Фермор 

Фермор 

Что такое генерал Фермор? Сын выходца из Англии, русский полководец и граф Священной Римской империи. Его звали Вильгельмом, но в те годы более привычным для русского уха показалось сочетание Виллим Виллимович. Так и повелось.

Был адъютантом Миниха, его правой рукой. Сражался и под командованием Ласси — тоже вполне успешно. То есть впитал уроки лучших полководцев доелизаветинской эпохи. Отличился в кампаниях 1736–1738 годов, сражаясь под командованием Миниха с турками. Командовал авангардом, совершал подвиги. Однажды — дело было в 37-м году — небольшой, в 350 сабель, конный отряд Фермора был окружён турецко-татарскими войсками, раз в десять превосходившими его численно. Невозмутимый Фермор построил пешее каре и отразил атаку. Был тяжело ранен — и, конечно, этот подвиг заметили, произвели Фермора в генерал-майоры. В 1739 году генерал Фермор не менее храбро бился при Ставучанах, ворвался в лагерь Вели-паши. После этой битвы турецкая армия отступила за Дунай, и вскоре был подписан Белградский мир, по которому Россия получила Азов, но не имела право держать на Чёрном море военный флот. Тяжёлая война, в которой от жары, голода и болезней русская армия потеряла до ста тысяч солдат, была завершена. Фермор на этой войне заработал не только ордена и чины, но и уникальный опыт, который будет жадно перенимать у него Суворов.

В шведскую кампанию 1741 года под командованием Ласси он проявил себя наилучшим образом при взятии Вильманстранда, чем существенно упрочил своё положение в армии. Там впервые его путь пересёкся с румянцевским. Фермор — одно из главных действующих лиц Семилетней войны, в которой он участвовал в высоком чине генерал-аншефа. В 1757-м прославился взятием Мемеля, участвовал в боевых действиях при Гросс-Егерсдорфе. В 1758–1759 годах был главнокомандующим русскими войсками. Дивизионным дежурным при генерал-аншефе Ферморе некоторое время служил Александр Суворов, ярко проявивший себя в разных поручениях. Осторожность, порой медлительная основательность Фермора не отвечали надеждам Суворова, но служба рядом с опытным и толковым боевым генералом была отменным университетом. Можно было поучиться у Фермора и административным навыкам, умению заботиться об офицерах и солдатах, держать в голове задачи всех армейских служб. Фермор выделял Суворова, доверял ему. В истории останется изречение будущего генералиссимуса: «У меня было два отца — Суворов (то есть родной отец, Василий Иванович. — А. З.) и Фермор».

Под командованием Фермора русской армией была занята вся Восточная Пруссия, взят Кенигсберг. Фермор был одним из русских генерал-губернаторов Восточной Пруссии (в другое время этот пост, как известно, занимал Василий Иванович Суворов). Однако осада Кюстрина не принесла желанного успеха. Последовало генеральное сражение при Цорндорфе, о котором мы расскажем особо.

Славный для российской армии последний период Семилетней войны тоже во многом был связан с именем Фермора. Он упрямо и некрикливо гнул свою линию, занимая территории противника. Генерал-поручик А.И. Чернышёв рапортовал Фермору — именно Фермору! — из занятого Берлина:

«Убитых же и раненых с неприятельской стороны почитается гораздо больше тысячи человек, а с нашей стороны из регулярных никого нет, ни убитого, ни раненого — из гусар Молдавского полку: прапорщик 1, унтер-офицеров — 2, убитых того полку гусар — 30, от казаков ранено есаул — 1, хорунжих — 2, сотник — 1, рядовых казаков — 17, убито за квартирмейстера — 1, казаков рядовых — 14. Сие толь удачное дело предписать можно особливо храбрости нашего легкого войска, которое пехоту и кавалерию весьма мужественно атаковали.

Я принимаю смелость вашему сиятельству оное рекомендовать, а особливо по всем известиям, которые я получил, весьма отлично в храбрости себя оказали: бригадир Краснощекое, полковник Подгоричани, подполковник Текелли, капитан Молдавского полку, помянутой адъютант Панин и при мне находящийся за дежур-майора Рижского конного полку полковник Мисерев; и прошу за толь храбрые поступки сих трех последних именованных, которые пред гусарами и казаками, впредь отваживая себя, повод им подавали атаки свои производить в способнейших местах, чинами наградить.

