Кагул

Кагул

Чугун Кагульский, ты священ

Для русского, для друга славы…

А.С. Пушкин

Румянцев уже приучил Петербург к победам, но Россия ещё помнила и о поражениях, и о полуудачах прежних кампаний. А битому неймётся. Турки намеревались объединить рассеянные силы, значительно подкрепить их — и сбить спесь с Румянцева, нанести ему урон.

Противник Румянцева — великий визирь Османской империи Иваззаде Халил-паша. Об этом визире можно сказать словами Державина (адресованными, впрочем, другому человеку): «Сын роскоши, прохлад и нег». Да, он был опытным и удачливым полководцем, хорошо знал специфические качества турецкого воина и умел влиять на своих бойцов как мало кто из тогдашних пашей. Но красиво пожить этот османский генерал любил пуще всего на свете. Это он окружал себя неслыханной роскошью даже в дальних походах. Это он охоч был до утех плотских и гастрономических… Как-никак потомственный полководец и вельможа. Ведь он родился в доме великого визиря Хаши Иваззаде Мехмед-паши, был любимцем властного отца и никогда не знал нужды. Богатый избалованный генерал. Именно такого соперника судьба подбросила Румянцеву в решающие дни той войны.

Приезд вождя к армии был обставлен с театральной пышностью. 16 июля 40 пушечных выстрелов в турецком лагере у Кагула возвестили о прибытии визиря. Его встречали в религиозном экстазе.

Объединённые силы османов достигли 150 тысяч бойцов (не менее 100 тысяч конницы и 50 тысяч пехоты). Левее озера Ял пуха держался хан со своей восьмидесятитысячной конницей, делавшей попытки прервать сообщение русских с Фальчами и, переправившись через Салчу, ударить в тыл русских.

Правой рукой Румянцева в те дни стал генерал-квартирмейстер Фёдор Васильевич (он же — Фридрих Вильгельм) Бауэр (Боур, Баур). Военный историк Богданович так охарактеризовал его: «Этот генерал, образовавшийся под знамёнами славного Фердинанда Брауншвейгского, был главным помощником, правою рукою нашего великого полководца. В то время, когда люди, специально приготовленные к военному делу, встречались весьма редко, Баур обладал вполне искусством соображать диспозиции маршей и сражений, строить мосты, вести осады; его военный глазомер заменял недостаток в хороших топографических картах; его верный взгляд обнимал всё пространство полей сражения». Именно ему Румянцев поручит «осмотреть аккуратно прежний лагерь неприятельской: выведены ли оттуда все войски и не маскируют ли в оном одне только караулы да палатки».

Между тем визирь получил точные донесения о состоянии армии Румянцева — немногочисленной, изнурённой. И спешил истребить неприятеля. Каплан-Гирей гарантировал визирю поддержку: его потрёпанная конница готова была атаковать русских с тыла.

К тому времени поход и впрямь переутомил Первую армию. Дело не только в эпидемии: критически не хватало продовольствия. Сераскир Голод трепал русскую армию сильнее турок. У Румянцева было немало причин отступить, прервать поход. Слава победителя при Ларге не пострадала бы. А на берегах глубоководного Кагула враг приготовил Румянцеву ловушку. Турки на судах переправились через Дунай, после чего поклялись не отступить, пока не разобьют неверных. 150-тысячная армия готова была атаковать врага.

Румянцев ожидал провианта. Русский лагерь был зажат между двумя озёрами. С фронта и с тыла — наступал враг, имевший значительное численное превосходство. В критической ситуации генерал вполне владел собой, демонстрировал спокойную насмешливость.

Сохранился исторический анекдот: «Перед утром, прославившим навсегда войска российские, турки переменили выгодное свое местоположение, и показывая вид, что приготовляются к сражению, остановились и хотели располагаться станом. Румянцев, смотря в сие время в зрительную трубу, сказал бывшим с ним чиновникам: “Если турки осмелятся разбить в сем месте хотя одну палатку, то я их в ту же ночь пойду атаковать”». В то лето он был решителен как никогда — ни до, ни после 1770-го.

Румянцев чувствовал: пришёл его звёздный час. Выстояв при Кагуле, мы надолго приучим противника к незавидной роли. Чтобы одолеть турок, нужно заставить их бояться. Легко рассуждать об этом после победы, но не забудем, что этот порыв случился в крайне опасной ситуации. Тут и до бесславного разгрома русской армии недалеко, да и сам генерал-аншеф ходил под дамокловым мечом: окажись турки порасторопнее — его могли ждать гибель или плен. Если бы не Рябая Могила и Ларга — быть может, Румянцев и не решился бы на наступление. Но к августу 1770-го он познал науку победы и не сомневался: если своевременно повторять пройденное — успех никуда не убежит. А солдаты и офицеры привыкли и к рассыпному строю, и к наступлению колоннами.

