V. „ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ПЕТЕРБУРГА В МОСКВУ"
V. „ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ПЕТЕРБУРГА В МОСКВУ"
«…Блажен писатель, если творением своим мог просветить хотя единого, блажен, если в едином хотя сердце посеял добродетель…»
А. Радищев
Что же это за книга «Путешествие из Петербурга в Москву», появление которой на свет вызвало столько волнений?
В предисловии к «Путешествию», посвященном любимому другу Алексею Кутузову, Радищев так определяет причины, побудившие его взяться за перо:
«Я взглянул окрест меня, — душа моя страданиями человечества уязвленна стала…»
«Уязвленная» душа звала его к действию, к борьбе.
«Веселие неизреченное! — я почувствовал, что возможно всякому соучастником быть в благодействии себе подобных. Се мысль, побудившая меня начертать, что читать будешь…»
Высокая благородная мысль, озарившая немеркнущим светом всю эту удивительную, целеустремленную жизнь!
«Быть соучастником в благодействии себе подобных»! Не эта ли же мысль всегда была одной из движущих сил великой и прекрасной русской литературы? Не эта ли мысль вела вперед и лучших русских людей по славному и героическому пути борьбы за счастье родного народа, за счастье всего человечества?..
Титул первого издания «Путешествия из Петербурга в Москву».
* * *
Радищев написал «Путешествие» в виде путевых очерков. В книге двадцать пять глав. Каждой из них Радищев дал название почтовых станций, где он останавливался.
Он хотел сделать книгу простой, доходчивой и понятной самым широким кругам читателей, чтобы его призыв к борьбе был услышан всеми.
Книга Радищева полна жизни, движения. Впечатления автора, его размышления, наблюдения над жизнью, описания встречных людей, передача их рассказов — все это придает книге жизненную правдивость.
«Отужинав с моими друзьями, я лег в кибитку. Ямщик по обыкновению своему поскакал во всю лошадиную мочь, и в несколько минут я был уже за городом…»
Так начинается «Путешествие».
Верста за верстой остаются позади. Тишина пустынных полей окружает одинокого путника…
Пушкин вспоминал о своей поездке в обратном направлении — из Москвы в Петербург:
«Не решившись скакать на перекладных, я купил тогда дешевую коляску и с одним слугою отправился в путь. Не знаю, кто из нас, Иван или я, согрешил перед выездом, но путешествие наше было неблагополучно. Проклятая коляска требовала поминутно починки. Кузнецы меня притесняли, рытвины и местами деревянная мостовая совершенно измучили. Целые шесть дней тащился я по несносной дороге и приехал в Петербург полумертвый…» [94]
Во времена Радищева путешествовали на так называемых «долгих», то-есть на собственных лошадях и в собственном экипаже; на «вольных», нанимая ямщиков; на «почтовых» или на «перекладных», получая лошадей по особому документу — «подорожной», в которой был указан маршрут путешествия, фамилия, звание и чин путешественника, а также количество лошадей, которое ему полагалось по чину, и каких именно: почтовых или курьерских.
Дороги в те времена, даже наиболее значительные тракты, были источником нескончаемых бед и мучений для путешественников. Весною и осенью большие участки дорог становились совершенно непроезжими.
Отдыхали и меняли лошадей на почтовых станциях, большею частью запущенных, грязных, которые иногда не могли даже служить укрытием от ненастной погоды или от мороза.
…Быстро мчится дорожная кибитка, подпрыгивая на рытвинах и ухабах. Заунывно звенит колокольчик. Мимо проплывают поля, перелески, деревни…
«Лошади меня мчат; извозчик мой затянул песню, по обыкновению заунывную. Кто знает голоса русских народных песен, тот признается, что есть в них нечто, скорбь душевную означающее…»
Вот и станция: Любани.
Вымощенная бревнами дорога порядком замучила путешественника. Он вылез из кибитки и пошел пешком. День был праздничный, но в нескольких шагах от дороги крестьянин пахал землю.
«— Разве тебе во всю неделю нет времени работать, что ты и воскресенью не спускаешь, да еще и в самый жар?»
«— В неделе-то, барин, шесть дней, а мы шесть раз в неделю ходим на барщину; да под вечерок возим оставшее в лесу сено на господский двор, коли погода хороша; а бабы и девки, для прогулки, ходят по праздникам в лес по грибы да по ягоды…»
«— Велика ли у тебя семья?»
«— Три сына и три дочки. Первенькому-то десятый годок».
«— Как же ты успеваешь доставать хлеб, коли только праздник имеешь свободным?»
«— Не одни праздники — и ночь наша. Не ленись наш брат, то с голоду не умрет…»
«— Так ли ты работаешь на господина своего?»
«— Нет, барин, грешно бы было так же работать. У него на пашне сто рук для одного рта, а у меня две для семи ртов, сам ты счет знаешь. Да хотя растянись на барской работе, то спасибо не скажут…»
Вот и весь разговор, — но какая горькая правда скрыта в этих простых словах крестьянина, заботливо и тщательно возделывающего свой скудный клочок земли! И невольно напрашивается вывод:
«— Страшись, помещик жестокосердный, на челе каждого из твоих крестьян вижу твое осуждение…»
Но вот перед путешественником его собственный слуга. Всю дорогу, сидя в кибитке, бедный Петрушка качался из стороны в сторону, не имея возможности приклонить голову.
«Ты во гневе твоем устремляешься на гордого господина, изнуряющего крестьянина своего на ниве своей; а сам не то же ли или еще хуже того делаешь?..»
И с мучительным стыдом думает путешественник о бесправном и унизительном положении своего крепостного Петрушки.
«Он получает плату, сыт, одет, никогда я его не секу ни плетьми, ни батожьем (о умеренный человек!) — и ты думаешь, что кусок хлеба и лоскут сукна тебе дают право поступать с подобным тебе существом, как с кубарем, и тем ты только хвастаешь, что не часто подсекаешь его в его вертении!..»