Как выше донес, граф Тотлебен, вступя в Берлин, мне потом вкратце рапортом объявляет, что, заняв городские ворота, требует резолюции, сколько ворот в команду генерал-фельдцейхмейстера графа Лассия препоручить, почему, согласясь с последнеименованным, резолюцию дал, чтоб из них двое под их охранением отдать, а именно: Шпандоуские и Гальские, а прочие все пешими заняты были, и при том повторение учинил, дабы немедленно препорученное ему в силе наставления вашего сиятельства без упущения времени исполнил, как он мне и объявляет, что все то вступил, учреди комендантом бригадира Бахмана и в город имеющие в его команде драгунские полки и пехоту ввел.

Сколько ж контрибуции им положено, ибо от меня не меньше велено требовать, как полтора миллиона талеров, ожидаю рапорта так, как о разорении королевского литейного дому и прочего и росписи вещам в цейхгаузах и магазейных.

На вечер получено известие, что неприятель у самого Шпандоу расположился в лагере.

Дезертиров прислано от разных форпостов до шестьдесят человек.

Генерал-поручик Чернышев».

Вот уж исторические строки! В Берлине русские войска простояли недолго. Но эта лихая, успешная операция запомнилась надолго: любили о ней вспоминать и советские маршалы Жуков и Чуйков (последний в 1945-м был генералом армии), когда звучала песня, годная и для XVIII, и для XX века: «Едут-едут по Берлину наши казаки!» И — «Донцы-молодцы», не менее бодрый напев, связанный с историей похода 1814 года, когда казаки прошли через всю Европу и поили коней из Сены.

В 1763 году Екатерина II назначила стареющего генерала, прославленного в предыдущие царствования, смоленским генерал-губернатором. И не прогадала! В этом звании он пробыл до 1770 года, руководил губернией как опытный благоразумный политик, после чего по болезни вышел в отставку и 8 февраля 1771 года умер. До решающих побед над турками не дожил, но застал и кагульскую славу русского оружия, и первые яркие победы своего ученика — Суворова. Таков вкратце боевой путь генерала.

Предубеждение к иностранцам на русской службе может сыграть с историками злую шутку. Вот и Фермор не прославлен в школьных учебниках — во многом из-за своего происхождения. Да, «немецкое» засилье нередко вставало на пути русских талантов. Но о тех европейцах, кто честно служил России, мы должны вспоминать с почтением. Британца Фермора — суворовского боевого учителя, не раз проливавшего кровь в сражениях, — почти забыли. А ведь это был расчётливый и волевой генерал — один из тех, кто предопределил победные традиции русской армии елизаветинских и екатерининских времён. Суворов учился у него. Главным образом — полководческой дисциплине, воле. А чему Фермор мог научить Румянцева? Во дни противостояния с Фридрихом Пётр Александрович уже превосходил Фермора по всем направлениям — но так и не сумел «уважать себя заставить» главнокомандующего. Фермор не просто «ревновал», это слишком простое объяснение. Он, по-видимому, искренне считал Румянцева посредственным генералом. Ну а Пётр Александрович открыто язвил по адресу командующего. Скрывать такие настроения непросто — неудивительно, что между генералами пробежала кошка. Фермор не был смиренником, на пренебрежение отвечал резко, бывал злопамятным. Он с раздражением относился не только к Румянцеву, но и к Чернышёву, в котором тоже видел конкурента.

После отставки Апраксина ход войны оживился. Румянцева во главе десятитысячного отряда послали на Тильзит — один из центральных городов Восточной Пруссии. Декабрьское наступление 1757 года шло двумя колоннами — под командованием молодого Румянцева и седовласого генерал-лейтенанта Салтыкова. Фермор попытался наступать согласованными действиями разделённых корпусов.