Румянцев располагал 17-тысячной армией, ещё шесть тысяч прикрывали обоз. Но он не стал ожидать турецкой атаки, назначенной на 21 июля.

В час ночи русские войска покинули позиции и приблизились к турецким укреплениям на расстояние пушечного выстрела. Заметив нападающих, турки отрядили им навстречу многочисленную лёгкую конницу. Её остановили огнём. Сработал принцип Румянцева: сдерживать напор вражеской кавалерии не рогатками, но артиллерией, пулями да штыком.

Непрестанно гремела канонада — и русская артиллерия показала превосходство и над конницей, и над артиллерией противника. Когда воины Племянникова и Олица готовились штурмовать вражеские окопы, туркам удалось ошарашить их внезапной атакой. Янычары выскочили из лощины, пролегавшей поперёк линии окопов. Они врезались в каре Племянникова и сумели привести в замешательство наступавших молодцов. Колонны Репнина и Олица едва не попали в окружение. На левом фланге дело обстояло лучше: колонна Бауэра прорвала оборону и овладела турецкими батареями.

А войска Племянникова потеряли строй, запаниковали, пытались укрыться в строю солдат Олица. Это не входило в планы генерал-аншефа. Румянцев наблюдал за сражением в компании герцога Брауншвейгского. Он невозмутимо бросил: «Теперь настало наше дело». Резво оседлал коня — и поскакал туда, где было горячее, в самую гущу потрёпанного каре Племянникова… Одного румянцевского возгласа оказалось достаточно: «Ребята, стой!» Тут же русские герои встряхнулись, сомкнули ряды, мужество вернулось к ним — и «наши начали палить, с турок головы валить». Переломил ситуацию 1-й гренадерский полк бригадира Озерова. С зычным криком: «Да здравствует Екатерина!» (который, однако, едва ли мог перебить турецкого рёва) они бросились в штыковую атаку — и опрокинули турецкие полчища. Про них и песня сложена:

В то же время с гренадерами

Сам Румянцев ли ударил в них;

Тут познали турки гордые

Руку тяжкую гренадерскую,

Предводительство Румянцево.

А Бауэр, овладев турецкими пушками, бросил в атаку егерей. Янычары оставили укрепления и побежали. Когда они завидели атаку корпуса Репнина, наступавшего с тыла, — отступление стало паническим и повальным. Турки не вспоминали о клятвах драться до победы: «животолюбие» взяло верх над фанатизмом. Визирь с саблей в руках пытался остановить бегство, заклинал их именем пророка — напрасно! Подоспевший отряд анатолийских воинов, состоявший главным образом из курдов, не сумел помочь визирю. Напротив: в панике начались распри между турками и курдами. В результате даже денежная казна визиря досталась победителям вместе с другими трофеями.

После Кагульского сражения Румянцев добился, чтобы 1-й гренадерский полк стал гвардейским: «Гренадеры опрокинули с великою храбростию последние и наиопаснейшие стремления янычар и сопротивным на них ударом подали начало к одержанной победе».

Вот как этот подвиг описал поручик лейб-гвардии Н. Рославлёв: «Внимая повелению своего храброго полкового командира, бригадира Озерова, и видя бегущее каре генерала Племянникова, преследуемого лютыми янычарами, бесстрашные лейб-гренадеры с редким самоотвержением ударили в штыки на громадную и стремительную атаку янычар так храбро, так дружно и отважно, с такою удивительной скоростию, что янычары в один момент были приведены из атакующего в оборонительное положение. В этой стычке, можно сказать положительно, что штыки храбрых лейб-гренадер решили дело и дали перевес русским над турками. Между тем расстроенное каре генерала Племянникова тотчас оправилось, выстроилось и вслед за лейб-гренадерами устремилось на ретирующегося неприятеля… Последствием такого неожиданного переворота было совершенное рассеяние несметных сил неприятеля и славная победа, доставшая русским весь лагерь, обоз, 140 пушек и 60 знамен. Турки бежали за Дунай, потеряв убитыми, ранеными, пленными и потонувшими в Дунае до 40 000 человек».

Тут-то и дрогнул визирь: «Видя свой великий урон, бросил весь обоз и побежал толпами во все ноги к стороне Дуная, где было до трехсот судов больших, которые послужили к его переправе, но не безбедственной, а затем завладели войска турецким полным лагерем, получили в добычу всю артиллерию во сто сорок хороших орудиев на лафетах и со всеми к тому артиллерийскими запасами и великим багажом… Посреди сего изобильного лагеря, прошедши в порядке, преследовали неприятеля верст до четырех, а далее итить за ним усталость солдат не позволила, поелику продолжался беспрерывный и жестокий бой с начала пятого до половины десятого часа поутру, в котором свершили уже нашу победу, а в кавалерии за отделением ее к прикрытию запасного магазина имели недостаток».