Станция Чудово.
Случайная встреча в почтовой избе с Ч… — давнишним приятелем (Челищевым?).
Тот рассказывает, как чуть было не погиб, пустившись ночью в плаванье на двенадцативесельной морской шлюпке из Кронштадта в Сестрорецк. Внезапно налетела буря. В полутора верстах от берега шлюпка застряла на каменной гряде. Волны грозили затопить шлюпку. Тогда старший из матросов, рискуя жизнью, с трудом добрался до берега, то перепрыгивая с камня на камень, то пускаясь вплавь. Он долго не возвращался. Оставшиеся в шлюпке уже потеряли надежду на спасение, как, вдруг увидели две большие рыбачьи лодки, плывшие к ним, и на одной из них своего спасителя.
Матрос рассказал, что обратился за помощью к начальнику местной команды, но не добился ничего. Начальник спал, а сержант, не смея его будить, вытолкнул матроса за дверь.
Помещичья усадьба XVIII века.
Ч…, возмущенный этим бесчеловечным поступком, как только добрался до берега, потребовал от начальника команды объяснения.
Тот, с величайшим спокойствием куря трубку, отвечал:
«— Мне о том сказали недавно, а тогда я спал…»
«— Ты бы велел себя будить молотком по голове, буде крепко спишь, когда люди тонут и требуют от тебя помощи…»
Начальник сказал: «Не моя то должность…»
Темный мир крепостников открывался перед путешественником с каждой новой верстой. Не люди, а какие-то нравственные уроды, не лица, а «крашеные рыла», как в ярмарочном балагане, — отвратительные маски из ненавистного ему мира крепостничества, дворянства, самодержавия.
На станции Спасская Полесть дождь загнал путешественника в первую попавшуюся избу.
Спать на лавке было непривычно — жестко, неудобно. Лежа в темноте, он услышал любопытную историю о государевом наместнике, которую рассказывал один из постояльцев.
В молодости будущий наместник «таскался по чужим землям» и пристрастился к устрицам. Когда стал он государевым наместником, «все подчиненные становятся мучениками». Во что бы то ни стало он должен есть устрицы!
«В правление посылается приказ, чтобы наряжен был немедленно курьер, которого он имеет в Петербург отправить с важными донесениями». Все знают, что курьер поскачет за устрицами, но тем не менее прогоны ему выдаются; «На казенные денежки дыр много….» Те, кто сумел ублажить царского наместника быстрой доставкой ему устриц, получают чины и награды…
Путешественник крепко засыпает в кибитке, увозившей его со станции Спасская Полесть. Он видит сон.
Ему снится, что он — Царь, Шах, Хан, Король, Бай, Набаб, Султан «— или какое-то сих названий нечто, седящее во власти на Престоле…»
Главу его украшает лавровый венец, ничто не может сравниться с блеском его одежд. Вокруг престола с робким подобострастием стоят «чины государственные». В некотором отдалении толпится народ. Все трепетно молчат, — свидетельство того, что все подвластно его воле.
Вот он зевает от скуки, — и тотчас всех охватывает страх, почти ужас. Вот он чихает и криво улыбается, — и тотчас на лицах всех «развеялся вид печали». Все начали восклицать; «Да здравствует наш великий государь, да здравствует навеки!»
О нем говорили, что он «усмирил внешних и внутренних врагов, расширил пределы отечества, покорил тысячи разных народов своей державе…» Что он «обогатил государство, расширил торговлю, что он любит науки и художества… умножил государственные доходы, народ облегчил от податей… Он законодатель мудрый, судия правдивый… он вольность дарует всем….»
Приятно было слушать эти восхваления, и еще приятней было видеть, как быстро исполняются его приказания.
Все рукоплескали ему, — одна только женщина в простом платье, с суровым лицом «испускала вздохи скорби и являла вид презрения и негодования»… Это была никому из присутствующих неизвестная странница, называвшая себя Прямовзорой и «глазным врачом»…
«Я есть Истина», — говорит она и снимает бельма с глаз царя.
Теперь «все вещи представятся днесь в естественном их виде взорам твоим»…
«Не убойся гласа моего николи, — говорит Истина царю. — Если из среды народныя возникнет муж, порицающий дела твоя, ведай, что той есть твой друг искренний; чуждый надежды мзды, чуждый рабского трепета, он твердым гласом возвестит меня тебе. Блюдись и не дерзай его казнити, яко общего возмутителя. Призови его, угости его, яко странника. Ибо всяк, порицающий Царя в самовластии его, есть странник земли, где все пред ним трепещет…»
И Царь увидел, что его блестящие одежды замараны кровью и омочены слезами. Военачальник, посланный на завоевание, утопал в роскоши и веселии, а воины «почиталися хуже скота…» Царское милосердие было предметом торговли. Вместо того чтобы называть царя милосердным, народ называл его обманщиком, ханжою и «пагубным комедиантом»…
«Сколь прискорбно было видеть, что щедроты мои изливались на богатого, на льстеца, на вероломного друга, на убийцу… на предателя… Теперь ясно я видел, что знаки почестей, мною раздаваемые, всегда доставалися в удел недостойным…»
«Властитель мира, если, читая сон мой, ты улыбнешься, с насмешкою или нахмуришь чело, ведай, что виденная мною странница отлетела от тебя далеко и чертогов твоих гнушается…»
Поистине невиданный образ Царя открылся путешественнику в его сне: Царь с бельмами на глазах, в одеждах, обрызганных кровью, омоченных слезами, Царь, которого в народе называют обманщиком, ханжою, комедиантом!.. Как не похоже все это на тот образ царской особы, который в блеске и славе вставал перед взором восхищенных смертных в звучных строках прославленных одописцев!
