но не изменяю себе и отделяю Россию от коммунизма.

Я отвечал ему:

— Да, признав свои прежние ошибки, я мог бы попросту отойти от политики, например заняться коммерцией. Но разве это не было бы малодушием? Через два-три дня после выхода первого номера "Русского патриота" немцы сообщили по радио, что в Париже уже печатается большевистская газета на русском языке. И мне было приятно это слышать, я горжусь тем, что участвую в этой газете.

Новые течения обозначали перелом во всей истории эмиграции.

Начнем с закоренелых врагов Советской России, притаившихся в первые месяцы после освобождения.

Когда немцы еще сопротивлялись в Париже и то там, то здесь вспыхивала стрельба, мне повстречался эмигрант из самых заядлых "зубров", связанных с пресловутым "Национально-трудовым союзом нового поколения". Он что-то слышал о моей эволюции, но думал, что меня еще можно переубедить, и потому принялся излагать свою точку зрения.

— Не сегодня-завтра войдут американцы. Нам необходимо заручиться их поддержкой. Если мы займем позиции, хоть отдаленно напоминающие советскую, то ничего от них не добьемся. Окажемся какими-то полубольшевиками, то есть людьми, не представляющими решительно никакого интереса. Другое дело, если они увидят в нас русских политических деятелей, мыслящих не по-советски. Это очень важный момент!

Я не счел нужным вступать с ним в дискуссию: ведь человек, как говорится, высказался весь.

Люди с такими принципами тотчас же переключились с немецкой службы на американскую. Когда началась "холодная война", они почувствовали себя как рыба в воде, оказавшись на тех же лакейских должностях, как в свое время у немцев. Профессиональные активисты, члены так называемого "Национально-трудового союза", были переброшены в качестве агитаторов из лагерей для советских военнопленных в лагеря для "перемешенных лиц". И с тех пор погрязли в работе по вербовке (угрозами и шантажом) шпионов и диверсантов среди советских граждан, насильно задерживаемых на чужбине.

В этих "перемещенных лицах" НТС увидел главный объект своей деятельности. Искусственно созданная "новая эмиграция" стала тем человеческим резервуаром, из которого международные антисоветские силы решили формировать кадры своих приспешников, завершая дело, налаженное еще агентурой Гиммлера и Ровенберга.

Надеждой на новую войну, на дождь атомных бомб жили заядлые активисты из НТС, озлобленные гитлеровским поражением, униженные славой Советского Союза.

Не зная, что я стою на советской платформе, ко мне зашел бежавший из новой Польши давнишний мой знакомый Леон Д. До революции он учился в Пажеском корпусе, и хоть был польского происхождения, поляком себя тогда отнюдь не считал. Ополячился, когда это стало выгодно. Теперь, дрожа за свою недвижимость под Варшавой, приехал в Париж, чтобы включиться в антисоветскую борьбу.

— Прямо безобразие! — говорил он. — Никого не спрашивая, большевики стали ломиться без передышки на Запад. Между тем, по нашим расчетам, вся их роль должна была бы свестись к изматыванию немецкой военной машины где-то далеко на русской земле.

Он объявил мне откровенно, что цель таких поляков-эмигрантов, как он, — убедить западные державы в необходимости быстро начать войну против СССР.

— Я еще вчера говорил знакомым англичанам: "У Советского Союза через год-два будет атомная бомба, и тогда они уничтожат в два счета ваш остров. Начинайте скорей войну!"

Наконец Д. сообщил мне, что вошел в контакт с людьми из НТС и что с ними у него сразу установилось взаимное понимание.

— В отличие от многих русских; это большие реалисты, — заявил он. — Тоже считают, что надо как можно скорее ударить по СССР. Понимают, что общее благо требует уничтожения советских городов и гибели миллионов советских граждан. Они сказали мне, что направляют все усилия на организацию боевых антисоветских групп из "перемещенных лиц". Делают хорошее дело — и сыты, так как хозяин у них богатый. Что ж, и это умно, ха-ха-ха!

Я выслушал его, так и не сказав ничего о себе. Мне передавали потом, что он чуть ли не рвал на себе волосы, узнав, с кем разговаривал.

В правой французской печати снова начали появляться статьи различных "специалистов по советским делам" из эмигрантов.

