В МИРНЫЕ ДНИ
В МИРНЫЕ ДНИ
1
Восемь лет пронеслись в боях и походах. Отгремели грозы, отполыхали пожарища гражданской войны и на Дальнем Востоке. На земле родной от моря и до моря установился мир.
Пришло время расставаний.
Первым поехал в распоряжение главкома Виктор Русяев, за ним в политуправление отправился Соломон Диктович. Вскоре был вызван в Читу Николай Томин. Николай Власов пришел проводить своего друга и командира. Он взял фотографию штаба Забайкальской группы войск, посмотрел на боевых товарищей и на обороте написал:
«Быть полезным обществу и людям — вот задача и смысл нашей жизни. Н. Власов».
Ехал Николай Дмитриевич на запад. И все думал-думал о том, как по-новому, по-разумному хозяйничать надо.
Вот запись из его дневника:
«6 марта 1922 года. Село Дормидонтовка. Местность здесь представляет долину, слегка пересеченную небольшими возвышенностями. Лес вблизи почти весь уничтожен, да его здесь и не ценят. В каждой деревне лежит масса бревен, которые гниют. Вырубка леса производится бесконтрольно и бессистемно. Кому сколько вздумается. Кедры даже срубаются для того, чтобы снять орехи. Душа болит, когда видишь все это. А крестьяне, имея кругом такое богатство, благодаря их некультурности, живут не лучше китайцев.
26 марта 1922 года. Рухлово-Сковородино. Какое великое будущее, какие еще неисследованные богатства Сибири, что даже трудно охватить это уму человеческому.
27 марта 1922 года. Дорога с Рухлово на Ерофей Павлович. Жаль бросать этот край, где можно поработать с пользой для государства.
1 апреля 1922 года. Чита. Добрались до Читы. Вечером был у главкома. Получил согласие на отпуск. Блюхер говорит, что, если узнают в Ново-Николаевске, что я еду в отпуск, то могут задержать. Есть слухи, что мне дают 10-ю кавалерийскую дивизию. На западе, видимо, назревают новые события.
4 мая 1922 года. Чита — ст. Яблоновая. С Блюхером расстались хорошо. Сегодня утром съездили с ним в горы и сфотографировались. В шесть часов вечера выехал попутным поездом до Иркутска.
8 мая 1922 года. Иркутск. Был у Мулина, который предложил мне должность помкомандарма, но я определенного согласия не дал. У меня остается в мечтах демобилизация, и вместе с ней осуществление мечты о сельском хозяйстве. (Томин хотел организовать на родине сельскохозяйственную коммуну.)»
…Как-то Аверьян зашел в умывальник и остолбенел. На полу лежал завернутый в одеяло ребенок. Аверьян не помнит, как очутился перед командиром.
Николай Дмитриевич развернул одеяльце. Там записка: «Зовут Ниной. Не от радости, от горя бросаю». Пара запасных пеленок. Крохотная, розовенькая девочка потянула ручонками, зевнула, открыла глаза и громко заголосила.
— Не плачь, дурашка, — нежно прошептал Николай Дмитриевич, перепеленывая девочку.
Как заботливая мать, ухаживал Николай Дмитриевич за ребенком, доставал на станциях молоко, поил кипяченой водой с сахаром.
— Вот обрадуется Анюта! — часто восклицал Николай Дмитриевич. — Один сын у меня был и тот умер младенцем. А тут, смотри, какое счастье привалило.
Довести Нину до дома не удалось. Девочка заболела и пришлось передать ее в детский приемник.
Чем ближе подъезжал к дому, тем тревожнее на сердце: приближались минуты расставания с Аверьяном. Он отслужил: уезжает домой.
За годы войны Аверьян возмужал и так изменился, что от прежнего казачонка остался длинный нос с причудливой горбинкой да черные глаза. Он научился ценить себя и, как часто бывает у ординарцев больших командиров, иногда пересаливал в обращении со средним комсоставом. Результат пересола — взбучка от Томина.
