В БЕССОННУЮ НОЧЬ

В БЕССОННУЮ НОЧЬ

1

Исход февраля 1918 года. Над Троицком, распластавшимся в отлогой котловине, плывут лохматые тучи. Они цепляются за гребни степного перевала, окружившего, словно крепостными стенами, и каменные купеческие дома, и подслеповатые хибары мастеровых. Из туч, будто из дырявого полога, сыплется и сыплется снеговая крупа, порывами ветра ее несет по глухим улицам.

У гранитного подножия Пугачевой горы, опоясывая город с севера, изогнутой ветвью лежит речка Увелька. Южнее прямым стволом вытянулась ледяная гладь другой реки — шире, крупнее — реки Уя. На противоположном берегу ее чернеют невысокие скалы. В полыньях шумит водоворот.

Ветер разорвал тучи. Улицы города осветились лунным светом. Троицк кажется мертвым, опустевшим.

Но вот вдали прошел патруль, постукивая каблуками застывших ботинок. Вдоль забора крадется пропойца с бутылкой под полой. У ворот дома, что фасадом обращен к горе, никак не могут распрощаться парень и девушка.

В морозной тишине скрипнула калитка добротного крестовика. Вышел толстяк и, озираясь, пивным бочонком покатился по теневой стороне улицы.

Какой-то салган[1] отправился на тайное сборище.

В центре города видны желтые столбы света, которые поднимаются из окон большого двухэтажного дома. Советчики решают вопрос, как схватить за горло белогвардейскую казачью контру.

На вершину Пугачевой горы взошел человек в папахе и солдатской шинели. Остановился, перевел дыхание, внимательно осмотрелся.

Перед военным лежит беззащитный город. Сегодня уехал домой последний взвод, в Троицке остался уставший и поредевший от боев с дутовцами 17-й Сибирский стрелковый полк да небольшой красногвардейский отряд из необстрелянных юнцов.

Вокруг рыщут банды Дутова. В любой момент они могут нагрянуть, порубить гарнизон, разогнать Советы.

Тяжело вздохнув и поплотнее запахнув полы шинели, военный стоял несколько минут, не шелохнувшись, потом быстро начал спускаться к реке, направляясь к центру города.

2

Кирпичный дом купца первой гильдии Луки Платоновича Гирина стоит в глухом переулке. В каменные стены ограды вмурованы осколки бутылок. Кладовые, завозни, амбары окружают обширный двор и скрывают его от постороннего глаза. Строения приземистые. Однако в невзрачном снаружи доме высокие хоромы. Из узкого, темного коридора налево ход на половину хозяйки, филенчатая дверь прямо — в кабинет хозяина. Смежная комната всегда находится за семью замками.

Сегодня Гирин ждет важную персону: тайного посла от самого атамана Оренбургского казачьего войска, Александра Ильича Дутова. Знает он и чего ради послан человек. Потому-то и пригласил к себе кержака-купца, чуть ли не мильонщика, Пуда Титыча Тестова, обладателя множества салотопен и сыроварен. Впрочем, в Троицке Пуда Титыча звали куда проще: Усатый Нос.

…Хозяин и гость сидят в креслах, перекидываются через стол пустыми фразами. Но вот Лука Платонович откинулся на спинку, вытянул длинные руки по подлокотникам, погладил прохладное дерево волосатыми пальцами. Холодные, как стекла, глаза его уставились на собеседника.

Скрестив на мягком животе пухлые руки с короткими толстыми пальцами, Пуд Титыч юлит маленькими глазками под холодным взглядом купца. Троицкому салгану явно не по себе.

А хозяин — без обиняков:

— Мы с тобой, кум, одного поля ягода, таиться с тобой не стану. За войну и я не без прибытка остался. Ты это знаешь. Ну и ты, кум, не дремал. И Керенский нас тоже не изобидел! Я уж, прямо сказать, силенку в себе почуял немалую. Сначала, думаю, мелкоту, мальков — ам, ам! А там и покрупнее которых — мыловаров, салотопенников, бакалейщиков…

— Так, стало быть, и меня?! — с деланным смешком пропищал гость.

— Что делать! Коммерческое дело таковское: хоть сват, хоть брат!.. На то, говорят, и щука в море, чтобы карась не дремал…

— Ерша-то и щука не берет! — возразил гость, задорясь.

