Глава 3 Обломки

Глава 3

Обломки

Судьбы ста пятидесяти — двухсот тысяч русских людей, после революции обосновавшихся во Франции, крайне разнообразны, часто поучительны. Это калейдоскоп, где сменяются волнующие, необыденные картины, нелепости, курьезы, отдельные удачи, иногда упорная воля, сокрушающая все препятствия, иногда полнейшее моральное банкротство.

Вот, например, трагедия во всей ее обнаженности.

Старик генерал пускает себе пулю в лоб потому, что жена его, еще совсем недавно (это было на заре эмиграции) почтенная мать семейства, познав эмигрантскую нужду, стала систематически воровать в автобусах и больших магазинах.

А вот грустная история, которой я и ограничу примеры подобного рода, и так уже достаточно часто упоминавшиеся в свое время.

Семья графов Н. (умышленно не называю фамилии). Я познакомился с ними еще в Болгарии, — они вывезли из России драгоценности и жили беззаботно, рассчитывая на скорое возвращение домой. Он — в прошлом гусар и богатый помещик. Высокий, осанистый, с небольшой бородкой, как у последнего царя, очень представительный и недалекий. Любимая тема разговоров — традиции русской монархии, высшего русского дворянства, честь, "былая слава России", "позор революции" и т. д. Она умнее его и, пожалуй, еще представительнее. Внучка министра Александра II, правнучка министра Николая I. Дети — красивые, шустрые мальчики, из которых при других обстоятельствах вышли бы, вероятно, бравые гвардейские офицеры.

Я встретил их лет десять спустя в Париже. Нужды они по-прежнему не знали.

Сам граф зарабатывал внешностью: служил швейцаром в русском ночном кабачке, оформленном под боярский терем. Должен сказать, что в своем раззолоченном кафтане и красных сафьяновых сапожках он выглядел очень эффектно, импонируя кутящим буржуа и американцам, совавшим ему крупные чаевые в благодарность за низкий поклон и почтительную расторопность.

Все три сына служили лакеями в русском ресторане, открытом петербургским поваром Корниловым. Этот ресторан (ныне уже не существующий) стал одним из лучших во французской столице, парижской достопримечательностью. Корнилов очень гордился тем, что сам Альфонс XIII, тогда испанский король, каждый раз, как приезжал в Париж, заходил "к нему", чтобы отведать курника, драгомировского форшмака или русских блинов с икрой. В ресторане бывала богатая публика, и молодые графы усердием и ловкостью тоже собирали хорошие чаевые.

Сама же графиня устроилась особенно доходно — как заведующая уборной "Шехерезады", русского ночного кабачка, настолько модного в довоенном Париже, что хозяин, бывший полковник Преображенского полка, хвалился, без улыбки, своим заведением, как одним из самых замечательных "культурных достижений", эмиграции. Так вот графиня и просиживала каждую ночь до утра в подвальчике, где помещалась уборная, обслуживая пудрой и одеколоном раскрасневшихся от шамтпаского дам и их кавалеров.

Как-то она задержала меня в этом подвальчике, чтобы рассказать о следующем случае.

Накануне к ней спустился господин, лицо которого ей показалось знакомым, но она не обратила на это внимания. Подала мыло и полотенце, и он, как и все, оставил на блюдце чаевые. Взглянула и ахнула: тысяча франков! В то время это был недурной месячный заработок среднего служащего. Тут-то и вспомнила, к то этот гость: голландский дипломат, часто бывавший у нее некогда в Петербурге…

Однако не каждому эмигранту даже более квалифицированная работа на "чаевые" приходилась вполне по вкусу. В Вене, где я был проездом в 1920 году, случилось мне встретить петербургского знакомого, бывшего офицера одного из самых дорогих гвардейских полков, человека приятного обхождения, хорошо образованного и жизнерадостного. У него за границей оказались довольно крупные средства, и он вначале жил на широкую ногу, даже в Вене выделяясь своей элегантностью и совсем напоминая молодого старорежимного барина, разъезжающего для удовольствия по европейским столицам. Затем я потерял его из виду и в Париже встретил, уже в тридцатых годах, вот при каких обстоятельствах.