Проехали Курган. Здесь вышел из вагона Антип Баранов. Он едет на родину в отпуск, договорились встретиться в Ново-Николаевске. На подходе — Юргамыш. Нервозность командира передается Аверьяну, он то и дело поглядывает в окно, встает, снова садится.
Николай Дмитриевич снял чемодан и поставил его перед ординарцем.
— Это тебе, друг мой верный, неразлучный, на память… — и вышел из купе.
Аверьян бросился к выходу — поезд тронулся.
— Николай Дмитриевич, — закричал Гибин. — Понадоблюсь, покличь, как в восемнадцатом, в огонь и в воду.
— Спасибо, — ответил командир, не поднимая головы. — Будь здоров, Аверя. Прощай!..
Аверьяну не терпится. Открыл чемодан. В нем — новое обмундирование — брюки, гимнастерка, хромовые сапоги, кавалерийская фуражка и давнишняя мечта его — кожанка, точно такая же, как у командира.
2
Вот и родной дом. Все здесь знакомо до мельчайшей подробности — своими руками строил.
— Колюшка, милый! — вскрикнула Анна Ивановна, бросаясь к мужу.
— Валя, Валюшка! Папа приехал.
В комнату вкатилась голубоглазая девочка лет трех, с голубым бантом на голове.
Ни о чем не спрашивая, Николай Дмитриевич схватил приемную дочь, высоко поднял ее, прижал к груди, поцеловал и начал кружиться с нею по комнате, напевая что-то веселое.
— Какая же ты умница: в сердце у меня прочла! — сказал Томин, выслушав историю приемной дочурки.
Быстро пролетел отпуск. Большую часть времени Николай Дмитриевич провел с дочкой. Он придумывал разные игры — качал ее на ноге, возил на спине, играл в прятки, и она, счастливая, радостная, весело хохотала. А вечерами писал:
«21 мая 1922 года. Куртамыш. Положение края к югу от железной дороги очень скверное. Девяносто процентов населения голодает.
23 мая 1922 года. Куртамыш. Отдыхаю уже шестой день в полном смысле. Никуда не хожу, разве в лес, кушаю, сплю и ковыряюсь на огороде. Но покоя не дает совесть, что я сыт, а вокруг такое творится.
25 мая 1922 года. Куртамыш. Срок отпуска кончается. Через несколько дней еду в Ново-Николаевск. Отдохнул очень хорошо, физически чувствую, что мне гораздо лучше, но душевно неважно. Подавляюще действуют картины голода, а также меня нервирует то, что до сих пор не налажена работа местных органов власти. Есть еще произвольные действия некоторых начальников, но думаю, что рано или поздно все это изменится к лучшему».
3
Томина назначают командиром шестой отдельной Алтайской кавалерийской бригады. Однако мысль о демобилизации из армии его не покидает.
В Омске Томин записывает в своем дневнике:
«Командующий войсками Мрачевский обещал мне ходатайствовать и поддержать просьбу о моей демобилизации с военной службы».
А через день новая запись:
«Вчера виделся с моим бывшим боевым товарищем, который работает на селекционной станции. Тоже мечтает об устройстве хозяйства артельного».
Пока решается вопрос в «верхах», Томин крепко берется за организацию боевой учебы армии в мирных условиях.
«18 сентября 1922 года. Семипалатинск. Вот уже полмесяца, как работаю в бригаде. Работать приходится до головной боли. Хотя и тяжело, но, кажется, дело налаживается.
12 ноября 1922 года. Семипалатинск. Работы масса. Центр забрасывает бумагами и другими указаниями, которые не успеваешь провести в жизнь».
Части бригады разбросаны на сотни верст. В штабе Томин бывает редко. Он в полках и эскадронах проводит инспекторские проверки, инструктирует, учит, требует. Новый 1923 год застал его на «Гусиной пристани». И во всех поездках сопровождает комбрига ординарец Антип Баранов.
Кони с рыси перешли на шаг. Кругом степь. От яркого солнца больно режет глаза. Под ногами лошадей хрустит снег. Едут молча, каждый думает о своем. Баранов тяжело вздохнул.
— О чем вздыхаешь, Антип? — спросил Томин.