Преследование неприятеля организовали как никогда споро. Погоня, которую возглавил Бауэр, несла смерть и полон сотням турок. 23 июля остатки турецких войск были застигнуты на переправе через Дунай у селения Картал. Короткая схватка показала преимущество русского оружия: турок обращали в бегство и захватывали в плен уже практически без потерь…

Во всей операции русские потеряли не более тысячи человек: и это при том, что пришлось поначалу идти в атаку, которую многие считали безрассудной. Визирь не испытывал иллюзий: для него Кагул стал безоговорочным крахом. В России же многие сомневались в румянцевских победных подсчётах, казалось невероятным, что столь мощная армия не смогла сопротивляться натиску русских. Но, как говаривал Пётр Великий, «небываемое бывает».

Петру Ивановичу Панину Румянцев в те дни писал уже без пиетета, с тайным осознанием собственного превосходства. И описывал детали сражения — кто знает? — может быть, в первую очередь для потомков:

«Неприятель, за которым я шел от реки Ларги, наконец у Дуная соединился с самим верховным везирем Халил-беем, который со 150 тысячами пехоты и конницы переправился на сей берег. При лутчем их воинстве были и знатнейшие их полководцы купно с везиром, как то: яничар-ага, Капикиран, топчи-паша, то есть главной командир над артиллериею, Гистанли-паша и прогнанные до сего от нас три паши — Абды, Абаза и Измаил. Третьего дня на вечер везирь с своею армиею перенесся лагерем к устью реки Кагула по левую сторону, где оная впадает в озеро, вливающееся в Дунай. Сие движение было в виду нашем и разстоянием не более

7 верст. Я проникнул, что турки хотят меня атаковать, и пленные утвердили, что с тем приготовились они к вчерашнему дню. Положение мое было понесколько критическое, ибо впереди я имел толь многочисленного врага, а неменьший же в силах хан крымский, не соединившийся с турками, от речки Салчи, обошед меня со своею ордою в тыл, чинил уже нападение на идущий к армии провиантский транспорт, против коего должен я был обратить знатную часть пехоты и лутчей своей кавалерии, кои с ним сражались, чем весьма оскудил со мною бывшие войски. Но дознавши не раз, что не числом, да храбростию и усердием приобретаются военные успехи, и в последнем полагаясь на войски, коими щастие имею командовать, решился я не дожидаться на себя везирской атаки, но упредить его оною с своей стороны».

Румянцев кланялся солдатству — несломленным героям кровавой сечи: «Я прошел все пространство степей до берегов Дуная, сбивая перед собою в превосходном числе стоявшего неприятеля, не делая нигде полевых укреплений, а противопоставлял бесчисленным врагам одно мужество и добрую волю вашу, как непреоборимую стену». А солдаты его подвиг не забудут, не забудут это: «Стой, ребята!»

В армейском журнале военных действий тем же вечером появилась запись: «…не неприлично изъяснить тут, что плоды своего отличного мужества в день сражения главнокомандующему тем были наиприятнее, когда его сами солдаты, видевшие, в какой огонь и опасность он себя ввергал на сей баталии, поздравляли словом “Ты прямой солдат”, ибо всяк, прямо видевший дело, не мог иного говорить, что его храбрость и бодрость духа произвели. Но его сиятельство, по обыкновенной скромности своей, не принимал на себя одного славы победы, но всякого признавал участие к тому споспешествовавшим».

После Кагула в Румянцеве видели вождя, который способен освободить Царьград и восстановить великую православную империю от Ледовитого океана до греческих морей. Несколько раз эти смелые планы были близки к реальности, но, как известно, Стамбул так и остался турецким.