На станции Подберезье путешественник беседует с молодым семинаристом, критикующим схоластическую систему образования. Радостно встретить проблеск молодой, пытливой мысли, рвущейся из тенет схоластики к жизни! В рукописи, оставленной семинаристом, путешественник читает волнующие слова:
«Блажен писатель, если творением своим мог просветить хотя единого, блажен, если в едином хотя сердце посеял добродетель…»
Новгород… Старинный русский город.
Выйдя из кибитки и стоя на мосту, путешественник смотрел на Волхов, вспоминая новгородскую вольность.
Здесь же перед путешественником проходят отвратительные фигуры купцов — наглых, жадных хищников с их темными плутнями, стяжательством и жестоким бездушием.
Прочь от них! Лети, кибитка, вперед…
Станция Зайцево. Путешественник встречает своего давнишнего приятеля по фамилии Крестьянкин, исполнявшего должность председателя уголовной палаты.
Велико было удивление путешественника, когда он узнал, что Крестьянкин оставил службу и намерен жить в отставке. Крестьянкин рассказал о причинах, вынудивших его оставите службу.
В губернии, где он служил, проживал некий дворянин, подвизавшийся в свое время при дворе. Он был истопником, потом лакеем, камер-лакеем, мундшенком…[95] Выйдя в отставку в чине коллежского асессора[96], этот новоиспеченный дворянин купил деревню, где и поселился со своей семьей. Он считал себя существом высшего чина, крестьян же почитал скотами.
«Он отнял у них всю землю, — рассказывал Крестьянкин, — скотину всю у них купил по цене, какую сам определил, заставил работать всю неделю на себя, а дабы они не умирали с голоду, то кормил их на господском дворе, и то по одному разу в день… Если который казался ему ленив, то сек розгами, плетьми, батожьем или кошками… Сожительница его полную власть имела над бабами. Помощницами в исполнении ее велений были ее сыновья и дочери… Плетьми или кошками секли крестьян сами сыновья. По щекам били или за волосы таскали баб и девок дочери…»
«Я приметил из многочисленных примеров, — продолжал Крестьянкин, — русский народ очень терпелив, и терпит до самой крайности; но когда конец положит своему терпению, то ничто не может его удержать…»
Так случилось и с асессором. Один из его сыновей изнасиловал крестьянскую девушку. Жених этой девушки избил «дворянчика». Асессор решил примерно наказать и невесту, и жениха, и его старика-отца. За них вступились все крестьяне. Они окружили ненавистных господ и, «коротко сказать, убили их до смерти на том же месте…»
Дело слушалось в уголовной палате. Перед судом предстала половина деревни. Крестьянкин не считал крестьян виновными. По его мнению, они совершили вынужденное убийство.
«Невинность убийц, для меня по крайней мере, была математическая ясность».
Он открыто заявил о своем мнении.
Наказание крепостного в присутствии помещика,
«Человек родится в мире равен во всем другому… Гражданин, в каком бы состоянии небо родиться ему ни судило, есть и пребудет всегда человек…»
Все дворяне-крепостники отвернулись от Крестьянкина, а он, не найдя способов спасти невинных убийц, оправданных им в своем сердце, и не желая быть сообщником их казни, вышел в отставку, — и вот едет «оплакивать плачевную судьбу крестьянского состояния»…
На станции Крестьцы путешественник оказался невольным свидетелем расставания незнакомого ему дворянина со своими сыновьями, которым «несчастный предрассудок дворянского звания» велел итти на службу.
Отпуская своих птенцов из родного гнезда, дворянин говорил им: «Не ропщите на меня, если будете иногда осмеяны…что стоите, как телу вашему покойнее, а не как обычай или мода велит; что одеваетеся не со вкусом, что волосы ваши кудрятся рукою природы, а не чесателя[97]… Не ропщите, если будете небрежены[98] в собраниях… но вспомните, что вы бегаете быстро, что плаваете не утопляяся, что подымаете тяжести без натуги, что умеете водить соху, вскопать гряду, владеете косою и топором, стругом и долотом; умеете ездить верхом, стрелять. Не опечальтеся, что вы скакать не умеете, как скоморохи…»
Этот дворянин воспитал своих сыновей в правде, честности, естественности, и теперь он предостерегал их от лености, нескромности, неумеренности…
Гражданской и общественной доблести поучает крестицкий дворянин своих сыновей:
«— Если бы закон, или государь, или бы какая-либо на земли власть подвизала тебя на неправду и нарушение добродетели, пребудь в оной непоколебим. Не бойся ни осмеяния, ни мучения, ни болезни, ни заточения, ниже самой смерти. Пребудь незыблем в душе твоей, яко камень среди бунтующих, но немощных валов. Ярость мучителей твоих раздробится о твердь твою, и если предадут тебя смерти, осмеяны будут, а ты поживешь на памяти благородных душ до скончания веков… Удаляйтеся, колико то возможно, даже вида раболепствования…»
Не часто доводилось путешественнику слышать в дороге слово правды и добра из уст дворян.
Крестицкий дворянин и господин Крестьянкин— единственные в книге положительные образы дворянства, и оба они стоят в явной оппозиции к помещичье-дворянскому обществу.
Станция Едрово.
Выйдя из кибитки, путешественник увидел толпу крестьянских женщин и девушек в праздничных одеждах на берегу реки. Любуясь их веселым, здоровым видом, он невольно сравнивал сельских красавиц с городскими жеманницами.
«У вас, — думал он, обращаясь в мыслях к последним, — на щеках румяна, на сердце румяна, на совести румяна, на искренности… сажа… Вам смешно, что у них ступни в пять вершков, а, может быть, и в шесть. Ну, любезная моя племянница, с трехвершковой твоей ножкою, стань с ними рядом и беги взапуски: кто скорее достигнет высокой березы, по конец луга стоящей? А… это не твое дело!..»
