В ШАДРИНСКЕ
В ШАДРИНСКЕ
1
Вскоре после освобождения Кургана томинский кавалерийский отряд расформировали. Вернувшись в родную бригаду, Николай Дмитриевич еще долгое время выражал недовольство: в то время, как на Южном фронте успешно действовали конные соединения, на Восточном фронте не было сколько-нибудь внушительной кавалерийской силы. Между тем в Сибири необозримые просторы, несчитанные косяки коней, невешанные закрома овса. Сибиряки — прирожденные конники. Отведавшие колчаковщины, они ничего теперь не жалели для Красной Армии. Еще в дни рейда в отряд Томина вливались одиночно и группами крестьянские парни. Они приходили со своим снаряжением. Вот где можно небольшой кавотряд развернуть в крупное соединение, а затем и в армию. И насколько ускорился бы разгром белых на востоке
…В сентябре 1919 года в районе Мокроусово бригада попала в отчаянное положение и была вынуждена отойти. Только исключительный героизм и самообладание комбрига Томина спасли положение.
Не разобравшись, командующий фронтом объявил Томину выговор. Это вызвало вспышку гнева комбрига, и Николай Дмитриевич написал рапорт, в котором потребовал освободить его от занимаемой должности.
Томина вызвали в штаб дивизии.
Начальник дивизии Евгений Николаевич Сергеев приветливо улыбнувшись, встретил комбрига крепким рукопожатием.
— Вас, Николай Дмитриевич, в первую очередь интересует судьба рапорта? Вот и начнем с него, — и, предложив Томину кресло, заговорил: — Выговор — недоразумение, результат неосведомленности фронта о действиях бригады. Командующий отменил приказ.
Незаметно Сергеев перевел беседу на кавалерию. Томин сразу же преобразился, с азартом начал доказывать настоятельную необходимость в кавалерии на фронте, излагать свои планы.
Прервав беседу на полуслове, Сергеев передал Николаю Дмитриевичу бумагу.
Томин прочитал:
«Приказом по войскам 3-й Армии командир 2-й бригады 30-й стрелковой дивизии товарищ Томин назначается начальником 10-й кавалерийской дивизии. Уход товарища Томина с поста командира второй бригады — тяжелая утрата для 30-й дивизии, которая сформировалась и окрепла, благодаря неустанному труду и огромной энергии немногих лиц, среди которых товарищ Томин занимал одно из первых мест.
Решительность, умение управлять частями и исключительная доблесть, которые красной нитью проходят через всю службу тов. Томина, дают основание предположить, что и в новой должности товарищ Томин принесет огромную пользу революции.
От лица всей дивизии приносим товарищу Томину искреннюю благодарность за боевую и организаторскую работу в 30-й стрелковой дивизии, поздравляем с повышением по службе и желаем успешной работы в новой должности».
— Жаль мне вас отпускать, да ничего не попишешь, — проговорил Сергеев.
…Через несколько дней, распрощавшись с друзьями, Томин приехал в Шадринск, где формировался штаб. Костяком будущей кавалерийской дивизии стали полки Красных гусар и Путиловский стальной.
2
В Шадринск Анна Ивановна ехала с надеждой на то, что они будут с мужем наконец-то вместе. Но жизнь сложилась иначе. Дома Николай Дмитриевич появлялся, как ясный месяц. Инспекторские поездки по полкам и бригадам, разбросанным на сотни верст, работа в штабе и военно-трудовом бюро, председателем которого он был, призывные комиссии, воскресники и субботники, выступления на собраниях и митингах — все это требовало уйму времени.
И как бы ни был энергичен и расчетлив в работе начдив, домой приходил всегда за полночь.
Анна Ивановна погрустила и смирилась.
Томиным предложили поселиться в доме бежавшего из Шадринска купца. А несколько дней спустя им пришлось потесниться.
— Два товарища приехали заготовлять хлеб для Москвы, — сказал Николай Дмитриевич за обедом. — Не придумаю, куда их на квартиру поставить.
— Пусть занимают угловую комнату, нам и одной хватит, не балы собирать, — ответила Анна Ивановна.
— Вот и спасибо! Решила за меня задачу.
Вечером представители из Москвы переселились в квартиру Томиных и нашли здесь радушный прием.
3
Из многодневной поездки по полкам и бригадам Томин вернулся поздней ночью. Он похудел, осунулся и, как показалось Анне Ивановне, постарел.
Войдя в дом, Николай Дмитриевич на ходу закинул на гвоздь плетку, снял бинокль, сбросил шинель и только после этого прижал к груди голову жены.