Донесение о виктории привёз в Петербург бригадир Озеров — герой наступления. В тот же день он стал генералом. Слава Румянцева достигла апогея:

«Граф Петр Александрович! Вчерашний вечер получила я чрез мною тот же час пожалованного генерала-майора и кавалера Святого Георгия третьего класса Озерова хотя неожиданное, но весьма приятное известие о славной вам и всему воинству российскому победе при речке Кагуле над армиею вероломного султана, под предводительством самого визиря. За первый долг я почла принести всемогущему Богу за бесчисленные его к нам милости и щедроты коленопреклонное благодарение, что сего утра со всем народом при пушечной пальбе в церкви Казанской исполнено было, и весь город зело обрадован. Потом, возвратясь во дворец, сев за стол и вспомня подающего нам причины радости и веселия своим искусством, усердием и разумом, при пушечной пальбе, пила я здоровье господина фельдмаршала графа Румянцева, с которым вам новопожалованным и весьма вами заслуженным чином вас поздравляю и должна вам засвидетельствовать, что у меня за столом не было человека, который бы не был тронут до слез от удовольствия, видя, что я справедливость показала их достойному согражданину. Несравненной армии моей успехи и победы кто с толиким удовольствием видеть может, как я? Но коль велика радость моя, сие легче чувствовать можно, нежели описать. Одним словом, от малого до великого могут быть уверены в моей к ним милости, благоволении и благодарении, что прошу им сказать. Благодарю я вас и за то, что вы то самым делом исполняете, что про римлян говорят, и не спрашиваете, многочислен ли неприятель, но: где он? Я уверена, что вы не оставите мне тех назвать, кои себя отличили, дабы я могла им воздать справедливость. Графа Воронцова и господина Елчанинова я по вашему представлению пожаловала полковниками. В прочем остаюсь, как и всегда, к вам доброжелательна».

Даже по официальному рескрипту видно, с каким восторгом встретила Екатерина весть о победе. Она знала и о личном подвиге Румянцева: «Одно ваше слово “стой!” проложило путь новой славе, ибо по сие время едва ли слыхано было, чтоб в каком-либо народе, теми же людьми и на том же месте вновь формировался разорванный однажды каре, в виду неприятеля, и чтоб еще в тот же час, идучи вперед, имел он участие в победе».

Некоторые проницательные вельможи уже видели Румянцева влиятельным политиком, первым сановником империи. В высших кругах у победителя нашлись поклонники и сподвижники. Все отмечали, что императрица без светлой улыбки не вспоминала о Румянцеве, о его победах. И Пётр Александрович вроде бы обладал всеми качествами царедворца, стоило ему принять почести, поселиться после побед в Петербурге — и… «это многих славный путь». Но — не манили новоявленного фельдмаршала дворцовые паркеты, а особенно угнетала публичность.

Интересный сюжет сохранила молва. В победном сражении при Ларге генерал-майор Григорий Потёмкин сражался храбро и стойко. Потёмкин небезосновательно ожидал награду. Но Румянцев после боя укорил молодого генерала за то, что его войска слабо преследовали беспорядочно отступавшего противника. При Кагуле Румянцев не доверил Потёмкину наступательных операций. Жаждавший славы генерал-майор остался в тылу… Впрочем, он выполнял важное поручение командующего: прорывался к обозам, рискуя встретиться с крымчаками. «Доставьте нам пропитание на конце вашей шпаги» — таков был приказ Румянцева. И всё-таки, когда гремели победные трубы — Потёмкин грустил. Он понимал, что не заслужил награды. Но Румянцев неожиданно внёс его в длинный список представленных к орденам… «Это тебе не за Кагул, а за Ларгу», — с улыбкой уточнил главнокомандующий. Такой вот урок.

В сентябрьской реляции Румянцев не без дальнего прицела нашёл для Потёмкина добрые слова: «Ваше величество видеть соизволили, сколько участвовал в действиях своими ревностными подвигами генерал-майор Потемкин. Не зная, что есть быть побуждаемому на дело, он сам искал от доброй своей воли везде употребиться. Сия причина преклонила меня при настоящем конце кампании отпустить его в Петербург во удовольство его просьбы, чтобы пасть к освященным стопам вашего величества». Намёк многозначительный, в стиле Румянцева. В Петербург Потёмкин явится с рекомендацией фельдмаршала: «Сей чиновник, имеющий большие способности, может сделать о земле, где театр войны стоял, обширные и дальновидные замечания, которые по свойствам своим заслуживают быть удостоенными высочайшего внимания и уважения, а посему и вверяю ему для донесения вам многие обстоятельства, к пользе службы и славы империи относящиеся…» С этих пор Григорий Потёмкин ни в чьих рекомендациях уже не нуждался. Но Румянцев надеялся превратить его в собственного «агента влияния».

Отличился при Ларге и Кагуле и ещё один молодой, но уже опытный генерал, который начал воинскую школу с ранения при Гросс-Егерсдорфе, — Отгон Иванович фон Вейсман. Лифляндский дворянин, он самозабвенно служил России. Румянцеву нравился этот расторопный и удивительно храбрый генерал. Вейсман получил орден Святого Александра Невского — «За оказанную 7 июля 1770 года, во время сражения с неприятелем при реке Ларге, неустрашимую храбрость, при овладении батареями и неприятельским лагерем». При Кагуле бригада Вейсмана снова теснит противника, действуя с той поспешностью, которую добивался от атакующих войск Румянцев. И вновь достойная награда — орден Святого Георгия 3-й степени. После того знаменитого похода Вейсман станет клинком Румянцева. По замыслу фельдмаршала он будет действовать против неприятеля самостоятельно, оглоушивая его неожиданными нападениями.