Группа эмигрантских журналистов добилась издания в Париже антисоветского листка. Оглушенный и прорванный во время войны фронт антисоветских активистов воспрянул духом в надежде на новую мировую бойню.

Послевоенная активизация антисоветских сил эмиграции сопровождалась примечательными сдвигами в кругах тех "общественников", которые в свое время приветствовали советскую победу. Тут сыграли роль два момента: разочарование и нажим международной, в первую очередь американской реакции. Разочарование тем, например, что введение погон в Советской Армии, не означало, даже в минимальной степени, шага назад, к старому режиму. Или тем, что русский патриотизм не оказался в противоречии с пролетарским интернационализмом. Одним словом, тем, что Россия не уходила от революции.

Маклаков побывал в советском посольстве, но советским человеком не стал, увидев, что советские дипломаты не нуждаются в его советах. После смерти митрополита Евлогия часть подчиненного ему духовенства вновь порвала с Московской патриархией. Окончательно состарившись и изверившись в возможности "эволюции большевиков", некоторые "общественники" поспешили уйти в частную жизнь. Порыв героических лет войны прошел, настали будни, над которыми нависла угроза атомной войны.

Но порыв этот все же не прошел даром. Кадры антисоветских активистов значительно поредели, включая уже только самых оголтелых. Многие из тех, кто в годы войны желал слиться с родиной, не дошли до конца В своем перерождении, но и не вернулись в большинстве своем к прежним антисоветским позициям.

И главное — широко развернулось движение за возвращение на родину. Образовалось крепкое ядро действительно переродившихся людей, которые раз и навсегда порвали со своим эмигрантским прошлым.

Можно сказать, таким образом, что "белая идея", породившая и вдохновлявшая эмиграцию столько лет, не выдержала испытания, спасовала перед действительностью в грозный час. Эта идея означала в конечном счете борьбу с советской властью любой ценой, с любым союзником, при полном подчинении целям этой борьбы национальных интересов России. Ведь Врангель действовал, например, заодно с белополяками. Теперь же в массе своей эмиграция не пошла с гитлеровцами и уклонилась от участия в "холодной войне".

Как политически активная сила старая эмиграция уже к этому времени исчерпала себя. Происшедший коренной перелом означал, что она сдана окончательно историей в архив. Вымерла, состарилась, в младшем своем поколении денационализировалась. Но, как отрыжку прошлого, выделила напоследок ничтожную группу наемников, готовых на любое дело, грязное или "мокрое". В самой же живой своей части, не порвавшей с родиной духовной связи, эмиграция поставила сама над собой крест, переродилась в движение за право участвовать в новой, созидательной жизни своей страны.

Эта старая эмиграция была осколком старой России; ее возникновение и судьба явились логическим следствием революции — она уходила корнями в прошлое.

И уже тогда было ясно, что новую эмиграцию — из "перемещенных лиц" — искусственно созданную, никакими корнями никуда не уходящую, нужную кое-кому только как пушечное мясо, ожидает куда более быстрая самоликвидация.

Вымерла, состарилась, денационализировалась… Среди переводчиков при французской делегации на московском совещании министров иностранных дел (в 1947 году) было двое русских эмигрантов, принявших французское гражданство: Стаховичи — отец и сын из некогда богатой и знатной дворянской семьи.

Старший Стахович был в молодости офицером Преображенского полка; в эмиграции он политикой, кажется, не занимался, а больше спортом, председательствуя в эмигрантском объединении теннисистов. Я беседовал с ним по его возвращении из Москвы. Он был взволнован, счастлив, что побывал на родине. Рассказывал, как бродил в Москве по арбатским переулкам, вспоминая свою юность, перелистывал старые книги у букинистов или осматривал Исторический музей, где, кстати, сообщил хранителям какие-то интересные данные о выставленных знаменах петровских полков. Но новой Москвы, жизни ее, новых зданий и людей он попросту не увидел, не заметил — и не из враждебности, а потому, что это его не интересовало. Годы, проведенные на чужбине, наложили на него свой отпечаток: он утратил живое восприятие родины, действительности.

А с сыном его произошло другое: Москва была для него просто большим заграничным, городом — и только.