— Как съездил, Коля? — спросила Анна Ивановна.
— Отлично, — ответил муж.
Анна Ивановна поставила на стол самовар.
— Эх, давненько чаю из самовара не пил, а чай без самовара, что свадьба без музыки, — пошутил Николай Дмитриевич и, расстегивая ворот гимнастерки, присел к столу. — Аверьян, ты что там, как невеста на смотрины собираешься? Давай быстрее за стол.
Аверьян за поездку загорел, возмужал. Взглянув на ординарца, Анна Ивановна проговорила:
— Тебе, Аверя, полезно путешествовать, поправился-то как…
— А мне везде дом родной. Недаром говорят: отчего казак гладок? Наелся и на бок, — невозмутимо ответил Аверьян.
Разливая чай, Анна Ивановна рассказывала о домашних происшествиях, а Николай Дмитриевич от души хохотал над тем, как окатил кипятком холодные стаканы Павел, и пришлось их выбросить, а «посудомойку» отчислить с кухни; над тем, как сонный котенок Пушок свалился с печи в валенок.
— Так-таки турнула Павла с кухни? — переспросил сквозь смех Николай Дмитриевич. — Где же он?
В коридоре скрипнула дверь. Анна Ивановна быстро вышла.
— Прогулял, а Николай Дмитриевич уже дома, — сказала она вошедшему. — Предупреждала: не прозевай поезд, иначе нагорит. Теперь отчитывайся сам.
Павел вошел и стал несмело переминаться у порога с ноги на ногу.
— Ты где это до такой поры шлялся? Почему коней не подал? — спросил Томин.
— В саду гулял.
— Причина уважительная, раз в такую непогодь в саду гулял до полночи. Теперь садись чай пить, — добродушно пригласил его Николай Дмитриевич.
Веселье, шутки царили за чаем. Томин подтрунивал над Павлом, рассказывал забавные истории, случившиеся с Аверьяном.
— А как наши соседи из Москвы живут-поживают? — неожиданно спросил Николай Дмитриевич. — Жаль, не догадались пригласить к чаю.
— Ох, что-то не нравятся они мне, Коля. И никакие они не заготовители, а самые настоящие спекулянты.
— Ну! Скажешь тоже — спекулянты! Почудилось!
— Да какое там почудилось. Каждый день к ним какие-то темные людишки ходят, шепчутся, торгуются. Приехали заготовлять продовольствие для рабочих, а сами только и делают, что по десять посылок в день домой отправляют.
— Ты, Анна, не шутишь?
— Какие шутки?!
Томин вышел в коридор, плечом толкнул дверь в угловую комнату.
На подоконнике, на столе, на стульях, на полу — всюду в беспорядке валялись мешочки и кульки с крупой, мукой, сахаром, у стены стояли фанерные ящики. Постели, одежда жильцов покрыты мучной пылью. Толстый, похожий на снежную бабу, мужчина воровато прятал под матрац молоток и щипцы, а второй «заготовитель» с круглой лысиной на макушке спешно подметал веником пол, оставляя белые следы.
— Николай Дмитриевич! Товарищ начдив приехал! А мы вас заждались! — наперебой заговорили жильцы.
— Подарочки решили сегодня домой приготовить, дети малые с голоду мрут, — зачастил толстяк, похожий на снежную бабу.
— Вот-вот, — пробормотал его товарищ.
В глазах Николая Дмитриевича блеснул недобрый огонек.
— Так… Ну, а вчера чем занимались? Позавчера? Доложите, сколько продовольствия для рабочего класса Москвы заготовили? Начальнику гарнизона надо знать, — перебил Томин.
— Сию минуту нарисуем вам полную картину нашей деятельности, — засуетились заготовители, вытаскивая из карманов записные книжки. — На каждом шагу невероятные трудности. Кругом саботаж, спекулянты мешают…
— Сколько вагонов хлеба отправили в Москву?
— Позвольте… Ни одного…
Сдерживая гнев, Томин спокойным голосом потребовал командировочные предписания.
— И какой дурак мог снабдить вас такими документами?! — разрывая бумажки в клочья, проговорил он. — Забирайте, мерзавцы, свои узелки и немедленно убирайтесь, чтобы духу вашего в Шадринске не было!
— Как вы смеете! Мы будем жаловаться! — завопили «представители центра».
— Это дело ваше. А сейчас — марш отсюда! — вырвав из блокнота листок, Николай Дмитриевич написал:
«Начальнику вокзала. Отправить этих подлецов с первым поездом».