Здесь он встретил крестьянскую девушку Анюту и разговорился с ней. Он был растроган скромностью девушки, правдивостью ее суждений, чистотою и искренностью ее души. Он хотел было дать Анюте на свадьбу денег, но она и ее старуха-мать отказались — твердо, с достоинством — принять незаслуженный подарок. И в мыслях он сравнивал эту «почтенную мать с засученными рукавами за квашнею или с подойником подле коровы» с матерями городских красавиц, готовыми за деньги или богатое приданое продать честь своих дочерей…
Подъехав к Хотиловскому яру, вылезая из кибитки, путешественник поднял с земли сверток бумаг. В этом свертке он нашел рукопись — «Проект в будущем», неизвестно кем написанный. Тотчас погрузился он в чтение «Проекта».
В слова придуманного им «неизвестного автора» Радищев вложил страстное и гневное осуждение крепостного права, призыв бороться с ним.
«Зверский обычай порабощать себе подобного человека, возродившийся в знойных полосах Азии, — обычай диким народам приличный… простерся на лице земли быстротечно, широко и далеко. И мы… пораженные невежества мраком, восприняли обычай сей, и ко стыду нашему… сохранили его нерушимо даже до сего дня.
«— …Земледельцы и до днесь между нами рабы; мы в них не познаем сограждан, нам равных, забыли в них человека…»
«— …Кто между нами оковы носит, кто ощущает тяготу неволи? Земледелец! кормилец нашея тощеты, насытитель нашего глада, тот, кто дает нам здравие, кто житие наше продолжает, не имея права распоряжаться ни тем, что обрабатывает, ни тем, что производит…»
«— …Может ли государство, где две трети граждан лишены гражданского звания и частию в законе мертвы, назваться блаженным? Можно ли назвать блаженным гражданское положение крестьянина в России?..»
С негодованием говорилось в «Проекте» о рабстве в Америке, где чернокожие невольники, «несчастные жертвы знойных берегов Нигера и Сенегала… вздирают обильные нивы Америки, трудов их гнушающейся… Назовем блаженною страною, где сто гордых граждан утопают в роскоши, а тысячи не имеют надежного пропитания, ни собственного от зноя и мраза укрова!..»
«— …Нет ничего вреднее, как всегдашнее на предметы рабства воззрение. С одной стороны родится надменность, а с другой — робость…»
«— …Не ведаете ли, любезные наши сограждане, коликая нам предстоит гибель…»
«— … Братия наши, во узах нами содержимые… ждут случая и часа. Колокол ударяет… Мы узрим окрест нас меч и отраву. Смерть и пожигание нам будет посул за нашу суровость и бесчеловечие…»
Путешественник навел справки — кто проезжал незадолго перед ним. От почтальона он узнал, что это был человек, ехавший в Петербург и забывший на станции связку бумаг. Пока перепрягали лошадь, путешественник стал проглядывать и эти бумаги.
«Везде я обретал расположения человеколюбивого сердца, везде видел гражданина будущих времен… Целая связка бумаг и начертаний законоположений относилась к уничтожению рабства в России…»
В этих бумагах говорилось о необходимости дозволить крестьянам вступать в супружество, не требуя на то согласия своего господина, о восстановлении земледельца в звании гражданина, о совершенном уничтожении рабства…
Путешествие продолжалось. В Вышнем Волочке весело было глядеть на канал, по которому проплывали баржи с хлебом и другими товарами.
«Тут видно было истинное земли изобилие…»
Но радость при виде этого изобилия не могла быть долгой: стоило только подумать о том, что «в России многие земледелатели не для себя работают; и так изобилие земли во многих краях России доказывает отягченный жребий ее жителей…»
Вспомнился один из известных путешественнику помещиков, который «славится, как знаменитый земледелец». Он, этот помещик, уподобил крестьян своих «орудиям, ни воли, ни побуждения не имеющим». Он отнял у них пашни и сенные покосы и заставил их, жен и детей их во все дни года работать на себя, выдавая на пропитание определенное количество хлеба — так называемую «месячину». «Неудивительно, что земледелие в деревне г. Некто было в цветущем состоянии…»
«Богатство сего ему не принадлежит. Оно нажито грабежом и заслуживает строгого в законе наказания…»
Нужно уничтожить «общественных злодеев», подобных этому помещику.
«Сокрушите орудия его земледелия; сожгите его риги, овины, житницы и развейте пепл по нивам, на них же совершалося его мучительство…»
В этих словах с наибольшей силой выражено сочувствие Пугачевскому восстанию и звучит призыв к дальнейшей борьбе крестьян с помещиками.
В дороге путешественник продолжает читать «Проект в будущем». В руках его — «начертание положения о уничтожении придворных чинов».
«Многие государи возомнили, что они суть боги, и вся, его же коснутся, блаженно сотворят и пресветло… В такой дремоте величания власти возмечтали цари, что рабы их и прислужники, ежечасно предстоя взорам их, заимствуют их светозарности…»
В Торжке он встретился с человеком, намеревавшимся открыть в этом городе вольную типографию и мечтавшим не только о свободе книгопечатания, но и о свободе в цензуре.
«Цензура, — рассуждал он, — сделана нянькою рассудка, остроумия, воображения, всего великого и изящного… Недоросль всегда будет Митрофанушка, без дядьки не ступит, без опекуна не может править своим наследием. Таковы бывают везде следствия обыкновенной цензуры, и чем она строже, тем следствия ее пагубнее…»
По словам Гердера[99], «Книга, проходящая десять цензур прежде, нежели достигнет света, не есть книга, но поделка святой инквизиции; часто изуродованный, сеченный батожьем, с кляпом во рту узник, а раб всегда…»
Здесь путешествие перебивается отступлением. «Краткое повествование о происхождении цензуры» рисует мрачную картину угнетения свободной человеческой мысли с времен седой древности. Вот более близкие примеры; Фридрих II, король прусский, приставил двух цензоров к собранию собственных указов.