Пётр Александрович занял город, о чём обстоятельно рапортовал Фермеру — кажется, ни одну мелочь не упустил: «Притчины медленности в моем марше вашему высокопревосходительству из преждеписанных моих суть известны, которые меня к произведению вверенного мне дела в назначенное время не допустили, в коем случае я истинно о людях и лошадях не рассуждая, всевозможное употребил, да и господин бригадир Гартвис с полком Черниговским не прежде 31-го прошедшего к Таврогам, а Невской 1-го сего месяца прибыли, без которых соединения, имея различные о неприятельских намерениях и о числе его известия к городу приступить военные резоны, да и вашего высокопревосходительства высокой ордер запрещали; для удержания ж неприятеля, чаемого противу всех тех известий в бессилии в ретираде из города и чтоб лучше познать к обороне города его учреждении, авангард, состоящей в 400-х гусар и 50 казаков и для подкрепления один эскадрон конных гранодер под командою подполковника Зорича еще 29-го от меня отправлен был, которому от себя подъезжей партии к самому городу и для поиску над оказавшимися по известиям стоящих на форпостах донских казаков черными гусары, и по случаю подъезда к городу Тильзиту 1-го сего месяца мещане того самопроизвольно из города к командующему тою партиею прапорщику Ребенфельту выехав, объявили, что оной город от войск прусских совсем испражнен и отверстным к принятию войск ее императорского величества представили и в доказательство своего к тому желания усердного — несколько духовных и гражданских особ к подполковнику Зоричу, находящемуся тогда в амте Шрейтлакене, явились, прося ея императорского величества высочайшей протекции и защищения, подвергая себя в подданство, а потому и ко мне в Тавроги городового секретаря Симониуса и Елтермана с тем же подтверждением прислали, в уважении чего, не упуская времени, тому подполковнику Зорину пост свой в городе на основании военных регул и с строгим запрещением о нечинении обывателям обид от меня велено. А сего числа и я с бригадами господ бригадиров Демику и Стоянова во оной вступил, бригады ж господина бригадира Гартвиса полки: Невской и Черниговской сей ночи еще только к Таврогам, а завтре вступить имеют. При вступлении моем в помянутой город всякого чина и достоинства люди обнадежены ея императорского величества высочайшею милостию и защищением, и все, как духовные, так и гражданские служители при их должностях без перемены оставлены и первыми за высочайшее здравие ее императорского величества и всей императорской фамилии молятся, а последним в делах по пристойности высокое имя и титул ея императорского величества упоминать велено, а и впротчем все на основании июля 20-го минувшего года капитуляции содержать обещано. Военных же людей в том никаковых не найдено, а жители единогласно уверяют, что бывшие под командою порутчика Дефе 30 гусар Рушева полку 28-го минувшего месяца и года к Кенигсбергу выступили, а новонавербованные из ландмилиции, выбранные им, Дефеем, распущены от него в домы их. Обывателей же, отъехавших не более двух или трех щитаю. Что до провианта принадлежит, то оным снабдить гарнизон жители обнадеживают, а фуража вовсе не объявляют, которое все по данной диспозиции описать и собрать не оставлю, а по недостатку фуража из близ лежащих амтов к завтрашнему дни потребное число поставить велено. В протчем же, касательно до диспозиции, исполнить и о всем обстоятельно вашему высокопревосходительству [донести] должности моей не упущу, а сей мой рапорт по самом моем вступлении подношу, прося вашего повеления, что с акцызом почтовым и протчими доходы повелите, а почту следующую в Кенигсберг завтрашнего дни к отправлению удержать рассудил за потребно до резолюции вашего высокопревосходительства. Газеты ж, каковы здесь с последней кенигсбергской почтой получены, при сем включаю, а изустные ковенского купца Родена, прибывшего сего числа из Кенигсберга, что в том пред недавным временем в городе было не малое замешательство от произшедшего страха о марширующей российской армии уже близ Лабио и многие жители и из знатных фельтмаршала Левалда намерены были оттуда ретироватца, но последовавшей от главного там суда приказ, со обнадеживанием всякой безопасности, их от того удержал, не меньше же и манифест ея императорского величества там уже оказавшейся их в том обеспечил. Тот же Роден присовокупил еще и то, что яко бы баталион, состоящей в Кенигсберге, имеет немедленно при приближении войск российских ретироваться в Пилау, а и та крепость якобы без всякого супротивления сдастся. От Гумбинской камеры, явшейся здесь вашему высокопревосходительству с адресованным письмам писарь при сем же с подателем сего прямо чрез амт Рус, где по исчислению времени войскам ее императорского величества быть щитаю, к вашему высокопревосходительству отправлен».

Главнокомандующий читал это не без раздражения: в Румянцеве он видел прежнего безобразника, не воспринимал его всерьёз. Но заслуги молодого генерала пришлось оценить. Под Рождество, 7 января 1758 года, Румянцев получает чин генерал-поручика. И, несмотря на молодость, он считался наиболее заслуженным из генерал-поручиков русской армии.

Фермор получил славу покорителя Восточной Пруссии. Румянцев в те месяцы — самый активный его генерал. Закрепившись в Восточной Пруссии, Россия выполнила основную задачу в войне: далее можно было замкнуться, не предпринимать наступательных действий, не рисковать — и удерживать в своих руках богатую и густонаселённую провинцию. Самые прозорливые политики в Петербурге резонно полагали, что в битвах за Польшу, в сражениях с французами и австрийцами Фридрих — даже в случае победного исхода — истощит силы. И вернуть Восточную Пруссию, в которой Россия могла разместить стотысячную армию, он не сумеет. Далее война пойдёт без стратегической необходимости для Российской империи. Шли сражения, а на завоёванной территории постепенно осваивалась российская администрация. Фермор так и оставался губернатором Восточной Пруссии — правда, номинальным.