— С тобой, кум, поладим. В компаньоны возьму, — примирительно сказал Гирин. — Разве о тебе речь! Я бы и за братьев Якушевых взялся, и за челябинских, и за оренбургских… — выкрикнул Гирин, — А там, глядишь, и с которыми всероссийскими тузами схватился бы! — Он сжал кулаки, словно перед ним был незримый борец-противник…

И вдруг обмяк, опустил тяжелый кулак на стол.

Дверь бесшумно открылась, просунулась круглая бритая голова, послышался робкий голос слуги-киргиза:

— Козяин, гость пришла.

— Веди, — ответил Гирин и встал. С превеликим усилием поднялся и Пуд Титыч.

3

В кабинет вошел мужчина в дождевике, башлык опущен на ворот шинели, на офицерской папахе красный бант.

Купец и заводчик обменялись тревожными взглядами.

— Не узнаешь, Лука Платоныч? — спросил простуженным голосом гость.

— Эко, как ты, Вениамин Петрович, принарядился! — узнав казачьего офицера Полубаринова, воскликнул Лука Платоныч. — Настоящий красный боевик.

Гирин помог гостю раздеться, повесил одежду на передвижную вешалку.

Пуд Титыч с нескрываемым интересом рассматривал есаула. Это был вышесреднего роста, широкоплечий, безукоризненной выправки офицер. Светлые лоснящиеся волосы прилизаны на прямой пробор, густые длинные белобрысые брови срослись над переносицей.

Одернув новенький френч английского сукна, Полубаринов обменялся рукопожатиями с Гириным и Тестовым, устало опустился в кресло.

— Чертовски умаялся, — заговорил гость. — Вы удивляетесь моему наряду? Не удивляйтесь. Словно через слоеный пирог к вам пробирался. Что на белом свете творится — сам черт ногу сломает! В одной станице Советы верховодят, в другой — атаман властвует, а в иных и Советы и атаман сидят. Одним патрулям кресты да мандат наказного атамана в нос суешь, перед другими красным бантом да удостоверением солдатского комитета трясешь.

— Неужто от Верхнеуральска всю дорогу пешком? — спросил Лука Платонович.

Полубаринов лениво улыбнулся, отрицательно покачал головой. Немного помолчал, прищурив глаза, и нехотя ответил:

— До Менового двора на перекладных — и свои, и красные наилучших рысаков подавали. Так спешил, что с утра во рту маковой росинки не было.

— Зубы гостю заговариваешь, а про утробу забыл? — пискляво вставил Тестов.

Лука Платоныч извлек из тумбы стола бутылку коньяка, тарелки с хлебом, икрой, маслом, солеными грибами, ломтиками голландского сыра, кружками краковской колбасы, и все это поставил на стол.

— Пока замори червячка, а там и ужин готов будет.

Хозяин первым предложил тост за здоровье Александра Ильича Дутова.

— Александр свет Ильич приказал вам кланяться, — уплетая за обе щеки закуску, проговорил Полубаринов.

— Покорнейше благодарим, — без особого, впрочем, восторга ответил Гирин.

— Как здоровье наказного? — скорее для приличия, чем из искреннего побуждения спросил купец.

— Спасибо. Горит желанием быстрее встретиться с вами в Троицке.

— Дай-то бог! Дай-то бог! — просипел Тестов, ладонью руки вытирая влажные жирные губы. — Скоро ли мы его, долгожданного, примем в своих хижинах? Житья нет, хоть в гроб ложись!

— Бог-то бог, да и сам не будь плох, господа хорошие. Дутов на днях прибыл в Верхнеуральск, под его знаменем пять тысяч штыков и сабель, завтра их будет десять, послезавтра — двадцать тысяч. Все они не адамы боговы, их надо одеть, накормить, дать в руки оружие, кулаками немного навоюешь. Армии нужны деньги, много денег.

Лука Платонович насторожился, верхняя губа стала приподниматься, он уже что-то решал, прикидывал. Пуд Титыч хоть, и кивал в лад головой, призадумался.

— Александр Ильич уполномочил меня переговорить с вами, он уверен, что вы поможете любимой Родине в это трудное для нее время.

Полубаринов закурил дорогую папиросу, выжидательно посмотрел на Гирина.

Тестов брезгливо сморщился, стал отгонять от себя дым руками. Гирин прошелся из угла в угол, а потом повернулся к послу атамана и, взвешивая каждое слово, проговорил:

— Есть и деньги у нас, и хлебушко, и товаришко.

— Как не быть, — вставил Тестов.