— Горько мне было, — говорил старший Стахович, — мой сын и вел себя и рассуждал как иностранец. Ничто по-русски не откликнулось в его сердце, даже перед Кремлем.

Увы, он не исключение. При французских учреждениях в Германии работали для связи с советской администрацией многие эмигранты (некоторые с громкими именами, вписанными в историю России) — в большинстве своем это были всего лишь французы, говорящие по-русски. Не в пример тем сыновьям простых русских людей, батрачивших во Франции, которые часто не знали русского языка, но шли в бой с немецкими оккупантами во имя родины — России!

Но вот явление иного характера.

В 1946 году я встретил сверстника и приятеля, которого не видал с начала войны. Мобилизованный во французскую армию как русский эмигрант, он просидел несколько лет в немецком плену.

Это был довольно курьезный человек. Отец его в Петербурге в общем только и делал, что ходил в клуб. Мятлев так в свое время охарактеризовал этого праздного камергера: "Румяный, как яблоко спелое, к тому же в меру глуп, — за что одними белыми прошел он в Новый клуб". У сына не было отцовских средств, но он хорошо одевался, и жило в нем упорное желание вращаться, подобно отцу, только в "самом высоком обществе". Ничто, кроме этого, не интересовало его в жизни. Он заводил полезные знакомства, цеплялся за каждую возможность и в конце концов преуспел: получил место секретаря одного из самых известных парижских клубов. Каждый день, каждый вечер общался со "всем Парижем" (что уже было достижением), при этом почти на равной ноге. Предел мечтаний его был, таким образом, достигнут. Но война оборвала клубную жизнь.

Вернулся он новым человеком. В немецком лагере за колючей проволокой он постоянно общался с советскими военнопленными. И вот под влиянием бесед с ними ему открылся мир, дотоле неведомый.

— Ты не знаешь, какие это замечательные люди, — говорил он мне. — У них есть цель, настоящая цель в жизни.

Понял, что вся его жизнь была ошибкой. Служение родине, труд как дело чести, сила коллектива — эти понятия стали для него близкими.

Я не знаю его дальнейшей судьбы. Быть может, светский Париж опять засосал его. Но достойно быть отмеченным, что общение с простыми советскими людьми хоть на какой-то период переродило даже такого человека.

И, наконец, не все эмигранты, ставшие французскими гражданами, забыли о своем русском происхождении.

Журналист А. Ф. Ступницкий, до войны сотрудничавший с Милюковым, принял уже давно французское гражданство и к этому факту отнесся серьезно, считая, что новое гражданство не только предоставляет права, но налагает обязательства. Русский по происхождению и по культуре, он захотел быть полезным и Франции и России. После войны всецело посвятил себя изданию "Русских новостей", еженедельной русской газеты, в первую очередь информационного характера, которая во многом помогла русским эмигрантам ближе подойти к советской действительности.

А. Ф. Ступницкий скончался, когда меня уже не было в Париже. Но я знаю, что советские граждане чтут там его память.

"Союз русских патриотов" был вскоре переименован в "Союз советских патриотов", и орган его, газета "Русский патриот", — в "Советский патриот".

Мечтой членов союза было возвращение на родину, Но достижение этого рисовалось им в отдаленном будущем, и все они считали, что только долгая патриотическая деятельность за рубежом может дать моральное право на воссоединение с родиной.

Решение Советского правительства от 14 июня 1946 года, предоставлявшее право на восстановление в советском гражданстве бывшим подданным Российской империи, проживающим во Франции, явилось событием неожиданным и совершенно исключительным по своему значению. Яркое солнце рассеяло вдруг туман, конца которому не было видно. Каждый эмигрант, какова бы ни была его прошлая деятельность (если только он не сражался в рядах гитлеровской армии против СССР), обретал право на получение советского паспорта, выдаваемого немедленно и почти без всяких формальностей. Такие же указы были изданы вскоре и для эмигрантов, проживавших в ряде других стран.

Радость охватила всех патриотов в эмиграции. Великодушие родины всколыхнуло сердца.

Правление "Содружества русских добровольцев, партизан и участников Сопротивления во Франции" на своем заседании 1 июля 1946 года единогласно приняло следующую резолюцию:

"22 июня 1941 года было для нас, русских участников Сопротивления, днем нашей мобилизации: с этого дня мы начали посильную борьбу за родину.