Можно представить себе торжество Румянцева, получившего письмо и от недавнего противника — Фридриха Великого. Старый Фриц — фанатик военного дела — умел ценить полководческую доблесть, но мало кто удостаивался его похвалы. А тут пруссак расщедрился вовсю: «Полная победа, которую одержали вы над турецкой армией, приносит вам тем более славы, что успех её был плодом вашего мужества, благоразумия и деятельности. Мне весьма приятно, что племянник мой (принц Брауншвейгский. — А.З.) и мои чиновники могут под руководством вашим воспользоваться теми достопамятными примерами, которые вы подаёте им. Моё уважение и дружество к вам совершенны».

Фридрих, как ушлый стратег, не замыкался в своём закутке Европы. Он понимал, что каждый акт Русско-турецкой войны косвенно влияет и на судьбу Пруссии. Военно-политическое затворничество — это дорога поражений, дорога унижений для любого амбициозного государства. Фридрих стремился к экспансии и придирчиво следил за экспансией России. Да, в ту пору среди глав наиболее влиятельных государств было сразу несколько гроссмейстеров.

Как часто после больших побед предводители впадают в опрометчивую апатию! А энергия Румянцева от крупных викторий удваивалась. Отдых ему не требовался.

Румянцев почувствовал возможность — а значит, и необходимость! — действовать самостоятельно, не дожидаясь чьих-либо указаний. Гнать врага на Дунай и утверждаться на отвоёванной территории, привлекая симпатии местных жителей. Петербург (за неимением телеграфа и Интернета!) не мог уследить за новыми победами и наступательными манёврами Румянцева. Он видел себя победителем не в сражении, но в войне. Но чтобы развить успех, требовалось подкрепление, с которым можно пуститься в длительный поход, вторгнуться в турецкие владения. Петербург не мог помочь: чумная эпидемия и неурожаи уравновешивали военные успехи кампании.

Активизировался тем летом и старый боевой товарищ Румянцева, вечный его соперник, не менее честолюбивый генерал Пётр Иванович Панин, командовавший Второй армией. Румянцев частенько писал ему, покровительственно, хотя и дружески сообщая об успехах главной — Первой — армии. Трудненько было Панину читать такие сообщения: «Теперь вновь вашему сиятельству поспешаю сообщить, что посланный от меня корпус, под командою ген.-порутчика князя Репнина, вчера покорил город Измаил и в оном утвердился. Неприятеля он нашел было в сем городе тысяч более 20, который, уклоняясь от дела, верст за четыре пред нашими войсками, убрались из города и потянулись к Килии. Он в такой дистанции всегда был, коль ни старался преследовать его князь Репнин; легкие войски и кавалерия полонила несколько сот да с 100 убила турков. Пушек до 30 взято. Но обстоятельного уведомления я дожидаюсь с часа на час, что в сем городе найдено, ибо с кратчайшим токмо известием первый куриер оттуда прискакал и уверяет, что изобилует во всем как город, так и окрестности оного. Я велел князю Репнину свои легкие войски обратить к вершине Салпуха и против Килии и оными беречь, чтоб неприятель в мой зад не пролез. А по поводу сему и еще повторю вашему сиятельству сим мою просьбу: не соизволите ль вы свои легкие войски, по настоящему положению, когда все покоряется оружию ея императорского величества, послать к стороне Килии, где они вящшие успехи приобресть бы могли, и притеснить татар мятущихся, а мне Измаил, как нужный пост, надобно удерживать. Вчера я послал к вашему сиятельству турка из жильцов бендерских, чтоб его препроводить в Бендеры ради возвещения, что претерпели здесь турки, и надеюсь, что отчаяние против вас у обороняющихся смягчится, коль скоро узнают, что их пала вся надежда на помощь от сей стороны. Везирь в Исакче запер остатки войск и не выпущает, чтоб салтана не сразить нечаянным известием, что он все потерял. И сказывают, будто сам хан крымской поскакал в Цариград, чтоб приготовить салтана к принятию несщастных уведомлений.

P. S. Я осмеливаюсь вашему сиятельству мой совет подать, чтобы на настоящей случай обратить большую часть на Телигуле стоящих войск к Килии. Сокруша сии неприятельские пункты, легко можно достигнуть живущих в стороне Очакова».