— Пожертвуем на армию-освободительницу столько, что атаман не обидится. Но сперва пусть он выгонит из Троицка Советы, а потом и денежки на кон.

Полубаринов поерзал на стуле и раздраженно произнес:

— Вы или простаки или прикидываетесь ими. Я русским языком вам говорю, что без армии Троицка не освободить! А чтобы ее иметь, нужны деньги.

— У верхнеуральцев их не меньше. Казачишки справные, у них перехватит. Пусть сперва они дадут. А придет сюда — милости просим, перед соседями в грязь лицом не ударим… Посудите сами, какой нам резон раскошеливаться раньше времени: мы вас нагрузим золотом, а кто его знает, в чьи руки оно попадет. Когда сюда пожалует атаман, — неизвестно: может он до второго пришествия, так сказать, не придет… Нет, это не дело.

— Умно, умно говорит Лука Платоныч. Денежки зря бросать на ветер нельзя, полушка к полушке они копились, — поддержал Тестов.

— Вы, господа, рубите сук, на котором сидите. Сегодня жалеете, а завтра пожалеете. Видать, мало вас большевики тряханули, ну да скоро повывернут наизнанку ваши мошны.

— Э, ангел мой, бог не выдаст — свинья не съест! — иронически отвечал Гирин. — Все знают, что наши деньги лопнули в банке, а что осталось — пойди найди… А Советам рога пообломаем все равно. Не Дутов, так другой сыщется.

— Так, стало быть, вы отказываетесь от борьбы с большевиками? — сухо спросил Полубаринов.

— Зачем так говорить, ангел мой? На первый случай тыщонок пятьсот золотишка наберем. Я полста тысяч пожертвую, Пуд Титыч столько же…

— Что ты, что ты, Лука Платоныч! — замахал пухлыми руками Тестов. — Побойся бога! Где мне, бедному салгану, за тобой тягаться! Половину твоего-то едва наскребу.

— Не прикидывайся казанской сиротой, знаю ведь про твою калиту, — грубо оборвал Гирин и затем начал пригибать пальцы руки, называя фамилии богатеев и кто сколько может подкинуть авансом на «спасение Родины».

Насчитал чуть побольше полмиллиона.

— Ну как, пока хватит?

— Можно мириться. Дивизию Томинскую казачью расформировали? — вдруг изменил тему разговора Полубаринов.

— Славу богу, сегодня последняя сотня разъехалась, — поспешил сообщить Лука Платонович.

— А Томин?

— Этот смутьян еще здесь, я его вечор видел, — проговорил Тестов.

— Сделать все, чтобы Томин был с нами. А не удастся — убрать! — тоном приказа произнес Полубаринов. — Такова воля наказного. Томин имеет колоссальный авторитет у казачьей голытьбы, и не безразлично нам, на чьей стороне он будет.

С подносом в руках в комнату вошла Наташа. На ней поверх ситцевого платьица — белый передник, на голове — цветная косынка. Косы покоятся на высокой груди, глазка опущены.

Полубаринов жадным взглядом впился в девушку, а потом развел руки в стороны, удивленно протянул:

— Так ведь это же Наташка! Повзрослела, похорошела!..

— Старые старятся, молодые растут! — заметил, щурясь, Лука Платоныч.

— Как быстро летит время…

Молча поставив жаркое, Наташа легкими быстрыми шагами покинула комнату. Прикрыв дверь, остановилась.

— Я уже сказал, что Томина надо убрать только после того, как не удастся перетянуть к себе. Повторяю, это воля самого Александра Ильича, — услышала Наташа голос Полубаринова, и кровь хлынула к вискам.

Девушка хотела убежать, но какой-то необъяснимый страх словно припаял ее к полу.

— Подкупить надо, — лениво пробормотал Пуд Титыч.

— Когда он вел дивизию с Украины, то и Каледин, и Скоропадский пытались это сделать, только ничего не вышло. И теперь это можно испробовать. За расформированную дивизию он зол на Советы, и надо ковать железо, пока горячо, а у меня в кармане ни гроша ломаного.

— Да, эта птица стоит заряда! — выдавил из себя Гирин.

— Тогда миллион давали, — уточнил Полубаринов.

— За дивизию давали. Теперь он один, как перст, и пусть носа не задирает, — возразил Лука Платонович.

В комнате загремели стульями. Наташа отпрянула от двери.