Мы сожалеем лишь о том, что мы не находимся на родной земле, среди своего народа. Указ 14 июня естественно завершает для нас путь борьбы и оформляет наше единство с народами нашей страны.

Да здравствует победоносная Красная Армия!".

…Торжественное собрание в одном из самых больших залов Парижа. На трибуне — посол СССР во Франции А. М. Богомолов и его сотрудники. Все полно, в проходах толпа. А две трети вставших на улице в очередь за четыре часа до открытия собрания так и не вместились в зале.

Выдача паспортов первым двадцати новым советским гражданам. Их вызывают поименно, и посол вручает каждому красную книжечку с золотым серпом и молотом в венке. II каждый раз стены зала потрясают громовые аплодисменты. Среди этих двадцати — профессор и конторский служащий, священник и шофер, старый моряк, защитник Порт-Артура, и девушка, празднующая в этот день свое совершеннолетие. И все в зале понимают умом и сердцем величественность происходящего.

Каждый может сказать теперь не так, как прежде, робко и с пояснением: "Да, и русский, но по паспорту — бесподданный и пользуюсь приютом чужой страны", а гордо и ясно: "Я русский, я гражданин великой страны, которая спасла человечество".

Кончены фальшь и приниженность эмигрантщины. Ведь паспорт этот, эта красная книжечка, дает каждому священное право на гордость, прозвучавшую на весь мир в знаменитых стихах Маяковского.

Тысячи русских людей воспрянули душой в этот незабываемый день, как бы очистились сразу от накипи всех годов прозябания и унижения.

Ну а те русские, которые ушли в иностранный мир, те немногие, в частности, которые в нем преуспели?

Я встретил случайно одного из них как раз в тот день, когда получил советский паспорт. Это был товарищ юности. Он давно поселился в Америке, стал гражданином США и даже "для удобства" переделал свою фамилию на американский лад. Теперь в форме американского офицера он разгуливал победителем по Парижу, где бедствовал на заре эмиграции, и, набравшись худшего в американизме, подчеркнуто презрительно отзывался о Франции, как о стране, где он может себе позволить что хочет.

Он рассказал мне о своей жизни, напирая на выгоды своего нового положения, а затем спросил из вежливости:

— Ну а ты как?

Я молча вынул из кармана красную книжечку.

Что-то странное промелькнуло на его лице. Он, очевидно, хотел было изобразить негодование, но из этого ничего не вышло, покраснел; отвернулся на миг в смущении, и я понял ясно, что ему вдруг стало неловко, даже совестно за себя…

Еще три встречи.

Лорис-Меликов, "Васька", мой лицейский товарищ. В первые два десятилетия эмиграции беспечно подъезжал на такси, которым сам управлял, к особнякам своих богатых знакомых, чтобы там потанцевать до утра, убеждая себя и других, будто, в сущности, ничего не изменилось…

— Стареем — вот что плохо, — сказал он мне. — Думаю перебраться в Америку. Там у меня родственники недурно устроились. Как-то доживу свой век…

— Вот как! А у меня всё впереди, — отвечал я ему.

Гукасов… Вслед за Семеновым он тоже сделал попытку меня "урезонить".

— Бросьте "Советский патриот", — объявил он назидательно, но уже без прежней твердости в голосе. — Я, вероятно, еще буду издавать газету… Понятно, несколько отличную от "Возрождения". Внутреннюю советскую политику, конечно, будем критиковать, но внешнюю придется поддерживать. Иначе скажут, что и я продался американцам, Хотите снова со мной сотрудничать?

"Да, — подумал я, — видно, и самого Гукасова проняло…" Но на вопрос его я тоже ответил вопросом:

— А помните, какую мы с вами писали ерунду?..

Гукасов насупился, и разговор как-то оборвался сам собой. Кстати, новой газеты он в то время так и не решился издавать…

Вейдле… Этого способного и начитанного публициста я где-то встретил случайно. Напомнил ему одну из его давнишних статей, в которой он писал, что Советская Россия сильнее, монолитнее царской России.

— В этом вы были правы, — заметил я ему.