Подавая записку, предупредил:
— Не уедете — расстреляю!
Заготовителей, как ветром, сдуло.
Когда волнение улеглось, Николай Дмитриевич вынул из кармана гимнастерки месячную зарплату и, подавая жене, проговорил:
— Знаешь, Аннушка, не удивляйся, что мало. Понимаешь, дело какое… Троицкий Совет отпустил мне пять тысяч рублей на формирование полка. На две тысячи девяносто шесть рублей две копейки у меня сохранились счета. А документы, подтверждающие расход остальной суммы, вместе с канцелярией сотни остались у чехов. Приходится рассчитываться своими. Об этом я написал в Троицк и перевел первый взнос.
— Но ведь ты их не прикарманил…
— Чем я это докажу?
— Ладно уж, проживем. А теперь спать. Время позднее, да и с дороги ты устал.
Из кухни уже доносился богатырский храп ординарцев.
4
Утром Томин разыграл в лицах сценку с «заготовителями» перед командиром первой бригады Сергеем Гавриловичем Фандеевым.
Комбриг от души смеялся. А потом серьезно заметил:
— Здорово они обвели тебя вокруг пальца. Да впрочем, так тебе и надо. Впредь не будешь таким доверчивым.
В это время в кабинет вошел военком дивизии Евсей Никитич Сидоров. Пристукнул каблуками, улыбнулся:
— Товарищи начальство! Комиссар Сидоров прибыл с Девятого съезда Российской Коммунистической партии большевиков.
— Товарищ Евсей! С приездом! — радостно заговорили наперебой начальник дивизии и комбриг. — Как Москва живет? Видел Ленина?
Сидоров отвечал сбивчиво, перескакивая от одного события к другому.
— В Москве люди сутками стоят за осьмушкой хлеба. Часто бывает, что уходят без крошки.
У Томина собрались упрямые складки на переносице. Он поставил ногу на стул и, положив руки на плечи друзей, спросил:
— Чем же мы можем помочь Москве?
— Давайте подумаем, — проговорил Фандеев. — Братьев-рабочих надо выручить.
Сидоров зажал подбородок в кулак.
— Надо бы, — сказал он, — обратиться к дивизии с предложением послать в подарок рабочим Москвы эшелон с продовольствием. Уверен, бойцы поддержат.
— А что, здорово! — одобрил Томин.
— Дельно! За свою бригаду ручаюсь, — заверил Фандеев.
Весть о посылке трудовой Москве подарка быстро облетела всю дивизию. В полках, эскадронах, на батареях прошли митинги. Выступая, красноармейцы отдавали месячные оклады, вносили в фонд подарка любимому вождю и братьям-рабочим часть продовольственного пайка. В письмах домой бойцы и командиры-зауральцы просили родных принять активное участие. В села выехали агитаторы, политработники. Были созданы отряды по закупке продовольствия. И вскоре подводы вереницей потянулись к станции. На перроне росли штабеля мешков с зерном и мукой, горы свиных и овечьих туш.
Вот к станции подъехал обоз. Мужичок в зипуне, перехваченном широкой полосатой опояской, бойко соскочил с дровен и, подойдя к командиру, спросил:
— Где тут хлебушко принимают в Москву? Сын мой Иван у Томина служит, письмо прислал. Энти три куля как бы от него, а ниже кои лежат — от нас со старухой. Они метку имеют. А как же…
Мужик разгрузил подводу, получил квитанцию на имя сына и на себя и, погоняя лошадей, поехал в город, чтобы найти сына и сказать, что просьбу его выполнил.
Штаб дивизии крестьянин нашел без труда. Он помещался в двухэтажном белом каменном здании бывшего богатея, на углу Набережной и Церковной. Ветви тополей и молодых березок гнулись от прозрачных сосулек, с крыш со звоном падала капель.
У штаба крестьянин растерялся: такой массы людей ему не приходилось видеть даже на ярмарке. Весь берег заставлен подводами. Штатские и военные, мужчины и женщины, и не поймешь, что к чему. К счастью, он встретил кума Егора, приехавшего сюда вместе с сыном из соседней деревни. Втроем пошли разыскивать Ивана.
В это время Томин и Фандеев в сопровождении командиров штаба вышли на улицу.
Выслушав просьбу мужичка в зипуне, Томин поручил одному из штабных работников помочь ему найти сына.
— А у вас что, папаша? — спросил Томин у кума Егора.