С января по июнь 1758 года Фермору удалось занять значительную территорию — без сражений и практически без потерь, хотя удовлетворительное и оперативное снабжение армии по-прежнему не удавалось отладить. В июне русские войска форсировали Вислу и заняли Познань. Накопив силы, в августе Фермор предпринял наступление на землю Бранденбург. Армия перешла реку Варту — и достигла стен Кюстрина. Эта крепость на слиянии Одера и Варты стала для русской армии первым камнем преткновения в той кампании. Неподалёку маневрировал прусский корпус генерала Дона, который не решался с малыми силами угрожать русским, но внимательно следил за передвижениями армии Фермера, не забывая ни о шпионаже, ни о разведке.

Фридрих не мог махнуть рукой на продвижение русской армии — хотя относился к ней не без пренебрежения. Фермор обосновался в 100 километрах от Берлина, затем — в восьмидесяти… В прусской столице началась паника: обыватели пересказывали ужасающие легенды о русских варварах, сметающих всё на своём пути, о диких калмыках и жестоких казаках… В Бранденбурге к русским относились куда враждебнее, чем в Восточной Пруссии. Город готовился к худшему.

Румянцев острее других генералов ощущал близость Берлина, близость окончательной победы. И действовал энергично, разрубая узлы. Ещё в июне (20–21 по новому стилю) отряд, составленный из казаков и лёгкой конницы, сталкивается с неприятелем у Ризенбурга. В схватке русские одержали верх — и Румянцев подробно описывает этот бой в рапорте Фермору, между строк призывая того к более активным действиям:

«Краснощоков и Дячкин храбро оную партию атаковав, разбили и живых один корнет и тридцать один рядовых в полон взяты и ко мне присланы; а убитых с неприятельской стороны сочтено 28, а затем в бег обратившиеся от той партии капитан Цетмар, с некоторым малым числом рядовых, Чугуевского казацкого полку ротмистром Сухининым, брегадира Краснощокова адъютантом Поповым и есаулом Лощилиным под город Новой Штетин прогнаты, из которого усмотря неприятельской сикурс вышеписанный ротмистр, адъютант и есаул возвратитца принуждены. С нашей стороны при сем сражении легко раненых три казака только находитца.

Господин генерал-майор особо храбрость брегадира Краснощокова и полковника Дячкина мне похваляет, а что и гусарская команда Донскому войску великую силу придавала, свидетельствует. А я оное все достаточному исполнению ордера вашего высокорейсграфского сиятельства генерал-майора Демико приписать должен».

Румянцев намеренно, не без яда, подробно рассказывает о второстепенном: в главном-то Фермор проявляет нерешительность:

«Я сих корнета и рядовых к вашему высокорейсграфскому сиятельству, то ж и явшегося у меня из той же партии из самого сражения вахтмейстра, и города Рацебурга бургомистра, и живущего в том месте уволенного на время маркграфа Фридриха кирасира под конвоем отправил, а сей мой для выигрышу в времени с сим нарочным подношу.

Господин генерал-майор Демико признает, что генерал Платен, по известию уже ему сделанному, со всею силою на него движение сделает; в таком случае я за нужное нахожу завтре отсюда выступить и маршировать по пути, где с ним, господином генералом-майором, таким образом марш наш регулировать будем, чтоб во всяком случае сикурсовать мне ею было возможно.

Предписанной полоненной корнет и дезертировавшей вахмистр согласно мне объявили, яко корпус, здесь на границе находящейся, состоит в числе полку Платенова драгунского (которого генерал и командует), гранодерского одного и Путкамерского одного баталионах и гусар двести шестьдесят, из которых три эскадрона драгун и гранодерской баталион в Штолпе, а Путкамеров в Шлаге расположены, два же эскадрона драгун постированы один недалеко от Столпа, а другой в Битаве равномерно и гусары деташированы по разным постам для примечания и защищения против наездов легких войск, а генерально все приказ имеют, по приближении войск регулярных все путь свой к Кеслину брать для прикрытия магазинов.

Я по отправлении господина генерал-майора и к Битау партии отправил и ожидаю оных возвращения.

Включенные с сим намерен был вчерась отправить, а по прибытии дезертировавшего вахмистра ожидал благополучного окончания сражения, к которому он всю надежду с доказательствами подал, но прежде уведомления, как сейчас о том получить не мог, а причина тому, что господин генерал-майор рассуждал, неприятельским постом, скрытым быть на всех проездах, ибо они действительно, как нам и видно, тем только и пользоватца случая ищут, а принужден был отправить как для пленных, так и взятого до дву тысяч рогатого скота и овец то ж, которому однако подлинного числа показать не могли».