Вейдле мне ничего не сказал, нахмурился, и мне показалось, что мое напоминание ему неприятно.

Я вспомнил об этой встрече, узнав, что Вейдле работает в Мюнхене на американской радиостанции, где получает очень внушительный оклад за злостную пропаганду против Советского Союза. Меня это удивило: Вейдле всегда любил кокетничать своим объективизмом, мало занимался политикой, по натуре человек он к тому же флегматичный. Один эмигрант, вернувшийся недавно на родину, рассказал мне, что Вейдле так объясняет хорошим знакомым свой нынешний оголтелый антикоммунизм: "Устал жить без денег. Работаю, чтобы приобрести виллу на Ривьере. По крайней мере у меня будет обеспеченная старость".

В августе 1947 года "Союз советских патриотов" прекратил свое существование, уступив место новоучрежденному "Союзу советских граждан".

Вместе с советской миссией по репатриации союз приступил к работе по отправке новых советских граждан на родину.

Помня о гостеприимстве, которым все мы так долго пользовались в приютившей нас стране, организационный съезд советских граждан во Франции направил приветствие президенту Французской республики.

В ответ председателем съезда И. А. Кривошеиным было получено следующее письмо:

"Президент Республики,

Париж, 26 августа 1947 г.

Господин председатель,

Меня очень обрадовали пожелания, которые Вам угодно было выразить от имени Съезда советских граждан, собравшегося под почетным председательством г. Богомолова.

Соблаговолите передать съезду, на котором Вы председательствуете, мою самую искреннюю благодарность, равно как и мои наилучшие пожелания в том, что касается поддержания и развития дружбы, столь счастливо объединяющей советский народ и французский.

В. Ориоль"

"Союз советских граждан" возник как крупная организация, насчитывающая около одиннадцати тысяч членов.

Ратуя за франко-советскую дружбу, союз строго придерживался принципа невмешательства во французскую политическую жизнь. Все новые советские, граждане, в качестве бесподданных входившие во Французскую компартию, вышли из ее состава.

Просторный особняк на улице Галлиера, некогда реквизированный немцами для жеребковского "управления", стал теперь советским домом. В секциях "Союза советских граждан", в его библиотеке, в редакции "Советского патриота" нам открылся новый мир; родина. Он открывался в ее изучении, а главное, в общении с советскими людьми, которое не было нам доступно целую вечность.

В этот дом приходили сотрудники посольства, советские офицеры, писатели, артисты, приезжавшие из Москвы. Мы, вероятно, казались им очень восторженными и наивными. Каждого мы засыпали вопросами, желая ясно представить себе во всех подробностях жизнь и интересы советского человека.

В разговоре с этими людьми даже старшие из нас чувствовали себя мальчишками. И жила во всех нас настоящая взволнованность, юный энтузиазм.

Совсем рядом текла Сена, снова текла толпа по Елисейским полям, но нас уже не трогало очарование Парижа: мы жили мечтой о Москве.

В конце сентября 1947 года я провожал до города Сарбурга группу новых советских граждан, возвращавшихся на родину…

…Поезд ускорил ход. Огни огромного города, мигающие, расплывающиеся в дыму паровоза, — и вот уже исчезает в ночи французская столица, где прошла большая часть сознательной жизни многих из тех, кого поезд сейчас везет на восток.

Но на устах в эти первые минуты пути слова, в которых благодарность и глубокое, сердечное волнение:

— Какие грандиозные, какие чудесные проводы!

Да, они были такими. Невиданную картину являла собой в 8 часов вечера 24 сентября платформа парижского Восточного вокзала. Казалось, весь русский Париж собрался на ней. Тут были и советские граждане и несоветские, и всех их объединяла важность происходящего. Провожаемые на вокзале полномочным послом Советского Союза, генеральным консулом и их сотрудниками, в специальном поезде за счет Советского Государства отправлялись обратно на родину люди, покинувшие ее некогда с надорванным сердцем и страхом перед неизвестностью. Слезы стояли на глазах у многих остающихся. Было много цветов и много объятий. И когда поезд тронулся, огромная толпа, точно один человек, на шаг, на другой двинулась вслед за ним, махая платками. Слышались крики: "Пишите" пишите!" Или: "До скорого!..", "И мы с вами!..", "Да здравствует наша родина!"