— Вот пособничка растил, да запросился к тебе. Не пустишь, бает, убегу. Одного пущать страшно, молод еще. Вот и приехали вместе. Примай подмогу. Бахилы он сам себе сшил. Мы, чай, известные шилокопы. Шубенку спроворил. Добрый конь при нем, сбруя справная.
Парень смотрел на командиров широко открытыми глазами.
— Как твоя фамилия? — спросил Томин.
— Типа Тарахтун, — выпалил тот.
— Чу, мели, Емеля, — рассердился отец. — Это ведь прозвище наше, бабка моя Лукерья тарахтела без меры, так и пошло. По пачпорту мы Барановы. Стало быть Антип Егорович Баранов.
— Спасибо, папаша, за подмогу. Будет твой Антип конником в полку Красных гусар, — проговорил Томин и, обратившись к командиру первой бригады Фандееву, закончил:
— Принимай, Сергей Гаврилович, пополнение.
5
В солнечный воскресный день подали состав. Отложив все дела, Томин прибыл на станцию. Под навесом несколько командиров оживленно о чем-то разговаривали. На товарной площадке не торопясь работали красноармейцы.
— Так дело не пойдет! — раздался вдруг голос начдива. — В Москве рабочий люд голодает, а мы тут разговорчиками помогаем? Так руководите погрузкой?
— Бойцы работают, нам-то что делать? — невозмутимо спросил ответственный за эшелон.
— Сейчас узнаете, что вам делать. А ну, за мной!
Подведя командиров к штабелям, Николай Дмитриевич пригнулся, уперся руками в колени, приказал:
— Кладите мешок!
Два красноармейца подхватили куль и переложили его на плечи начдива. Поудобнее поправив ношу, Николай Дмитриевич медленно взошел по мосткам в вагон. Следом за ним занес в вагон другой пятеричок командир, отвечавший за погрузку.
— Сам начальник гарнизона, сам начдив стал на погрузку! — пронеслось из конца в конец по эшелону.
Быстрее забегали красноармейцы, дружнее пошла работа. Сбросив шинель и шлем, Николай Дмитриевич работал, пока не был уложен в вагон последний мешок.
Оформлены документы. Сопровождающие заняли места. Раздался паровозный свисток, медленно сдвинулся с места состав. На вагонах — красное полотнище: «Братьям-рабочим Москвы от красных кавалеристов». Когда состав скрылся за сосновым бором, Николай Дмитриевич облегченно вздохнул, повернулся и пошел к коню.
6
Последний день апреля. Над городом опустился теплый вечер. В воздухе пахнет сосной, ароматом ранних цветов, листьями тополя и клена.
Над Исетью стелется сизым шлейфом туман. Приближается время отдыха от дневных хлопот и суеты.
По прямым и широким улицам к драматическому театру идут люди.
Важно, не спеша, словно совершая вечернюю прогулку, шагает уже немолодая пара. Мужчина в черном фраке, в белой сорочке с бабочкой. По внешнему виду — бывший чиновник земской управы. Рядом с ним дама в платье из зеленого бархата, в широкополой, низкой шляпе. На лицо опущена вуаль.
Пара остановилась у рекламы.
«Праздничное выступление самодеятельных артистов.
В программе: Н. В. Гоголь. Женитьба (комедия).
Концерт. Песни, пляски, акробатика».
— О, боже! — воскликнула дама. — Ну куда лезут со своим назёмным рылом: настоящие артисты и те не все справляются с этой вещью.
— Все же, душечка, посмотрим ради интереса, — предлагает мужчина.
Мимо прошла группа красноармейцев в начищенных сапогах, новеньких гимнастерках.
— Этим что ни покажут, все равно будут рады, — с нескрываемой злобой процедила сквозь зубы дама.
И ранее, когда начала выступать художественная самодеятельность, организованная Анной Ивановной, городской драмтеатр не пустовал. Сегодня же в зрительном зале негде яблоку упасть. Рядом с красноармейскими гимнастерками белые и цветастые кофточки, рабочие блузы, декольтированные платья.
В зале многоголосое гудение, нетерпеливое ожидание.
— Начинай!
— Чего тянешь?! — раздались выкрики с разных рядов.
Анна Ивановна глянула в зал и растерялась, к вискам прихлынула кровь, но тут же успокоилась: в переднем ряду Николай, Сидоров, Фандеев и другие командиры, которые, она знает, не осудят артистов.
Раздвинулся занавес. Зрители притихли.
— Кто барином-то нарядился? — спрашивает один красноармеец другого.
— Погодь, не мешай слухать, — сердится сосед.
Чем дальше развивается действие, тем оживленнее в зале, тем сильнее разгорается любопытство зрителей: кто же исполняет роли?