А «прусской злой король», чтобы отразить русское вторжение в Бранденбург, объединил две армии. Правда, сорокатысячный корпус он был вынужден держать на другом фронте — против австрийцев, инертных, но потенциально опасных.

На торжественном смотре корпус генерала Дона промаршировал мимо короля в новых мундирах, с напудренными головами. Фридрих удивился и произнёс саркастически: «Ого! Да ваши солдаты разряжены в пух. Мои, напротив, настоящая саранча: зато кусаются». Впрочем, после форсированных маршей основные силы Фридриха пребывали не в лучшем состоянии. Только авторитет короля, опыт офицеров и палочная дисциплина держали их в повиновении.

Узнав о действиях Фридриха, Фермор снял осаду Кюстрина. Русская артиллерия разбомбила полкрепости, там погибли прусские арсеналы и магазины, но войти в Кюстрин не удалось. Фермор отвёл войска к Цорндорфу — на соединение с обсервационным корпусом генерала Броуна, русского ирландца. Цорндорф — небольшое поселение, которое после Второй мировой войны стало называться Сарбиново (по-польски — Sarbinowo). Оно находилось неподалёку от города-крепости Кюстрин — ныне Костшин (польский Kostrzyn, немецкий Kustrin) в Любушском воеводстве в Западной Польше. Эта территория стала воронкой, втягивавшей в себя враждующие армии. Одно из значений немецкого слова «цорн» — гнев. Цорндорф — деревня гнева.

Против 54 тысяч тысяч солдат Фермора при 250 орудиях король имел 36 тысяч солдат и 116 пушек.

В начале августа прусский корпус начал переправу через Одер. Румянцев, расположившийся в лагере, сразу понял, что Фермор проиграл позицию. Ведь Фридриху удалось отрезать корпус Румянцева от основных сил. Соединиться с Фермором в ближайшие дни Румянцев не сумеет, да и приказа такого он не получил. Румянцев бросает на Одер кавалерийский отряд под командой Берга — они пытаются «разорить» мост через Одер и вступают в бой с прусскими гусарами. Бергу не удалось значительно затруднить для пруссаков переправу, но к Румянцеву удачливый бригадир вернулся не с пустыми руками, а с тридцатью пленными.

Виллиму Виллимовичу так и не удалось предугадать шаги Фридриха. Ведь он послал Румянцева к Шведту, потому что рассчитывал, что Фридрих переправит основные войска через Одер именно там, воспользовавшись мостом. А Фридрих ночью тайно навёл понтонные мосты через Одер у Гюстебизе, между Кюстрином и Шведтом, — там, где пруссаков не ждали. Корпус Румянцева оказался отрезанным. Пётр Александрович предупреждал Фермора об опасности дробления сил, но кто прислушивается к нижестоящим?..

Фридрих намеревался добиваться генерального сражения сразу после переправы, без промедления. Пруссаки шли в бой с пришлыми варварами, опустошавшими Бранденбургскую землю. Фридрих внушил армии ненависть к врагу, рыцарской войны ждать не приходилось. Он попытался отрезать русским пути к отступлению. А за спиной пруссаков — развалины Кюстрина, занятые Фридрихом. В случае отступления Кюстрин стал бы для прусской армии временной базой.

Отряд разведчиков-казаков приметил переправу немцев — и Фермор узнал о надвигающейся опасности. Фридрих обходным манёвром навязал Фермеру новую позицию: с незанятыми высотами и рекой Митсель в тылу. Русская армия образовала огромное каре — четырехугольник, в центре которого, в Цорндорфе, располагались обозы и артиллерия. Утром заголосила артиллерия. Затем под барабанную дробь и гимны Господу пруссаки начали атаку. Авангард генерала Майнтефеля атаковал правый фланг русских. Фермор приказал поджечь деревушку. Основные силы пруссаков под командованием генерала Каница должны были поддержать авангард, но между войсками Каница и Майнтефеля образовался значительный зазор, чем и решил воспользоваться Фермор, ударив по прусскому авангарду. Кирасиры вместе с гренадерами, пошедшими в штыковую, смяли войска Майнтефеля. Только кавалерия Зейдлица сумела сломить наступление русских.