Как-то, входя в русский ресторанчик, я услышал шум, крики и увидел, как выталкивали из зала пьянчугу, который всячески упирался и заявлял, икая, что он заплатит в следующий раз, а сейчас хочет выпить "хоть рюмочку".

— Помогите же вы, ведь мы с вами знакомы! — закричал он с мольбой, увидев меня.

Вот во что превратился былой венский денди: в потертом пиджачке, типичный "захудалый беженец", при-этом жалкий в своем пьянстве, с трясущимися руками и подбородком.

Быстро истратив все свои деньги, он стал шофером такси. Но память о былом тяготила его. Он не мог привыкнуть к этому ремеслу, запил и опустился до крайности. Теперь уже почти не работал, обходил русские рестораны, скандалил, молил, подчас даже целовал руку официантам, лишь бы добиться дарового глотка.

Мой лицейский товарищ Лорис-Меликов тоже стал в Париже шофером такси. Этот человек, по натуре беспечный, несколько безалаберный, не "потерял лица" и не опустился, потому что не мучился своей профессией. Это тип эмигранта, образ жизни которого не соответствует ни одному из классов, существующих во Франции.

Мелкий французский буржуа, хоть и зарабатывающий раз в пять больше Лориса, никогда не пойдет, например, в ресторан Корнилова. Сама цена обеда покажется ему чудовищной, — с какой стати тратить такие деньги? А Лорис пойдет. Потому что и после десяти, двадцати и даже сорока лет эмиграции у него нет точного бюджета, нет сбережений, а есть с детства привычка считать себя представителем привилегированного сословия, которому подобает жить "с блеском".

Я не был шофером такси. В Париже, как и мой дед в Москве почти столетие тому назад, я занимался журналистикой, что открывало мне доступ во многие французские круги. Это мне казалось естественным — в мое сознание ведь тоже внедрилась привычка рассматривать эмигрантское существование как чисто временное явление, — и я бывал в этих кругах по характеру работы, по личным связям, а иногда и по родственным отношениям. Моя двоюродная сестра вышла замуж во Франции за очень состоятельного человека (она и сейчас постоянно вращается во "всем Париже"), а мой младший брат женился на дочери бомбейского "хлопкового короля".

…Об эмигрантских браках можно было бы написать целую книгу курьезов.

Самый сенсационный случился не в Париже, но герой его был из русских парижан. Двадцатипятилетний эмигрант Зубков, промышлявший в качестве "светского Танцора" (танцевал в ресторанах за плату с дамами, не имеющими кавалеров), женился в каком-то немецком городке на шестидесятилетней девице — принцессе, родной сестре последнего германского императора Вильгельма II, который и проклял ее за этот поступок. Зубков скоро бросил жену. Она же продолжала его любить и на смертном одре произносила его имя, добавляя со слезами: Der arme Kerl!" ("Бедный малый").

Впрочем, другой русский парижанин — де Витт, бывший кавалерийский офицер, — перещеголял Зубкова, женившись без всякого скандала на своей сверстнице, принцессе Бонапарт. Я немного знал его: после такого брака он ни в чем не изменился, то есть не заважничал, и помогал многим соотечественникам.

Три грузина, братья Мдивани, прославились своими браками с голливудскими кинозвездами или просто богатейшими американками: бульварная печать обоих полушарий называла их величайшими сердцеедами XX столетия. Однако, перед тем как вступить на такое поприще, братья заручились надежным козырем.

Отец их, почтенный русский генерал, был грузинским дворянином без титула, сыновья же решили быть князьями. А когда один из них стал женихом богатой американки, то и оформили это дело. Помогла солидная материальная база.

В Париже функционировала грузинская "дипломатическая миссия", назначенная грузинским меньшевистским правительством, кажется, еще в 1919 году. В подачках это учреждение постоянно нуждалось. Вот Мдивани и помогли, а меньшевики выдали им свидетельства, что они самые настоящие грузинские князья.

Я был на свадьбе одного из Мдивани и дочери американского "короля универмагов", красавицы Барбары Хэттон. В этот день "весь Париж" собрался в русском православном храме, бывшей посольской церкви, ставшей центром русской эмиграции. Американка не поскупилась. Весь двор вокруг церкви был устлан роскошными коврами, купола, алтарь, иконостасы, все убранство были спешно отремонтированы, перекрашены, отлакированы, а число люстр чуть ли не утроено, так что над "всем Парижем" здесь действительно засиял ослепительный свет.