…Ночь проходит в беседах. Почти никто не спит в пути; трудно заснуть, да еще в поезде, когда сердце полно нахлынувшими в эти часы единственными в человеческой жизни по своей остроте и силе переживаниями.

Как выразить их?

— Я горячо люблю Францию, — говорит уже немолодая женщина. — Каждый раз, когда я покидала Париж, даже если уезжала в отпуск, я испытывала смутную печаль — так привыкла к этому чудесному городу. Но теперь совсем другое… Все мои чувства, все мысли устремлены вперед, в будущее. С такой полнотой я этого еще никогда не испытывала. Боже мой! Я увижу вновь мою родину…

— Чувствую, будто у меня выросли крылья, — говорит другая, и краска радости заливает ее лицо. — Еду в Москву, там много у меня родственников. Но никого не предупредила. В тягость не хочу быть никому. Я много лет была портнихой, у меня хорошее ремесло, нужное, не пропаду с ним.

Вот инженер, преуспевший во Франции. Едет в Орел с женой и дочерью, при тридцати чемоданах и сундуках. Решил, что должен работать на родине, что только там работа имеет настоящий, вдохновляющий смысл.

Один показывает телеграмму из Днепропетровска, где его ждут и где ему обеспечена жилплощадь. Другой заявляет:

— У меня никого не осталось на родине. В Париже тысяча знакомых, а там ни одного! Но только там буду я у себя. С тех пор, как узнал об отъезде, считал дни, даже часы.

В поезде пятьсот пятьдесят человек. Едут рабочие, шоферы, инженеры, священники; едут простые люди, крестьянские сыновья, оказавшиеся в эмиграции против своей воли, и бывшие белые офицеры, понявшие ложность своих прежних позиций; едет вместе с женой и сыном, который учился в Париже в советской школе, старший мой товарищ по лицею, потомок Рюрика и внук знаменитого декабриста…

Восемь пассажирских вагонов, четырнадцать товарных и одна платформа. В багажных — пианино и швейные машины, кастрюли, кровати, радиоприемники, диваны, письменные столы — все "добро", приобретенное в эмигрантские годы.

А из Сарбурга, куда прибыли советские граждане со всех концов Франции, уходит поезд уже в пятьдесят вагонов, украшенных красными полотнищами с надписями: "Настал желанный час!.." "Привет родине!..", "Мы едем домой!"

"Широка страна моя родная…" — гремит песня во всех вагонах.

Готовилась отправка новых групп. Уже более двух тысяч человек отбыло на родину. Я тоже собирался в путь.

В доме союза на улице Галлиера царила радостная атмосфера: каждый ожидал своей очереди ехать домой.

В "Союзе советских граждан" у меня было много работы. Я входил в редколлегию газеты "Советский патриот", где помещал в каждом номере большую статью и вел отдел международной политики. А кроме того, председательствовал в отделе союза в пригородах Леваллуа и Нейи.

В тридцатую годовщину Октября я провел у себя в отделе торжественное собрание, на котором выступил с докладом представитель советской миссии по репатриации. Я сидел на эстраде, украшенной красными флагами. В кратком слове приветствовал завоевания Октября. Помню, я очень волновался перед началом собрания, но все, кажется, прошло гладко, с подобающей торжественностью.

В эти же дни я написал статью, которая, по-видимому, ускорила неожиданным образом мое возвращение на родину.

"Русская мысль", новый орган наиболее реакционной части эмиграции, разразилась бранью по адресу Советской России в связи с годовщиной революции.

Я отыскал номер "Парижского вестника", органа эсесовского "управления" по делам русской эмиграции, где тоже писалось о годовщине Октября.

Статья моя состояла преимущественно из цитат, с небольшими комментариями. Приводя выдержку из немецкого фашистского органа, а затем выдержку из органа русских реакционеров, служащих теперь Уоллстриту и Ватикану, я предлагал читателю догадаться, откуда каждая. Это было невозможно, так как все одинаково хулили советскую власть буквально в одних и тех же выражениях.

Действительно, нельзя было отличить вчерашних иностранных наймитов от сегодняшних. Этот номер газеты привел в ярость эмигрантских активистов, связанных с иностранными разведками и полицейскими органами.