Как реагировать на такие послания? Панин не скрывал амбиций, яростный был человек и целеустремлённый. Слушать советы не любил — тем более что в прежние времена порой обгонял Румянцева…

Между тем Панин в той кампании тоже не оплошал. Две крепости — Бендеры и Аккерман — заняли его войска к концу сентября. Сумароков приветствовал героя в народном стиле:

О ты, крепкий, крепкий Бендер-град,

О разумный, храбрый Панин-граф!

Ждет Европа чуда славного,

Ждет Россия славы новыя:

Царь турецкий и не думает,

Чтобы Бендер было взята льзя.

За Бендеры Панин получит Георгия 1-й степени — третьим после Румянцева и Алексея Орлова. Пётр Панин ожидал, что Петербург снова возвысит его — в том числе и над Румянцевым. И прежде всего — за взятие Бендер. Он открыто выражал притязания на фельдмаршальский жезл. Но… въедливая императрица была недовольна разрушением Бендер и — главное! — указывала на недопустимо крупные потери. При штурме войска Второй армии потеряли до шести тысяч. Заметно ослабели к тому времени и политические позиции Никиты Панина. Словом, и в армии, и при дворе повторяли фразу, которую будто бы произнесла императрица: «Чем столько потерять и так мало получить, лучше бы совсем не брать Бендер».

У Фонвизина в «Недоросле» Стародум рассказывает Правдину свою печальную историю: «Вошед в военную службу, познакомился я с молодым графом, которого имени я и вспомнить не хочу. Он был на службе меня моложе, сын случайного отца, воспитан в большом свете и имел особливый случай научиться тому, что в наше воспитание ещё не входило». Пострадал за правду честный вояка! Современники без запинки прочитывали «намёк» на соперничество Панина и Румянцева. Денис Иванович Фонвизин был самым талантливым среди верных и самым верным среди талантливых сотрудников Никиты Панина. «Сын случайного отца» — это, конечно, про Румянцева сказано. Ведь его отец был «в случае», считался фаворитом, любимцем тогдашней императрицы и первоначальным продвижениям беспутный молодой Румянцев обязан этому «случаю». Ну а дальше Фонвизин лукавит, а точнее — смотрит со своей «кочки зрения».

Панин позволил себе прогневаться — и вскоре заслужил репутацию «персонального оскорбителя» Екатерины. Сказался больным, вытребовал отставку. Словом, на одного способного генерала в русской армии стало меньше. Вдали от столичных паркетов Румянцев сумел опрокинуть панинскую партию — разумеется, не в одиночку. Разумеется, в этом ему невольно помогали могущественные Орловы. Но на ратном поле он самолично доказал своё превосходство. Недругам рты не заткнёшь, они по-прежнему говорили о фортуне, которая сопутствовала Румянцевым — выдвиженцам Петра и Елизаветы. Кагул превратил недругов в посмешище. А с Паниным Румянцев милостиво продолжил дружескую переписку и после его отставки.

Главное — после кампании 1770 года боевой дух турок иссяк. О широком наступлении они более не задумывались. Великий визирь Халил-бей сделал ставку — и проиграл. За свои поражения он вполне мог бы поплатиться головой. Но султан из уважения к семейству визиря ограничился отставкой и ссылкой — даже в Оттоманской Порте единовластие не было абсолютным, султану приходилось считаться с влиятельными и родовитыми семействами. Позже Халил-бей дорвётся до хлебных административных должностей в разных областях империи, а к военным делам не вернётся. Его любовь к расточительному образу жизни превратит бывшего визиря в первого должника империи… Но он будет считать себя счастливчиком: как-никак спасся и от Румянцева, и от султана… Русский урок Халил-бей не забудет никогда. За несколько часов русский дворянин излечил его от самонадеянности. Но Турция велика, нашлись и новые искатели счастья.

…22 декабря 1821 года Пушкин, пребывавший в бессарабской ссылке, проехал вдоль поля Кагульской битвы. Возможно, тогда в его мыслях родились строки, записанные в следующем году:

Чугун кагульский, ты священ.

Для русского, для друга славы —

Ты средь торжественных знамен

Упал горящий и кровавый,

Героев севера губя…

Но и современники Румянцева поторопились воспеть Кагульскую победу. Одной из наиболее заметных была звучная ода М.Н. Муравьёва:

Собрав вождей, визирь вещает

Вождям, пришедшим в сень его,

Речет — и льсти не ощущает

У стен и сердца своего.

«Доколе солнце не восстанет, —

Речет, — под сим мечом увянет

И не спасется росс ничем!»

Исполн кичения, ругался,

На многу силу полагался,

Уснув в безумии с мечем.