Двоюродный брат Николая II, великий князь Дмитрий Павлович, тот самый, который принимал участие в убийстве Распутина, тоже женился на богатейшей американке, с которой часто бывал в Париже (он затем переехал в Швейцарию, где и умер уже во время войны от туберкулеза). Брак этот дал возможность американке величать себя княгиней Ильинской; старший из Романовых, Кирилл Владимирович, объявивший себя в эмиграции императором, пожаловал ей этот титул. Он вообще был очень щедр на такие милости, может быть потому, что, кроме раздачи титулов, не мог выполнять никакой императорской функции. Но в брачном деле и самому Кириллу Владимировичу повезло: дочь свою Киру он выдал за сына бывшего германского кронпринца, то есть за "равного ей по крови", а по богатству — любому чикагскому "королю сала", так как в Веймарской республике члены бывших владетельных домов сохранили полностью свое имущество.

А судьба двух Романовых в эмиграции?

…Небольшой особняк с садиком в тихом, буржуазном квартале Отей. В просторном зале вереница девочек в трико. Маленькая щуплая женщина показывает балетные па. Тридцатые годы, сороковые. Овальное узкое лицо ее — в тонких морщинах, но число их не прибавляется и в глазах все тот же живой блеск. Каждый день во время урока входит сюда старый, но еще стройный, представительный человек, с мягкими чертами лица: он записывает русские, французские, английские фамилии учениц, ведет учет занятий. Эта женщина, почему-то переименованная Кириллом Владимировичем в… княгиню Красинскую, — некогда знаменитая балерина Матильда Кшесинская. Он — ее муж" внук Александра II и двоюродный брат Николая II, великий князь Андрей Владимирович.

Как и брать" его, Кирилл и Борис, Андрей Владимирович унаследовал от матери — немецкой принцессы — крупные средства за границей, М. Ф. Кшесинская всегда была страстным игроком: большую часть этих средств она проиграла в Довилле и Монте-Карло. Тогда открыла балетную студию, вскоре получившую в артистическом мире заслуженную известность. Андрей Владимирович умер уже после войны. Вдове его было много, очень много лет, но она еще продолжала преподавать.

Из всех старших Романовых, оказавшихся за границей, Андрей Владимирович проявлял, пожалуй, меньше всего суеты, все свои досуги посвящая изучению отечественной истории. Я работал одно время над исследованием о жизни Александра I и не раз обращался к нему за консультацией. Кабинет его украшали не только портреты родственников — императоров и королей, но и длинные ряды редких книг о России. О старине он говорил со знанием дела, о современности — спокойно, без злобы.

"..Тридцатые годы. Русская пасха. К замку в нескольких километрах от Парижа после полуночи подъезжают вереницы машин. Женщины в светлых вечерних туалетах, мужчины во фраках поднимаются на крыльцо. В первом зале — огромный стол с окороками, исполинскими ростбифами, всякой птицей, пасхами и куличами. И такие же столы во втором, третьем, четвертом зале. Сколько нас здесь вокруг этого роскошного угощения? Человек двести-триста, не меньше. Русских сравнительно мало, и это в большинстве не представители былой старорежимной верхушки. Вот биржевой маклер, который был биржевым маклером и в Петербурге, вот одесский банкир с довольно сомнительной репутацией, а вот дама, о которой известно только, что за ней ухаживает какой-то богатый адвокат. Среди французов есть и представители "всего Парижа". Популярная актриса с двумя почитателями; сапожник, но не простой, хозяин одной из самых модных в Париже обувных мастерских; несколько лиц с громкими именами, чаще бывающих в игорных домах, чем в аристократических салонах. А кроме французов, разные иностранцы, преимущественно американцы — из категории любителей парижских ночных увеселений.

Для большинства все здесь своего рода курьез: пасхи и куличи, которые они никогда не пробовали, огромные портреты русских царей, да и сам хозяин.

Он красив и величествен. Похож, но с меньшей суровостью во взоре, на прадеда своего, которого царедворцы объявили "самым красивым мужчиной в Европе". Это великий князь Борис Владимирович, правнук Николая I, внук Александра II; рядом жена его, русская из "простых смертных", тоже красивая и моложе его на много лет.