На левом фланге русской армии стояли войска обсервационного корпуса генерала Броуна. На них обрушились основные силы Фридриха после полудня. Русские держались стойко. Сам генерал получил несколько рубленых ран. Выдержав первую волну прусского наступления, русская пехота пошла в штыковую. Шла битва на изнеможение — и тут у Фермора появлялись шансы. И снова решающий удар нанесла кавалерия Зейдлица… Войска потеряли управляемость, сражение шло беспорядочно, словно во хмелю. Тактическая инициатива пруссаков разбилась о стойкость русской армии. К ночи битва утихла, и оба командующих считали себя победителями. У обоих были трофеи. И обе армии не смогли продолжить сражение на следующий день. Никто не занял поле боя, не отступил. Только через два дня на виду у Фридриха армия Фермора отступила организованно и неспешно. Пруссаки захватили около 90 пушек, русские — 26. В плен попали 2800 русских (среди них — генерал Захар Чернышёв) и 1500 немцев. Русские потери убитыми и ранеными почти в два раза превышали прусские. То есть наголову разбить Фермора Фридриху не удалось, но он с большим основанием мог говорить о победе.

Не забылся и такой позорный факт: Фермор (а с ним и принц Карл Саксонский, и князь Голицын) бежал с поля боя в тыл, в деревушку Куцдорф.

О том сражении слагали легенды! «Одного смертельно раненного русского нашли в поле лежащим на умирающем пруссаке, которого тот грыз зубами; пруссак не в состоянии был двинуться и должен был переносить это мучение, пока не подоспели его товарищи, заколовшие каннибала», — пишет фон Архенгольц. Известно и высказывание Фридриха после Цорндорфа: «Этих русских можно перебить всех до одного, но не победить. Они держатся крепко, тогда как мои негодяи с левого крыла меня покинули, бежав, как старые бабы». Насколько достоверна эта реплика — бог весть.

Зато прусский ротмистр фон Кате был участником наступления генерала Ф. Зейдлица, и уж онто точно запомнил, как «русские лежали рядами, целовали свои пушки — в то время как их самих рубили саблями — и не покидали их». Стойкость русских в критической ситуации казалась невероятной. Никаких попыток отступить, сдаться… Армия мужественно переносила ошибки командования и держалась до последнего вздоха.

Фридрих без снисхождения отнесётся к русским пленным, напоминая им о бесчинствах, творимых в оккупированном Бранденбурге… Правда, по договорённости об обмене пленными Чернышёв и другие вскоре вернутся под знамёна Елизаветы.

Увы, решающая ошибка Фермора была связана с Румянцевым. 12-тысячный корпус мог бы перевернуть ход сражения — как это случилось под Гросс-Егерсдорфом. Румянцев стоял у Шведта, всего в нескольких десятках километров от сражения, и слышал канонаду. Д.М. Масловский писал: «…Теперь, когда все карты раскрыты, очевидно, что Румянцев… свободно мог ударить во фланг, а при искусных разведках и в тыл пруссакам в самое критическое время, т. е. в исходе первого дня Цорндорфского боя или на другой день: полное поражение Фридриха в этом случае не подлежит сомнению».

Но Фермор упустил время, не призвал Румянцева на помощь. Надо думать, главнокомандующий не верил, что 12-тысячное войско способно с марша без промедлений кинуться в бой, не растеряв боеспособности. Не верил в готовность Румянцева к современной войне, к которой сам был не готов.

О слабости командования свидетельствует и такой эксцесс: «часть солдат бросилась на маркитантские бочки с вином и начала их опустошать; напившись, в беспамятстве били собственных офицеров, бродили, ничего не понимая, и не слушались никаких приказаний» (С.М. Соловьёв).

В реляции императрице Фермор храбрился, но полностью загримировать результаты сражения не мог. «По отпуске последней моей всеподданнейшей реляции из под города Кистрина на эстафете, от 12-го сего месяца, получа того ж дни на вечер подлинное известие, что король прусской ниже Кистрина три мили под местечком Цилинцах делает на старом Одере из судов к переходу мост, а чрез канал, которой гораздо выше Одера, разобранной мост починивать начал, почему тот же час полковник Хомутов с командою для препятствия оного дела послан, точию как скоро туда прибыл, получена ведомость, что уже прусские гусары на здешней стороне показываться стали, а по поимке объявили, что прусская армия уже на нашу сторону сильно перебирается».

О самых драматических эпизодах Фермор старался умолчать, но не выходило:

«…Почему того ж числа на вечер блокада города Кистрина так порядочно и благополучно отвозом тяжелых пиесов артиллерии и двух тысяч гранадир последовала, что ни одного человека притом не потеряно. Потом в четвертом часу из тесного и лесного места, в котором армия необходимо для блокады стоять принуждена была, благополучно проходя близ четырех верст лесом на чистое место, для ордер де-баталии весьма способное, пришла и при урочище Фирстенфельде без всяких обозов стала во ожидании прусской армии прибытия. И по счастию корпус под командою господина генерала Броуна от Ландсберга прибыл и в одном лагере с армиею соединился. На вечер стали уже прусские гусары показываться и с нашим войском сражение имели, а наше войско стояло всю ночь при ружье во ожидании неприятеля, а в 14-й день генеральная и прежестокая баталия началась пополуночи в девятом часу, наперед с пушечною пальбою, а чрез полтора часа начался из ружья огонь и с такою жестокостию бесперерывно продолжался, что до самой ночи одна другой стороне места не уступали. В десятом же часу отступила прусская армия российской место баталии, где российская чрез ночь собралась и не токмо в виду прусской ночевала, ни на другой день имелся роздах, собирая своих раненых и пушек, сколько неприятель допускал».