«О властвование! О всесилие!.. Ты боишься собственного своего обвинения, боишься, чтобы язык твой тебя не посрамил, чтобы рука твоя тебя не задушила…»
В этих словах — прямой намек на Екатерину и историю с ее «Наказом», давно уже ставшим запретной книгой.
Или вот другой пример: австрийский император Иосиф II, который, декларируя свое стремление к просвещению, «предлинное издал о цензуре наставление».
Продажа крепостных.
«Чему давиться, скажем, и теперь, как прежде: он был царь. Скажи же, в чьей голове может быть больше несообразностей, если не в царской?..»
Скорбью и гневом исполнены страницы главы «Медное» — название почтовой станции верстах в тридцати от Торжка.
В этой главе говорится о продаже крепостных крестьян. В «Ведомостях» публикуется, что имение «отставного капитана Г. продается с публичного торга за долги. Продается дом и при нем шесть душ мужского и женского пола… Желающие могут осмотреть заблаговременно».
Вот они, эти души. Старик, лет семидесяти пяти, с отцом своего господина он был в Крымском походе, во время Франкфуртской баталии вынес раненого своего господина с поля боя. Возвратясь домой, был дядькою молодого барина, с опасностью для жизни спас его из реки; в годы его беспутной юности выкупил из тюрьмы, куда тот был посажен за долги…
Вот старуха, жена старика, — она была кормилицей матери своего молодого барина, его нянькою, «имела надзирание над домом…»
Вот кормилица молодого барина, — она и до сих пор чувствует к нему некоторую нежность. Вот девушка, лет 18, ее дочь и внучка стариков, — жертва его преступной страсти…
Все они будут проданы, может быть, попадут в разные руки.
С горем и стыдом проходит путешественник мимо этих несчастных людей…
Страница рукописи оды «Вольность».
Тверь.
В страшный мир рабства и насилия, нужды и горя врываются гремящие, как звуки набата, яростные строки оды «Вольность»:
О! дар небес благословенный,
Источник всех великих дел;
О! вольность, вольность, дар бесценный!
Позволь, чтоб раб тебя воспел.
Исполни сердце твоим жаром,
В нем сильных мышц твоих ударом
Во свет рабства тьму претвори,
Да Брут и Телль еще проснутся,
Седяй во власти, да смятутся
От гласа твоего цари!..
Эти стихи путешественник будто бы услышал из уст «неизвестного стихотворца», с которым, за обедом в Твери, разговорился о российской поэзии.
«За одно название отказали мне издание сих стихов, — сказал поэт. — Но я очень помню, что в Наказе о сочинении нового уложения, говоря о вольности, сказано; «вольностию называть должно то, что все одинаковым повинуются законам». Следственно, о вольности у нас говорить вместно…»
Мчится кибитка вперед…
«…В дороге складнее поспешать на почтовых клячах, нежели карабкаться на Пегаса, когда он с норовом…»
Подъезжая к деревне Городня, путешественник увидел толпу плачущих женщин, детей и стариков. Провожали рекрутов, собравшихся сюда из окрестных казенных и помещичьих селений.
Странно было видеть среди общего плача и уныния веселое и бодрое лицо человека лет тридцати, стоявшего в толпе.
«Теперь буду хотя знать, — говорил он, — что жребий мой зависеть может от доброго или худого моего поведения… Одна мысль утешает, что без суда батожьем наказан не буду».
Это был «господский человек», — история его такова. Сын крепостного дядьки своего господина, он был воспитан старым барином, человеком добросердечным и разумным, наравне с барским сыном. Чему учили молодого барина, тому учили и его. На семнадцатом году жизни их обоих отправили за границу. Старый барин обещал дать вольную сыну своего верного слуги по возвращении его из-за границы. Они пробыли на чужбине пять лет и уже возвращались домой, когда получили известие о смерти старого барина. Молодой обещал свято исполнить волю своего отца. Приехав в Москву, он женился на девице «изрядной» лицом, но со «скареднейшей душой и сердцем жестким». Все мгновенно изменилось в жизни крепостного. Его тотчас лишили права сидеть за одним столом с господами, выгнали из отдельной комнаты, которую он занимал, надели на него лакейскую ливрею.
«Малейшее мнимое упущение сея должности влекло за собою пощечины, батожье, кошки… О государь мой, лучше бы мне не родиться!.. Лучше бы мне было возрасти в невежестве, не думав никогда, что есмь человек, всем другим равный…»
Когда его хотели насильно женить на горничной, изнасилованной племянником барыни, и он отказался, его высекли на конюшне кошками и отдали в солдаты.
«Мне было то отрада, и как скоро мне выбрили лоб, то я почувствовал, что я переродился…»
В толпе путешественник увидел трех закованных в кандалы людей.
«Они принадлежали одному помещику, которому занадобились деньги на новую карету, и для получения оной он продал их для отдачи в рекруты…»
«Вольные люди, ничего не преступавшие, в оковах продаются, как скоты! О законы! Премудрость ваша часто бывает только в вашем слоге! Не явное ли се вам посмеяние?..»
С могучей пророческой силой звучит замечательное предвидение судеб России.
«О, если бы рабы, тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили железом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бесчеловечных своих господ, и кровию нашею обагрили нивы свои! что бы тем потеряло государство? Скоро бы из среды их исторгнулися великие мужи для заступления избитого племени; но были бы они других о себе мыслей и права угнетения лишены. Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую; я зрю сквозь целое столетие…»
Станция Завидово. Лошади были уже впряжены в кибитку, как вдруг на улице поднялся невообразимый шум и суета. Солдат в гренадерской шапке, с плетью в руке требовал лошадей для проезжего вельможи.