— Да что-то о доме взгрустнулось, писем давно от Даши нет, — ответил тот.
— А кто Даша-то? Невеста?
Антип вспыхнул. «Сказать или не сказать?» — подумал он и выпалил.
— Жена.
— Жена! — удивился Томин. — Выходит в отпуске женился и молчал, — укоризненно проговорил он. — Да разве так можно?
— Да как-то все случай не подвертывался, вот и молчал. Служить моему году еще долго, ну а Даша настояла. Поженимся, говорит. А то еще, чего доброго, привезешь из Красной Армии какую-нибудь кралю.
— Вот видишь, Антип, если бы я раньше знал, что ты женат, на Новый год отпуск дал бы тебе.
«7 января 1923 года. Семипалатинск. Сегодня проскакали 110 верст, но к вечеру все-таки добрались до дома, меня не ожидали. После 600 верст дороги квартира кажется особенно уютной, прямо-таки раем».
Утром Николай Дмитриевич случайно заглянул в чулан, где хранились продукты, и возмутился.
— Аня, иди-ка сюда, — позвал он жену. — Это что такое?
— Мясо, — ответила жена.
— Я тоже так думаю. Но какое мясо? Мне как командиру самую лучшую часть туши приволокли, а подчиненным что? Одни ребра. В следующий раз такого не позволяй.
Томин ушел на службу, а через час прибыл красноармеец и заменил мясо. Попало за это и начальнику, ведающему продовольственным снабжением.
«28 января 1923 года. Сегодня вечером закончили военные игры. Кажется, дивизия, которой я командовал, сыграла хорошо.
20 марта 1923 года. Семипалатинск. Сегодня приехал сюда комвойск. Я просил насчет демобилизации, но, видимо, ничего из этого не выйдет, так как он заявил, что меня не демобилизуют ни в коем случае».
Николая Дмитриевича перевели в Бийск на должность командира 4-й кавалерийской бригады. Здесь военкомом работал старый боевой друг Томина Евсей Никитич Сидоров. В соединении был и полк имени Степана Разина. Много друзей и товарищей по империалистической и гражданской войне встретил Томин в родном полку.
Дружеские отношения, взаимное уважение и доверие командира и комиссара плодотворно сказались на положении дел в бригаде. А в редкие свободные часы друзья выезжали на охоту. Работать было легко.
В городе с квартирами трудно и Томины жили на даче близ Бийска.
Как-то ординарец принес птенца. Анна Ивановна оставила дрозденка, кормила, поила его, и он быстро вырос.
Настало время, когда дрозд стал хорошо летать по комнате, теперь можно и на волю выпустить.
«Улетит», — с грустью подумала Анна Ивановна и открыла окно.
Каково же было ее удивление, когда вечером кто-то настойчиво постучал в окно. Глянула.
— Батюшки! Коля, посмотри, прилетел.
И с того дня, где бы ни летал дрозд, всегда возвращался домой. Сядет на окно и начнет выводить по своему:
— Тю-тичи! Тю-тичи! Давайте есть. — Когда не сразу открывали ему, он начинал сердиться, сильнее стучать клювом в стекло.
Николай Дмитриевич, придя с работы, часто наблюдал забавные сцены. То после еды дрозд прихорашивается, то купается в тазике и по всей комнате разбрызгивает воду.
— Ну и подлец, ну и подлец! — приговаривал Николай Дмитриевич, любуясь проделками дрозда, которого ласково называли Шалуном.
Осенью Томиным дали квартиру в Бийске. Что делать с Шалуном? Взять в город — могут кошки съесть.
— Давай унесем его в лес, — предложила Анна Ивановна.
— Согласен.
Томины идут лесом по ковру осенних листьев, тихо разговаривая. Шалун перелетает с плеча Анны Ивановны на плечо Николая Дмитриевича, что-то щебечет.
Взметнув крыльями, дрозд улетел и скрылся в лесной чаще.
— Ну вот и хорошо, что так получилось, пусть себе на воле летает, — проговорил Николай Дмитриевич.