Редко в реляциях после генеральных сражений столь явственно проступает неуверенность командующего. Фермор паниковал: «Урон раненых из генералитета, штаб и обер-офицеров весьма знатен, токмо по кратности время точно показать не можно, а пришлется впредь, как скоро походная канцелярия в том исправиться может, а ныне кратко на память о некоторых из генералитета и штаб офицеров показано. А сверх того ссылаюсь на словесное показание посланного с сею депешею господина полковника Розена, которой пространнее на все обстоятельства изъясниться может. Я не в состоянии вашему императорскому величеству о поступках генералитета, штаб и обер-офицеров и солдат довольно описать и, аще бы солдаты во все время своим офицерам послушны были и вина потаенно сверх одной чарки, которою для ободрения выдать ведено, не пили, то б можно такую совершенную победу над неприятелем получить, какая желается. А ныне я, припадая к стопам вашего императорского величества, всенижайше донести должен, что в рассуждении великого урона, слабости людей и за неимением хлеба принужден сегодни до тяжелых наших обозов и хлеба семь верст до Грос Камина, а потом до Ландсберга, где надеюсь с третьей дивизиею, состоящею в Швете, соединиться, буду по реке Варте субсистенцию армии сыскивать. Денежная казна поныне почти вся сохранена, а секретной экспедиции все дела, чтоб в какой конфузии неприятелю в руки попасть не могли, сожжены, в том числе и ключ азбуки, которого впредь с курьером в присылку ожидаю.

Его высочество принц Карл и генерал Сент-Андре не дождавши совершенного окончания баталии, заключая худые следствии, ретировались в Швет к третьей дивизии, а экипаж его высочества при большом обозе армии поныне в целости. Я при сем неудачном случае по моей рабской должности всевозможные меры употреблять не оставлю, и припадаю к стопам». Рабская должность! Удачный эвфемизм, вполне деликатный. А репутация в те дни пошатнулась не только у Фермора, но и у самого молодого из удачливых и самого удачливого из молодых генералов России…

Императрица Екатерина вспоминала: «…Мы узнали, что 14-го числа произошло Цорндорфское сражение, самое кровопролитное во всем столетии; с обеих сторон считали убитыми и ранеными по 20-ти тысяч человек; мы лишились множества офицеров, до 1200. Нас известили об этом сражении как о победе, но шепотом передавалось известие, что потери с обеих сторон были одинаковы, что в течение трех дней оба неприятельских войска не смели приписывать себе победы, и что наконец на третий день Король Прусский в своем лагере, а генерал Фермор на поле битвы служили благодарственные молебны. Императрица и весь город были поражены скорбью, когда сделались известны подробности этого кровавого дня; многие лишились родственников, друзей и знакомых. Долгое время только и было слухов, что о потерях. Много генералов было убито, ранено либо взято в плен. Наконец убедились в неспособности генерала Фермора и в том, что он вовсе человек не воинственный… Румянцева обвиняли в том, что, имея в своем распоряжении 10 000 человек и находясь недалеко от поля битвы, на высотах, куда к нему долетали пушечные выстрелы, он мог бы сделать битву более решительною, если бы ударил в тыл Прусской армии в то время, как она дралась с нашею; граф Румянцев этого не сделал, и когда зять его князь Голицын после битвы приехал к нему в лагерь и стал рассказывать о бывшем, тот принял его очень дурно, наговорил ему разных грубостей и после этого не хотел с ним знаться, называя его трусом, чем князь Голицын вовсе не был; несмотря на победы Румянцева и на теперешнюю славу его, вся армия убеждена, что он уступает Голицыну в храбрости».

Несправедливые слова: Голицын бежал с поля боя, не его ставить в пример героям.

В таком двусмысленном положении оказался Румянцев после Цорндорфа. И ведь как долго держались в памяти современников пересуды о цорндорфской осечке! Крупицы правды есть и в этих слухах, но не забудем: Румянцев ожидал приказа и не имел представления о ходе сражения. Что, если бы армия Фермора побеждала, а ему, Румянцеву, предстояло развивать успех, довершать операцию? При Гросс-Егерсдорфе Румянцев в лесу точно знал, что армия на грани катастрофы — и ринулся спасать товарищей. А тут слишком велика была вероятность ошибки. И только задний ум подсказывает нам, что смелая атака Румянцева могла бы поставить Фридриха на колени.