«Его превосходительству с честною его фамилией потребно пятьдесят лошадей, а у нас только тридцать налицо, другие в разгоне!» — оправдывался староста. — «Роди, старый чорт! А не будет лошадей, то я тебя изуродую». И плеть загуляла по плечам старика…
«Повозки его превосходительства запряжены были не более как в четверть часа… И поскакали они на крыльях ветра…»
«Блаженны в единовластных правлениях вельможи! Блаженны украшенные чинами и лентами! Вся природа им повинуется. Даже несмысленные скоты угождают их желаниям, и, дабы им в путешествии зевая не наскучилось, скачут они, ни жалея ни ног, ни легкого… Кто ведает из трепещущих от плети, им грозящей, что тот, во имя коего ему грозят… в душе своей он скареднейшее есть существо; что обман, вероломство, предательство, блуд, отравление, татьство [100], грабеж, убийство не больше ему стоят, как выпить стакан воды; что ланиты его никогда от стыда не краснели, разве от гнева или пощечины; что он друг всякого придворного истопника и раб едва-едва при дворе нечто значащего…»
Поющие слепцы. Рисунок И. Ерменева
В Клину, на земле у постоялого двора, сидел слепой старик, окруженный толпой ребятишек и молодых парней. Он пел старинное, трогательно-наивное сказание об «Алексее божьем человеке».
«— Как было во городе во Риме, там жил да был Евфимиам князь…»
В молчании слушали собравшиеся трогательную историю, и у многих по лицу текли слезы.
Растроганный путешественник протянул слепому певцу рубль, но тот смиренно отказался от него. «Возьми его назад, добрый господин, и ты и я с твоим рублем можем сделать вора…» Но с благодарностью принял он из рук крестьянки кусок пирога.
Простая и ясная мудрость, смирение и незлобивость старика глубоко взволновали путешественника.
Как ни торопился он поскорее добраться до цели своей поездки, голод заставил его остановиться в деревне Пешки и, зайдя в избу, пообедать куском жареной говядины, взятой с собой в дорогу. Потом он налил себе чашку кофе и «услаждал прихотливость… плодами пота несчастных африканских невольников», то-есть пил кофе с сахаром.
Месившая квашню хозяйка подослала к нему маленького мальчика — попросить кусочек «боярского кушанья».
«— Почему боярское?» — спросил путешественник, отдавая ребенку остаток сахара: «— Неужели и ты его употреблять не можешь?»
«— Потому и боярское, что нам купить его не на что, и бояре его употребляют для того, что не сами достают деньги. Правда, что и бурмистр[101] наш, когда ездит к Москве, то его покупает, но также на наши слезы».
«— Разве ты думаешь, что тот, кто употребляет сахар, заставляет вас плакать?»
«— Не все, но все господа дворяне. Не слезы ли ты крестьян своих пьешь, когда они едят такой же хлеб, как и мы?»
И она показала на тесто, которое месила в квашне. Оно состояло из трех четвертей мякины и одной части несеяной муки…
С грустью осматривал путешественник убогую обстановку крестьянской избы, словно впервые увидел ее…
Потолок и стены, до половины покрытые сажей, пол весь в щелях, на вершок заросший грязью, печь без трубы, наполняющая утром и вечером избу дымом, окна, затянутые пузырем. Два-три горшка, деревянная чашка и кружка, стол, рубленный топором, корыто для свиней и телят, которые спят тут же, в избе, кадка с квасом… И на обитателях этой избы — посконные рубахи, обувь, «данная природой», то-есть огрубелая кожа босых ног…
«Вот в чем почитается, по справедливости, источник государственного избытка, силы, могущества… Тут видна алчность дворянства, грабеж, мучительство наше и беззащитное нищеты состояние. — Звери алчные, пиявицы ненасытные, что крестьянину мы оставляем? то, чего отнять не можем, — воздух!.. Се жребий заклепанного во узы, се жребий, заключенного в смрадной темнице, се жребий вола во ярме…»
«Путешествие» начато песней ямщика. Заканчивается оно прочувствованным «Словом о Ломоносове», в котором гордо и сильно звучит восхваление русского языка — «слова российского племени».
«Не камень со иссечением имени твоего пренесет славу твою в будущие столетия, — восклицает Радищев, обращаясь к Ломоносову. — Слово твое, живущее присно и во веки в творениях твоих, слово российского племени, тобою на языке нашем обновленное, прелетит во устах народных за необозримый горизонт столетий… Доколе слово российское ударять будет слух, ты жив будешь и не умрешь…»
«Мужицкий» сын, Ломоносов, этот могучий гений, вышедший «из среды народной», был в глазах Радищева наглядным свидетельством того, что будущее русской культуры — в русском народе.
Народ томился в оковах рабства, но придет время, он разобьет оковы, и могучие силы, таящиеся в нем, создадут новую жизнь — свободную, разумную, счастливую!..
Путешествие закончено.
«Вот уже Всесвятское… Если я тебе не наскучил, то подожди меня у околицы, мы повидаемся на возвратном пути. Теперь прости! — Ямщик, погоняй!
Москва! Москва!!!..»
* * *
«Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй…»
Эти слова Радищев поставил в начале своей книги.
Чудище — самодержавие и крепостное право; облое, то-есть тучное, отъевшееся на даровых хлебах, опившееся народной кровью; огромное — охватившее две трети народа; озорное — разнузданным, безответственным произволом помещиков с их ненасытной жадностью.
В своей книге Радищев призывал бороться с этим чудищем.