Но солнце мрак не одолело

И не сиял еще восток,

А росско воинство гремело

И полился кровавый ток.

Румянцев рек: и только стали —

Уже срацины смерть сретали

На ложах, где вкушали сон;

Пустились долом янычары,

Но вопль и тщетны их удары

Предвозвещали их урон.

Пространную оду посвятил Кагульской победе и Иван Хемницер — друг Державина, прославившийся в большей степени как баснописец. В честь Румянцева он сменил язвительный жанр на трубы:

О день, геройством освященный!

О беспримерный день в веках!

День, славою неизреченный!

Величественный день в делах!

Который показать вселенной

Триумф каков сей несравненный,

Поднесь, как чудо, сохранил;

Дабы героям предоставить

Российским, коих бы прославить

Премудрость, мужество и сил.

Так битва осталась не только в учебниках истории и военной науки, но и в хрестоматии русской героики. Иногда это важнее. Просветители вообще относились к Румянцеву восторженно, Денис Фонвизин в их ряду — редкое печальное исключение. Беспутная юность полководца исчезла в тумане лет — и перед восхищёнными литераторами явился победитель мудрый и великодушный, остроумный и несгибаемый. Особенное уважение снискал вольнолюбивый характер Румянцева, который не суетился перед фаворитами императрицы, хотя никогда не становился фрондёром. Словом, вёл себя с подлинным достоинством. Старый приятель по Кадетскому корпусу, помнивший Румянцева шалопаем, не откликнулся на Кагульскую победу, а позже объяснил своё молчание с тёплой иронией:

Румянцев! Я тебя хвалити хоть стремлюся,

Однако не хвалю, да только лишь дивлюся.

Ты знаешь, не скажу я лести ни о ком,

От самой юности я был тебе знаком,

Но ты отечество толико прославляешь,

Что мя в безмолвии, восхитив, оставляешь.

Не я — Европа вся хвалу тебе плетет.

Молчу, но не молчит Европа и весь свет.

Конечно, это Сумароков — самый популярный и влиятельный из тогдашних русских литераторов. Румянцев почитывал его оды и песни не без удовольствия.

И Василий Петров — в скором будущем преданный сотрудник Потёмкина, приближенный к престолу — исправно воспевал Румянцева:

В груди ведуща их героя

Геройства россы черпля дух,

Несут сомкнута ужас строя,

Стеной палящей движась вдруг;

Горами трудностей преяты,

Воспять не обращают пяты;

Ни чел, ни персей не щадят,

Смертьмидождимы, смерть дождят;

Сквозь вражьи проломясь засады,

Их топчут, как скудель, преграды.

Ни крепки и на брань рожденные чресла,

Ни тела страшный рост, ни множество числа,

Ни изощренный меч как бритва,

Ни в Мекку теплая молитва —

Не может их спасти.

Писал он высокопарно и витиевато, зато основательно: как будто симфонию создавал. И если уж пел о Румянцеве, не жалел строф.

И всё-таки куда ярче просвещённых поэтов показали себя безымянные народные таланты. Песни о Румянцеве звучали и в армии, и в сёлах, куда иногда всё-таки возвращались бывалые солдаты. Искренние, невымученные строки:

Ах ты поле, поле чистое,

Ты чисто поле бугжацкое,

Уж когда мы изойдем тебя,

Все бугры твои перевалимся?

Как давно пора сойтитися

Что со той ордой неверною,

Что со той силою турецкою,

Нам исполнить волю царскую,

Нашей мудрой государыни.

Что не облаки подымалися,

Не грозны тучи соходилися,

Собирались тмы неверных враг,

Что острили мечи черные,

Мечи черные, булатные.

И хвалилися, наехавши,

Не срубити, но отрезати

Буйны головы солдатские.

Не громка труба воскликнула,

Как возговорил Румянцев-граф:

«Добры молодцы, товарищи,

Наши храбрые соддатушки!

Не дадим врагам хвалитися,

Пойдем сами против злости их».

За ним двинулась вся армия,

Восклицая: «Мы пойдем с тобой!»

На рассвете было в середу

На дороге на Трояновой,

Подошли мы близко к лагерю,

Окружили нас агаряне,

Отовсюду с равным бешенством

Янычаров тьма ударила,

На пехоту вдруг российскую,

Буйны головы валилися

Что от зверства их и множества.

То увидя, с кавалерией

Где ни взялся Долгоруков-князь.

С мечем острым так, как с молнией,

Он пустился в кучу вражию,

Где мечем сверкнет, тут улица;

Где вернет коня, тут площадь тел.

В то же время с гранодерами

Сам Румянцев ли ударил в них,

Руку тяжку гранодерскую.