На таких приемах Борис Владимирович бывал со всеми милостиво приветлив. Много пил, но не пьянел, привык пить вдоволь и каждый день. Вся его жизнь была шумным кутежом, и он продолжал кутить в эмиграции на самую широкую ногу.

Парижская русская аристократия не любила Бориса Владимировича за то, что он не оказывал ей никакого внимания. "Я хожу к тем, у кого чистая скатерть", — объявлял он не стесняясь. Вот и получилось, что Шереметьевы или Волконские, познавшие в эмиграции нужду, куда менее коротко были с ним знакомы, чем какой-нибудь сомнительный биржевой маклер. Для самого же Бориса Владимировича все были одинаковы, так как он считал себя олимпийцем, который одинаково выше всех! Деньги, унаследованные от матери, приумножил выгодными биржевыми операциями и собирал у себя самую разношерстную веселящуюся публику.

Умер Борис Владимирович во время войны. Его похоронили в голубом мундире лейб-атаманского полка, единственном сохранившемся из его бесчисленных генеральских мундиров. В гробу черты его приняли суровое выражение, и он еще более походил на своего прадеда.

…Годы 1936–1937. Русский вечерний ресторан с танцами и пением. В зале иногда появляется хозяин — худой, высокий, уже немолодой человек. Подходит к столикам и осведомляется, всем ли довольны посетители. Французы таращат глаза: в петлице хозяина ресторана розетка ордена Почетного Легиона самой высокой степени, обладатели которой носят в торжественных случаях красную ленту через плечо. Многие русские поднимаются с места:

— Покорнейше благодарю, ваше императорское высочество, все прекрасно!

Старый ресторатор получил некогда такой орден, как член Российского императорского дома. Это герцог Лейхтенбергский, князь Романовский.

Узнав, кто он, французские буржуа сокрушенно качают головой. Для них он француз! В самом деле, дед его получил титул князя Романовского (с включением потомства в русскую династию), женившись на дочери Николая I; а сам по себе он был сыном пасынка Наполеона I, Евгения Богарнэ, получившего титул герцога Ленхтенбергского от своего тестя — баварского короля.

Под Бородином принц Евгений Богарнэ штурмовал со своим корпусом батарею Раевского. В этом ресторане я наблюдал встречу его правнука с принцем Мюратом, чей предок, лихой неаполитанский король, командовал под Бородином французской конницей. Этот Мюрат жил до революции в России, а мать его, кажется, была грузинкой. Они поцеловались и затем долго сидели за столиком, слушая цыган.

Оба были вновь на родине предков, французских военачальников, пожелавших покорить Россию. Но кто кого покорил? Когда я проходил мимо этих "наполеонидов", я расслышал несколько слов: они говорили между собой по-русски.

…Мне придется еще упоминать о Романовых. Кое-кто из них жил на остатки былого великолепии, кое-кто зарабатывал как мог. Один из младших Романовых скромно работал в Париже банковским служащим. Другой, старше его, устраивал у себя обеды… за определенную плату. Во "всем Париже" находилось достаточно выскочек, чтобы воспользоваться таким поводом для похвальбы: "Вчера я обедал у великого князя". Елена Владимировна, сестра Кирилла и жена греческого принца, не только выдала замуж свою дочь за сына английского короля, по и открыла под Парижем приют для русских детей. Но это исключение: нуждающиеся эмигранты мало видели помощи от преуспевших Романовых.

…Когда Николай II назначил Барка министром финансов, Мятлев съязвил в одном из своих памфлетов, что "можно выехать на барке за неимением корабля". Но сам Барк считал себя кораблем, которого никакая буря окончательно потопить не может. На то у него и воля и предприимчивость. И в самом деле, всплыл после революции, да еще как! Из министра финансов русской империи превратился в финансового эксперта английского королевства и оказал в этом качестве такие услуги, что получил в награду титул сэра, сразу возводящий его носителя на одну из высших ступеней английской социальной иерархии. Я помню его в Петербурге важным министром, очень падким на почести. Довелось мне как-то встретить его в Париже, куда он приезжал как представитель английских банков; сам вид его и множество льстецов, его окружавших, наглядно показывали, что сэр Питер Барк по-прежнему пользовался всеми привилегиями власть имущего.