— Слуга-то, слуга-то барина, так это ж Типа Тарахтун, — кричат с задних рядов, узнав Антипа Баранова.
— А барин с трубкой — ординарец начдива Павел.
— Не мели…
— Тихо! Но где там — тихо! То разразится взрыв смеха, то грянут аплодисменты.
— Ну и сваха, вот бы мне такую найти, вмиг бы окрутила, — острит кто-то.
— Так это же Анна Ивановна. Ну и здорово хлопочет!
При распределении мужских ролей никаких недоразумений не было. Но когда стали распределять женские — никто не соглашался играть сваху. Пришлось эту роль Анне Ивановне взять себе.
На сцене появляется невеста.
— Наташа! Сестра! — сразу раздалось несколько радостных голосов.
Гомерическим хохотом разразился зал, когда все женихи собрались у дверей, чтобы в замочную скважину взглянуть одним глазом на невесту.
Подколесин бежит от невесты через окно.
— Куда ты?!
— Беляков не трусил, а тут!.. Эх, ма!..
— От такой красотки бежать!
Занавес закрылся. Зал стоя награждал артистов аплодисментами.
Второе отделение вечера — концерт художественной самодеятельности.
На сцене трое: скрипач, гармонист и Павел с неразлучной балалайкой.
Выходит красноармеец в буденовке, низко раскланивается публике и, под аккомпанемент трио, поет:
За Уралом город есть,
Шадринск именуется.
Вторую часть частушки подхватывают музыканты:
Во главе там с Томиным
Полки формируются.
Красноармеец уходит. Его место занимает Наташа. На ней поверх белой кофточки цветной сарафан. Полушалок подвязан под подбородком узлом.
Разъединив концы полушалка, она звонко запела:
Я скучаю по миленку,
Своему Василию.
Трио подхватило:
Он поехал воевать
К Томину в дивизию.
Томин возмущается, досадует:
— Вот шатия!
Я хочу ходить с усами
И с такой же бородой,
Как у Томина. На диво
Буду парень боевой!
Публика хохочет, аплодирует.
— Вот наяривают! — восхищаются бойцы.
Узнав в парне Антипа Баранова, Николай Дмитриевич про себя подумал: «Посмотрим, посмотрим, каким ты будешь боевым».
Концерт окончен.
— Ишо!
— Браво!
— Даешь еще! — кричат люди, остервенело хлопая в ладоши.
Пожилые зрители ушли домой: одни отдыхать, у других еще дела есть.
Молодежь осталась танцевать.
Это был праздничный и прощальный вечер.
7
Наступил день смотра готовности полков к боям и походам.
Первого мая 1920 года все бойцы, командиры и их семьи участвовали во всероссийском субботнике: чистили улицы, ремонтировали дороги и мосты, наводили порядок на железнодорожной станции.
Утро второго мая — солнечное и тихое. Город, украшенный флагами, портретами Маркса, Энгельса и Ленина, выглядел помолодевшим.
Все выше поднимается солнце, все ярче разгорается майский день.
На площади Революции ровными рядами стоят эскадроны при развернутых знаменах. Улицы запружены рабочими, крестьянами из окрестных деревень.
В центре — деревянный, скромный обелиск жертвам колчаковщины. Рядом с ним маленькая трибуна, у которой — представители партийных, советских и общественных организаций, командиры штаба.
Хор трубачей грянул встречный марш.
В конце улицы показались три всадника. Павла и Аверьяна Анна Ивановна узнала. Но кто же на Киргизе скачет? Ведь Николай никому не разрешал на него садиться. Кто за него принимает парад? Кто-то знакомый.
— Батюшки! Да это — Коля!
Николай Дмитриевич сбрил усы и бороду, надел, новое обмундирование, в котором Анна Ивановна его еще не видела.
Подскакав к площади, ординарцы круто повернули коней влево и встали позади строя первого эскадрона путиловцев.
Томин принял рапорт начальника штаба, объехал строй, поздоровался с каждым поздравлением. Навстречу неслось громкое ура.
Начдив взошел на трибуну, произнес краткую речь, и эскадроны под звуки марша Десятой кавалерийской дивизии двинулись по площади.
Томин вспомнил, какой была кавалерия третьей Армии тогда, в трудные месяцы отступления. Вместо седел — потники и половички, стремена из веревок, захудалые избитые кони. А сейчас перед ним шла настоящая конница. Цокали подковы, поскрипывала кожа новеньких седел, добротное, новое обмундирование красило кавалеристов.
Сила-силища!..