Предводительство Румянцеве

Тут познали турки гордые.

Они бросились бежать тогда,

Но и мосту не нашли уже,

А увидели позадь себя

Храбра Боура со егерьми,

С легким войском, со гусарами.

Полилась тут кровь турецкая

Не ручьями — рекой сильною,

Их остатки потопилися

Во глубокой во Дунай-реке,

А другие с визирем своим

За ним скрыли стыд и ужас свой.

Подробный и эмоциональный рассказ, прочитаешь — и как будто кино посмотрел. Вот по таким песням можно изучать историю в народном восприятии: это своеобразный поэтический учебник. Всё это — основа пропагандистского сопровождения войны, нет ничего постыдного в этом понятии: дело необходимое.

У солдат создавалось впечатление, что генерал каждого из них знает по имени. Этим — если верить Фуксу — восхищался и Суворов: «Румянцев знал не только число своего войска, но и имена солдат. Чрез десять лет после Катульского сражения узнал он в городе Орле сторожа, служившего на той славной битве рядовым; остановил его, назвал по имени и поцеловал».

Императрица тоже отметила победу разнообразно. Одними церковными службами дело не обошлось.

2 августа 1770 года Екатерина в письме Вольтеру писала с очаровательной интонацией скромницы: «Дней десять тому назад я извещала вам, что граф Румянцев разбил татарского хана, соединившегося с турецким корпусом, что он у них отнял палатки и артиллерию на речке, называемой Ларга.

Ныне имею удовольствие вам сообщить, что вчера вечером курьер от помянутого графа привез мне известие, что в тот самый день, когда я к вам писала, т. е. 21 июля, моя армия одержала полную победу над султанскими войсками под командою визиря Галиль-бея, янычарского аги и семи или восьми пашей. Они опять были разбиты в своих окопах; артиллерия их в количестве ста тридцати пушек, их лагерь, обоз и запасы всякого рода достались в наши руки. Потери их значительны, наши же так ничтожны, что опасаюсь говорить о них, дабы случившееся не показалось баснословным.

Нет ни одного значительного лица, даже никакого офицера главного штаба, раненого или убитого. Бой, однако, длился пять часов. Турки стреляют плохо и годны только для одиночных схваток.

Граф Румянцев мне доносит, что, подобно древним римлянам, моя армия не спрашивает: сколько неприятелей, но только — где они? В этот раз турки были в количестве ста пятидесяти тысяч человек, окопавшихся на высотах по берегу ручья Кагула, в 25 или 30 верстах от Дуная, и имея у себя в тылу Измаил.

Но этим, государь мой, не ограничиваются новости: у меня есть верные известия, хотя и не прямые, что мой флот разбил турок пред Наполи ди Романия, рассеял неприятельские корабли и многие потопил».

Да, этот афоризм точно характеризует Румянцева образца 1770 года: «Русские подобно древним римлянам, никогда не спрашивают: сколько неприятелей, но: где они?» Как и другое крылатое выражение Румянцева: «С малым числом разбить великие силы — тут есть искусство и сугубая слава». Так и было при Ларге и Кагуле. В ту кампанию русский воевода действовал как Цезарь: «Пришёл. Увидел. Победил». И в Петербурге высоко оценили его прыть.

Не в XX веке было установлено: для полной победы необходимы не только воинские доблести, но и талант пропагандиста. Екатерина была наилучшим агитатором за российские победы. Кому рассказывать о подвигах румянцевского воинства, если не всеобщему властителю дум — Вольтеру? Тот, конечно, без восторга относился к экспансии Российской империи, но выбросить из головы труднопроизносимые русские фамилии уже не мог. Не то чтобы он стал союзником России, но поклонником императрицы — безусловно. Если до этого письма Вольтер почему-то не запомнил фамилию Румянцева — после Кагула, будьте покойны, он её не позабудет. Пожалуй, в те годы не было в мире монарха или полководца, который бы не слыхал имени Румянцева.

Через шесть лет Румянцев приедет в Берлин: будущий император Павел Петрович тогда знакомился с невестой. Умерла первая жена наследника престола — и на династическом горизонте возникла принцесса Софья Доротея Вюртемберг-Штутгартская. Румянцева тайно пригласили в Петербург и поручили сопровождать Павла Петровича. Фридрих устроит фельдмаршалу торжественную встречу на свой лад. «Приветствую победителя Оттоманов!» — воскликнул король вполне серьёзно. Пруссаки собрали весь потсдамский гарнизон и представили примерное Кагульское сражение. Почёт невиданный, а до Кагула непредставимый. Но Румянцев отнёсся к этому с усталой иронией.