Уничтожить крепостное право, истребить позорное звание раба! Эта мысль проходит как основная через все главы «Путешествия». В неуклонном развитии этой мысли — классовая сущность книги. С лютой ненавистью писал Радищев о дворянах-крепостниках, называя их «зверями алчными» и «пиявицами ненасытными». А о крестьянах говорил, что хотя они «в законе мертвы», то-есть бесправны, но имеют такую же душу, как люди высших классов, и могут создать себе счастливую жизнь. И он звал их к решительной, беспощадной борьбе за эту жизнь, указывал верный путь победы — народное восстание.
«Зовите его (помещика-дворянина) вором, — призывал он, — сокрушите орудия его земледелия, сожгите его риги, овины, житницы и развейте пепел по нивам, на них же совершалось его мучительство».
Радищев пламенно верил в могучую созидательную силу русского народа.
Эта вера давала ему возможность предвидеть, что в России разразится революционная буря, которая сделает русский народ счастливым и свободным навсегда.
В «Путешествии» Радищев выступал убежденным, яростным врагом самодержавия. Он считал, что носителем верховной власти является народ, и настойчиво разъяснял на страницах своей книги, что все люди имеют одинаковые права на жизнь и счастье, что порабощение народа — преступление.
Идеал Радищева — полное равенство в имуществах. Как достичь этого равенства? Он считал, что сначала нужно бороться за уничтожение крепостного строя, потом за политическую свободу и, наконец, за такое переустройство общества, чтобы не было ни богатых, ни бедных.
М В Ломоносов
Голос Радищева прозвучал пророческим и грозным предостережением всем угнетателям народа. Радищев вскрывал язвы лжи и лицемерия окружающей его жизни, беспощадно бичевал произвол и насилие власть имущих и неустанно указывал народу путь борьбы за свободу.
От лица всего народа выступает он против рабовладельцев и их правительства с призывом к народной революции. Ясно и убедительно доказывает он, что крепостное право преступно, незаконно. Со всей страстью убежденного революционера требует он его уничтожения. Против насилия, утверждает Радищев, есть лишь один способ борьбы — насилие.
Книга Радищева — обвинительный акт потрясающей силы против дворянства. Радищев все время подчеркивает, что помещичье-дворянскому классу несвойственны никакие добродетели, что дворяне утеряли право на звание человека и гражданина.
Все зло жизни, всю ее неправду и несправедливость Радищев связывает с самодержавно-крепостническим строем.
Он первый приходит к мысли, что народ, крестьянство, является той революционной силой, с помощью которой должно быть свергнуто самодержавие.
Не случайно поэтому, что крепостное крестьянство привлекает к себе его страстное внимание. В «Путешествии» перед читателем проходят цари и вельможи, придворные и помещики, чиновники и купцы. Этому темному миру угнетателей Радищевым противопоставлены образы крестьян, людей из народа, их жизнь и быт, их богатый и чистый духовный мир.
Русский народ, порабощенный, угнетенный, но таящий в себе могучие созидательные силы, умный, добрый» честный, трудолюбивый народ, — вот кто является подлинным героем книги Радищева, героем, к которому читатель проникается любовью и уважением, за горестной и тяжелой судьбой которого начинает следить с неизменным волнением и сочувствием, накапливая в душе ненависть и презрение к его врагам, героем, в светлое будущее которого читатель начинает верить, прочитав книгу.
То же самое происходит и с путешественником, который в продолжение своей поездки из Петербурга в Москву не сразу, а постепенно, сталкиваясь с обнаженной правдой жизни, приходит от иллюзорных надежд на преобразовательную деятельность просвещенного монарха к убеждению в необходимости народной революции, которая одна только может привести к свержению самодержавия, к раскрепощению народа.
Помимо своей революционной направленности, общественно-историческая ценность «Путешествия» состоит в том, что оно дает необычайно широкую картину русской жизни 90-х годов XVIII столетия. Экономические и культурные вопросы жизни страны, положение крестьянства, бюрократический царский аппарат управления, школа, печать, цензура, церковь и религия, женский вопрос, война и международная политика— все эти жгучие и злободневные вопросы, как и множество других, затронуты и освещены Радищевым в его книге с глубоким знанием: современной ему русской жизни
«Путешествие» замечательно также предвидением великого будущего русского народа и грядущей победы тех бессмертных идей, провозвестником которых явился Радищев. Именно в этом плаце «Путешествие» представляет собою выдающееся явление не только в русской, но и во всей европейской литературе XVIII столетия.
С прозорливостью, свидетельствующей о способности Радищева к глубокому социальному анализу современных ему событий, разоблачает он в «Путешествии» лживую буржуазную «демократию» в Америке.
Радищев приветствовал американскую революцию 1776–1783 годов, войну североамериканских колоний с англичанами за свою национальную независимость, — войну, которую Ленин назвал одной из первых «действительно освободительных, действительно революционных войн…» [102]
Радищев очень скоро разглядел подлинное лицо американской буржуазной «демократии» и с возмущением и гневом революционного правдолюбца и борца за свободу порабощенного человечества сорвал в своей книге (глава «Хотилов») маску с «блаженной страны», где «его гордых граждан утопают в роскоши, а тысячи не имеют надежного пропитания, ни собственного от зноя и мрази укрова…»
Замечательны и мысли о воспитании молодых поколений, высказанные Радищевым в «Путешествии» (глава «Крестьцы»). Эти мысли, по словам М. И. Калинина, «и по сей день могут считаться прогрессивными». С глубоким сочувствием рисует Радищев образы двух молодых людей, носителей передовых идей — сыновей крестицкого дворянина, воспитанных им в духе подлинного патриотизма. Эти молодые люди, воспитанные в ненависти и презрении к угнетателям, тунеядцам, сочетают в себе широкую образованность с навыками к физическому труду. Они скромны, естественны, исполнены внутреннего достоинства. В их образе воплощена мечта Радищева о тех поколениях молодежи, которым придется бороться за воплощение в жизнь благородных идей правды, свободы и добра, строить иную — разумную, свободную, справедливую жизнь.