— А все-таки, Коля, давай спрячемся, чтобы он нас не нашел.
Томины быстро спрятались в овраге и, пригнувшись, по зарослям пробирались домой.
Вот они вышли из оврага. И…
Дрозд, умостившись на плечо Николая Дмитриевича, еще громче закричал:
— Тю-тичи, тю-тичи!
— Ну разве от такого подлеца отделаешься? — проговорил Николай Дмитриевич.
После переезда Томиных в город, дрозд часто прилетал на старую квартиру и требовал:
— Тю-тичи! Тю-тичи!
Но окно не открывалось…
Томина вызвали в штаб округа и предложили поехать учиться.
«31 августа 1923 года. Лагерь на Оби. Сегодня прощался с бригадой. Разинцы преподнесли мне адрес».
В личном деле Томина добавилась еще одна аттестация.
«Тов. Томин за время совместной службы показал себя чрезвычайно энергичным и настойчивым работником. Хотя и не имеет военного образования, но за время службы на ответственных должностях приобрел большой практический опыт. Систематичен и расчетлив в работе. Правильно и быстро схватывает обстановку. Прямой, не стесняется говорить правду в глаза, что часто вызывает недоброжелательное к нему отношение. Болезненно самолюбив, но в своих ошибках сознается. К подчиненным строг, но справедлив, хороший товарищ. Работает над расширением как военного, так и общего кругозора. Недостаток общеобразовательного ценза восполняется природным умом. Трезв и безупречно честен. Предан делу революции. Политически удовлетворительно развит. Состояние здоровья хорошее. Как командир для Красной Армии чрезвычайно ценен. Желательно командирование на Военно-академические курсы высшего комсостава РККА для получения теоретических знаний. Занимаемой должности соответствует.
Комкор-военком 10 Гайлит».
4
С Москвой у Томина связано многое. Суровой зимой 1921 года по заснеженным улицам столицы он вез на санках своего больного друга Колю Власова. Здесь в мае 1921 года получил назначение на борьбу с антоновщиной. И вот он вновь в Москве на учебе.
«12 октября 1923 года. Занятия будут нелегкими, если будут проходить такими же темпами, какими начались. Я чувствую себя физически сносно, но учиться мне будет безусловно тяжело с моей квалификацией. Но попробую тянуться за остальными.
17 октября 1923 года. Только что пришел из Военно-академических курсов. Там у нас сегодня был товарищ из Реввоенсовета Республики. Он говорил, что пера нам научиться быть правдивыми, эта правдивость нам необходима при описании истории своих частей, а тем более при сообщении во время операции. А то у нас всегда получается очень гладко: если нас разобьют, то говорим, что силы противника велики. Вообще в отношении этого он сказал то, что я говорил десять месяцев назад на военной игре. Тогда один командир подал мне записку: «А для чего эта правдивость в армии?» Вот если бы он сегодня был здесь, то, наверное, не спросил бы для чего.
19 ноября 1923 года. Сегодня был на докладе Свешникова по вопросам дальней разведки. Выдвинутые товарищем Никулиным новые взгляды оказались только новыми словами и, по-моему, абсолютно не выдерживает критики рейд, как разведка армейской конницы».
Шли лекции, военные игры, работы с картой. А по воскресеньям встречи с друзьями.
— Виктор, забирай свою Юлечку да топай к нам на пирог с изюмом, — приглашает Томин друга.
Собирались вокруг стола, нетерпеливо ждали, когда подадут пирог.
— Моя Аннушка такой испечет — пальчики оближешь!
Анна Ивановна принесла самовар.
— Вот, товарищи, полюбуйтесь, новенький, вчера купил, настоящий тульский. Не чета вашим кастрюлькам-молчункам и чайникам-пыхтунам, — шутил Николай Дмитриевич. — Какой чай без самовара? Чай без самовара, что свадьба без музыки.
После чая — воспоминания о былых походах, вечером — театр, кино.
Томин учился отлично, смело выступал против старых теорий, высказывал свои мысли и, когда преподаватели скептически отрицали его выводы, категорически заявлял:
— Мы будем воевать не на бумаге, а на местности!