…Без особого энтузиазма шел Полубаринов по пустынным улицам города на встречу с Томиным. Когда он прибыл к Дутову, то рассчитывал, как и в царской армии, устроиться в штаб, на теплое местечко. Однако атаман, в наказание за работу в революционном солдатском комитете, дал ему это поручение, строго предупредив: «Не выполните — голову снесу».

Он как сейчас видит грозного атамана — коренастого толстяка с жирным лицом монгольского покроя, с чуть раскосыми глазами, с коротким ершиком жестких волос на голове.

4

В длинном здании бывшего Третьего отдела Оренбургского казачьего войска расположился военный комиссариат и штаб обороны Троицка. Небольшую комнату в одно окно, выходящее на Оренбургскую улицу, занимает бывший председатель солдатского комитета и начальник Первой Оренбургской казачьей дивизии Николай Дмитриевич Томин.

Здесь он провел не одну бессонную зимнюю ночь. Стремительно летело время. Разоружались полки, сотни и батареи. Митинги и напутственные речи, прощание с друзьями, призывы к фронтовикам защищать революцию, если их позовет партия большевиков, — все это до предела заполняло дни.

Каждый раз, когда казаки с радостными лицами уезжали домой, великая тоска охватывала Николая Томина. Казалось, в эту минуту с болью отрывался кусок его собственного сердца.

«Вот расформирую дивизию, тогда успокоюсь, отосплюсь за все ночи — и в Куртамыш к Аннушке», — думал Николай.

Наконец пришла эта последняя ночь, а покоя все нет: чует сердце — неладное вышло с расформированием.

Томин подошел к лампе, вывернул фитиль. Свет выхватил из полумрака его лицо. На широкий упрямый лоб опустились темно-русые мягкие волосы. Прямой нос от бессонных ночей обострился. Щеки ввалились, скулы резко обозначились. От ноздрей к краешкам губ дугой пролегли глубокие бороздки. Однако светлые усы по-прежнему аккуратно подстрижены, подбородок чисто выбрит, суконная солдатская гимнастерка, со следами от погонов, крестов и медали, туго облегает сухощавую фигуру.

Быстрым движением Николай достал из кармана бумажку и, в который раз за вечер, начал читать.

«Справка

Настоящим удостоверяется, что Томин Николай Дмитриевич, будучи председателем дивизионного комитета Первой Оренбургской казачьей дивизии, в январе месяце 1918 года прибыл с одиннадцатым и двенадцатым полками в город Троицк Оренбургской губернии. Прибывшие во главе с товарищем Томиным части были революционно настроены, и никаких эксцессов со стороны указанных частей не было. Личный состав частей был организованным порядком распущен по домам, имеющееся оружие и боеприпасы были сданы в троицкую военную организацию».

Ниже две подписи и круглая печать с гербом новорожденной Советской Республики. Буквы расписавшегося красными чернилами закручены, как пружина.

«Эксцессов! Выкопали словечко!» — с раздражением подумал Томин. Отшвырнул листок и нервной походкой заходил по комнате, время от времени поплевывая на пальцы правой руки и потирая ими. Эта привычка осталась у него от многолетней работы у купца Гирина, когда ему приходилось пересчитывать пачки чужих денег, и, когда волновался, — прорывалась.

В трубе голосит ветер.

Томин быстро ходит из угла в угол и, как бы кому-то доказывая, мысленно говорит:

«Фронтовики в станицах создают Советы, а над этими Советами петля вьется! Дутова выгнали из Оренбурга, он перебежал в Верхнеуральск и снова собрал пятитысячную банду. И сейчас по станицам его офицеры рыщут. Одних уговорами заманивают, других — нагайками, а тех, которые наотрез отказываются, вешают, расстреливают, рубят. Те, что нынче по домам разъехались, вольно или невольно могут оказаться у Дутова.

Расформирование дивизии — недомыслие. В то время, когда решалась судьба дивизии, делегация оренбургских железнодорожников сидела у Ленина и просила защиты от произвола Дутова. По распоряжению Ленина из Питера на Урал был послан 17-й Сибирский стрелковый полк и отряд моряков. Две тысячи пятьсот штыков. С Петроградского-то фронта снять войска, когда там каждый солдат дорог, каждый штык на учете! А здесь революционную дивизию разоружили, да еще какую дивизию — кавалерийскую!»

Мозг настойчиво сверлит одна и та же мысль:

«Не верят, казакам не верят! И мне, выходит, не верят!»

От горестной обиды и бессонных ночей Томин чувствует страшную усталость.

«Чему не верят? Жизни моей?»