Наконец, значение «Путешествия» определяется не только его социально-политической направленностью, но и его художественными достоинствами.
Радищев выступает в своей книге как писатель-реалист, как смелый новатор, и в этом плане его книга — одно из интереснейших явлений русской художественной литературы.
Своим «Путешествием» Радищев открывает дорогу развитию русской реалистической литературы. Он стремится придать повествованию живость и с этой целью избирает наиболее гибкую форму дневниковых записей, путевых записок, короткие, острые характеристики встретившихся в дороге людей, случайно подслушанные разговоры, схваченные на лету сценки, дорожные наблюдения и впечатления — все это сливается в одну реалистическую картину русской жизни, создает ощущение жизненной правды.
Язык «Путешествия» весьма разнообразен. Мы слышим то сочную в образную народную речь, то пламенный голос революционной прокламации, встречаем то сжатый и точный язык документа, то лирическое отступление, исполненное взволнованного чувства.
В дореволюционной литературе о Радищеве всегда указывалось на несамостоятельность, «подражательность» «Путешествия» западноевропейским образцам.
В качестве наиболее убедительного довода указывалось на то, что в письме к Шешковскому Радищев сообщал, что еще во время своей работы в таможне он в числе книг по коммерческим вопросам купил «Историю о Индиях» Рейналя [103].
«Я начал! ее читать в 1780 или 1781 году. Слог его мне понравился. Я высокопарный его штиль почитал красноречием, дерзновенные его выражения почитал истинным вкусом, и, видя ее общечитаемою, я захотел подражать его слогу…»
Служебные дела, а затем смерть жены отвлекли его от чтения книги.
«Не прежде, как в 1785 г., я начал паки упражняться в чтении и недочтенного Реналя окончил…»
Указывалось и на то, что в одном из своих показаний Радищев ссылается еще на один «источник» своего «Путешествия»;
«Первая мысль написать книгу в сей форме пришла мне, читая путешествие Иорика («Сентиментальное путешествие» Лоренса Стерна[104]); я так ее и начал. Продолжая ее, на мысль мне пришли многие случаи, о которых я слыхивал, и, дабы немного рыться, я вознамерился их поместить в книгу сию…»
Таковы свидетельства самого Радищева: во-первых, о том, что образцом! идейно-политического порядка ему послужила книга Рейналя «История двух Индий», и во-вторых, о том, что образцом формы повествования он взял книгу Л. Стерна «Сентиментальное путешествие». Этим самым он как бы подчеркивал, что его книга — всего лишь подражание чужеземным образцам, получившим всеобщее признание.
Так ли это? Чтобы ответить на этот вопрос, посмотрим, что представляют собою эти две книги.
Знаменитая в свое время книга Рейналя посвящена в основном теме колониального рабства. Написанная при участии Дидро и ряда других передовых мыслителей, она была одним из самых радикальных произведений французской просветительной мысли и в 1781 году была приговорена парижским парламентом к сожжению рукою палача.
Книга Рейналя — полное название ее: «Философская и политическая история поселения и торговли европейцев в двух Индиях» — была направлена в основном против эксплоатации колониальных народов европейскими завоевателями и против церкви как вдохновителя и участника кровавого грабежа.
Рейналь обращался к гуманности просвещенного общества и призывал порабощенные народы к борьбе, к сопротивлению, утверждая право на человеческое существование для негров или индусов.
В пятом томе «Истории двух Индий» Рейналь пишет о России. Он пишет, что в России в рабстве находится вся страна, и добавляет, что взаимоотношения подданных с монархом таковы, что «отчаяние или другое, более благородное чувство могут каждую минуту поднять их против него…»
В частности, Рейналь упоминает о молодых людях, которых посылают для получения образования за границу и которые по возвращении «не имеют возможности применить свои дарования и вынуждены занять подчиненное положение, чтобы себя прокормить…»
Все это по мысли и по духу было близко Радищеву.
Но тем не менее Радищев совершенно самостоятелен и самобытен в своей книге. Его даже трудно сопоставлять с Рейналем. По глубине предвидения исторических судеб родного народа, по смелости и резкости обличения его поработителей, по революционней направленности своего призыва к борьбе с самодержавием Радищев не имеет равных себе в литературе того времени.
Еще меньше оснований говорить о сколько-нибудь серьезном влиянии Стерна на книгу Радищева. Чтение «Сентиментального путешествия» могло подсказать Радищеву избрать для своей книги живую форму путевых записок, но во всем остальном— и особенно в идейном плане — его книга прямо противоположна книге англичанина Стерна. Тогда как Стерн с иронической ужимкой раскрывает перед читателем тончайшие движения своей души, когда он, не утрачивая иронии, сентиментально умиляется или соболезнует, Радищев мужественно и смело выражает свое негодование, протестует, всеми силами души сочувствует страданиям порабощенных людей.
В центре внимания Радищева не описание своих душевных переживаний, а изображение того, что он видит и слышит, с чем сталкивается на своем пути. «Путешествие» становится галлереей жутких, зловещих картин произвола, гнета и насилия.
Таким образом, утверждение Радищева, что он хотел всего лишь «подражать слогу» Рейналя и написать книгу «в форме» «Путешествия Иорика» было одним из средств самозащиты в его негласном поединке с невежественным Шешковским». Здесь, так же как и в утверждении, что он написал книгу с целью извлечения «прибыли», Радищев сознательно «кривил душой».
Свидетельство Радищева «о подражательности» «Путешествия» было подхвачено его буржуазными исследователями, пытавшимися, утвердить тезис о несамостоятельности Радищева и тем самым принизить и умалить революционное значение и самобытность его книги, затушевать ее классовую направленность.
* * *