Очень различна эмигрантская судьба моих лицейских товарищей.

Тот, который в Петербурге таскал деньги у отца, в Париже не стал работать и быстро опустился на дно, Я потерял его из виду, но слышал, что он бродяжничал, ночевал под мостами и судился за воровство.

Николай Набоков. Внук министра Александра II, племянник кадетского лидера Владимира Набокова. В Берлине, а затем в Париже, где я одно время часто видел его, он занимался музыкой. Проявил известное дарование и даже написал два-три балета. Объявлял, что все, что не "чистое искусство", — презренно и низко. Говорил, что поэтому ему неинтересна никакая политика: он большевиков не ненавидит, так как выше подобных чувств, — большевики просто ему неинтересны. Зато, как будто без прямой связи с эстетикой, его болезненно интересовал "весь Париж", в который ему страстно хотелось попасть. Но не попал. Музыка его не имела особого успеха, и, несмотря на все потуги, он как композитор не получил во Франции широкой известности. Переехал в Америку, но и там не выдвинулся по-настоящему на чисто музыкальном поприще. И вот, уже вернувшись на родину, я узнал, что Набоков стал одним из организаторов крикливой антисоветской пропаганды "Голоса Америки" на русском языке. Забыл, значит, "чистую" эстетику и "вдруг возненавидел большевиков". Видно, не нашел другого способа попасть в "весь Нью-Йорк".

Князь Шаховской. Это добрый малый. Уже лет двадцать пять, как работает поваром в ресторанах. Но спросите его, кто он такой, и он ответит не задумываясь: "Я конногвардеец". Это потому, что без году неделю служил в конной гвардии. Он не тщеславен, не ищет развлечений, не старается уйти от своей профессии — он повар хороший и любит свое дело, не стремится в "весь Париж" (слишком высоко, да там и не знают о конной гвардии!), не говорит себе, что его профессия временная (ему не надо никаких утешений), но он готовился быть конногвардейцем, начал свою взрослую жизнь как конногвардеец — им и останется вовек! Кроме поварского дела, все его интересы вне современности. Политика его мало занимает, как и музыка и театр. Но он очень любит потолковать о том, что конную гвардию напрасно ставили несколько ниже кавалергардского полка. А так как на эту тему не разговоришься с французскими поварами, он после работы видится только о такими же, как он сам, то есть с шоферами такси, конторскими служащими или приказчиками из русских эмигрантов, которые на вопрос, кто они, ответят: "Я преображенец", "Я конногренадер" и т. д.

На заре эмиграции в парижских "модных домах" работали манекеншами многие русские девушки с громкими, аристократическими именами. Они мало общались с товарками-француженками, считали свою профессию временной и не старались в ней преуспеть (впрочем, для манекенши в Париже преуспеть — значит, как правило, найти богатого покровителя). Такой взгляд предохранил их от многих соблазнов, но они не пожелали за это время научиться другому ремеслу, а когда прошла молодость, многие узнали нужду.

В этой главе я говорю лишь об эмигрантах из дворянской или служилой верхушки старой России либо моего поколения, либо еще старше. В подавляющем большинстве они не вошли в тот класс, который соответствовал бы их новому социальному положению. Ночной сторож — бывший прокурор, или уборщик, который в прошлом командовал дивизией, конечно, оказались выше уровнем своих товарищей по новой профессии. Но беда в том, что все эти сторожа, уборщики, шоферы или конторские служащие не осознали себя трудящимися: попали в класс эксплуатируемых, но продолжали мыслить и чувствовать как эксплуататоры. Немногим эмигрантам этого поколения удалось пробиться на верхи французского буржуазного общества. Прочие же остались на задворках этого общества, часто завидовали ему, но считали его своим новым естественным начальством и полностью разделяли его взгляды на социальные вопросы. С французскими буржуа их роднило косное нежелание прислушаться к голосу народа, французского народа, среди которого жили; они ничего не захотели понять и в судьбах собственного народа. Были исключения, их я коснусь. Но в общем срослись еще до войны с французским народом, прониклись интересами трудящихся, то есть подлинными своими интересами, лишь некоторые простые люди из так называемых (согласно русской парижской терминологии) "эмигрантских низов".