В январе 1924 года, над страной пронеслась черная гроза: умер Владимир Ильич Ленин. Эту страшную весть, раздавленный ею, оглушенный, Николай Дмитриевич принес жене.
Да он и выговорить ничего не смог: не подчинялись губы, нервно дергалось лицо, хлынули слезы. Молча положил перед женой экстренный выпуск «Правды» и «Известий».
У Анны Ивановны задрожал в руке газетный лист: в траурной рамке портрет самого близкого и родного человека. Она опустилась на диван, горячие слезы текли по щекам.
«22 января 1924 года. Это событие нужно записать не в дневнике, а в сердце и разуме, и чтоб там оно запечатлелось навсегда, до самой смерти, да так оно и случится. Как много значат два эти слова «умер Ленин», как много скорби и как тяжела эта потеря, говорить не нужно. Кто понял его учение, тот поймет, что потеря Ленина очень и очень тяжела. Верить не хотелось. Но это подтвердилось позднее. Трудно зафиксировать на бумаге то чувство глубокого горя и горя непоправимого, которое охватило меня и, по моему мнению, овладело всеми, кто боролся за освобождение угнетенных и видел в Ленине великого вождя, кто понимал и ценил его, тот, безусловно, потерял больше, чем потеря своего отца или матери.
23 января 1924 года. Сегодня ВАК в полном составе встречал останки В. И. Ленина. Когда процессия двигалась от Павелецкого вокзала, то по пути все проулки и улицы были заполнены людьми. Настроение у всех какое-то подавленное, всюду во взгляде рабочего, красноармейца чувствуется потеря, сожаление…
24 января 1924 года. Сегодня имел возможность попасть в колонный зал к телу В. И. Ленина. Стоял около получаса. Толпа двумя вереницами проходила беспрерывно, тихо, торжественно. Вот отец поднял ребенка (пяти-шести лет), который впился глазенками и все время поворачивал голову в сторону Ильича. Трудно передать то чувство, которое овладело мной, пока я находился там.
25 января 1924 года. В семь часов все Ваковцы и семьи ходили отдать последний долг Ленину и дать клятву на верность трудящимся.
26 января 1924 года. Завтра хороним Ленина. Как больно и как тяжело это сознавать! Этот факт, от которого нельзя отмахнуться и который нельзя изменить никакими силами. В Ленине не только партия и партийные потеряли близкого, родного и верного товарища и друга, но и беспартийные одинаково потеряли в нем не только государственного человека и вождя страны, но и олицетворение справедливости».
5
На первомайские праздники Томины собрались ехать к Блюхеру в Ленинград. Но Николая Дмитриевича вызвали с лекции в Реввоенсовет республики и вручили приказ о назначении командиром 6-й отдельной Алтайской кавалерийской бригады.
…Тихий весенний вечер. Виктор Русяев и Николай Томин прошли по Красной площади около Мавзолея Ленина и Спасских ворот, постояли у памятника Минину и Пожарскому и вышли на Замоскворецкий мост. Остановились. Помолчали.
— Значит, завтра едешь? — спросил Русяев.
— Еду.
— Но есть приказ не посылать командиров в отдаленные районы, если они там уже служили.
Томин улыбнулся.
— Знаю. Откажись, подумают, что струсил, а это для меня всю жизнь страшнее всего.
— Ну, а как с партией? Здесь за тебя все поручатся. А там новые люди, опять придется ждать…
Друг задел самый больной вопрос, вопрос вопросов в жизни Томина. С юных лет он связан с революцией, с юных лет отдавал свою жизнь народу, а вот уж и гражданская война кончилась, и в этой битве не был посторонним наблюдателем, а все еще не в партии.
Опершись на перила моста, глядя на Москву-реку, Томин постоял немного молча. А потом резко повернулся к Русяеву, дрогнувшим голосом сказал:
— Нет, Витюша, опоздал я. Что скажут? Когда Советская власть на волоске держалась — не вступал, наверное, за свою шкуру дрожал. А теперь, когда победили, — запримазывался. Опоздал я, друг, опоздал…