Сохранившиеся воспоминания и письма русских офицеров того времени показывают, что Цорндорф не подорвал боевой дух, не уничтожил армию морально, хотя и возродил страх перед пруссаками. «Прошедшая наша с неприятелем акция великой ущерб зделала нашей братьи. <…> Однако слава Богу, что еще наша армия в таком хорошем состоянии… <…> не толко отпор зделать но окотовать [атаковать] может… <…> саддаты бодры и жадны, и мы все веселимся и желаем, чтоб еще с неприятелем увидется», — храбрился в частном письме Афанасий Невельской.

Пётр Александрович, конечно, желал отличиться, загладить двусмысленное впечатление от Цорндорфа. И в конце сентября именно Румянцев столкнётся с пруссаками при Пас-Круге. «В шесть часов поутру генерал граф Румянцев, уведомясь о наступлении неприятеля, сделал предписанной уже сигнал и у Пас-Кругу со всем корпусом собрался; неприятеля, состоящего из 4-х батальонов пехоты от большой части гранодер, при самом конце дамбы ретранширующегося и делающего батареи на вышине, лежащей против самого дама у неприятельского левого фланга нашел. А как скоро только туман миновал и пехота в ея работе видима стала, приказано подполковнику Гербелю, как с траверса, так и с поставленных в правой стороне у перелеска пушек, по неприятелю пальбу производить и бомбы из единорогов и гаубиц бросать. Неприятель своими орудиями равномерно соответствовал, не причиняя однакож никакого вреда, еже продолжалось до девяти часов. А тогда усмотря граф Румянцов, что бомбы наши неприятелю большого вреда не причиняют и неприятель две колонны формирует, показывая вид к атаке одною чрез дам, а другою в правую сторону чрез болото, где оное несколько осохло и переходимо, производя с правого своего флангу непрестанную пушечную пальбу по нашим солдатам, кои в самое то время для пресечения ему пути до самого болота траверс продолжать стали, приказал ста человекам гранодерам с одним единорогом и гаубицею занять вышину близ дама лежащую, а расположенной от самого Пас-Круга до казацких кошей пехоте движение сделав, приступить в виду неприятельском к самому мосту и его верить заставить, что сим сильным стремлением вознамеренность конечно чрез дам для форсирования его идти.

При занимании таким образом гранодерами вышины и при взвезении на оную орудиев, с неприятельской стороны беспрестанная пушечная пальба по сему посту производилась и одному канонеру руку трехфунтовым ядром перешибло, а прочих на том месте вредить не могло, ибо лежащая при сей вышине лощина людям завесою служила. И тако производимое с сей вышины бросание бомб, поспешествуемое пушечною пальбою с помянутых мест такое действие имело, что неприятеля понудило, оставя занятой весьма авантажной пост, бегом ретироваться; которого Донские казаки под предводительством генерал-майора Ефремова, полковников Краснощокова и Сулина преследовали и сражаясь с неприятельскими гусарами, неоднократно с особливою храбростию целые их эскадроны прогоняли, в чем свидетельство подать могут его королевское высочество принц Карл и генерал барон Сент-Андре, которые при сем сражении присутствовать изволили. Сие сражение продолжалось в беспрестанном огне до 12 часов, а потом ретирующийся неприятель, пользуясь вышинами, от казаков весьма его тревожащих, пушечною пальбою защищался. С нашей стороны, кроме помянутого канонера и нескольких казачьих лошадей, убитых и раненых не было, а от неприятеля один гусар пленен, несколько побито и ранено. На месте, где неприятельской фронт был, немало крови усмотрено, а на самой батарее две убитые лошади найдены, такоже несколько котлов и других тому подобных вещей на месте оставлено, где доказательством служит, что неприятелю нашими орудиями немалой вред причинен, когда не успел такие солдатам надобные вещи с собою взять», — сказано в журнале военных действий о том деле.

Масштаб схватки, как видим, невелик, но сам её факт показывает, что после Цорндорфа русские не пали духом, как это представлялось прусским оптимистам, и продолжали огрызаться, оказывая сопротивление неприятелю повсюду, где это возможно. И действовал Румянцев в те дни расторопно, используя свежие силы солдат, не хлебнувших цорцдорфского огня.

Но отношения с Фермером подпортились навсегда: граф не простит Фермору тех колебаний, не простит того, что Виллим Виллимович подставил под удар репутацию полководца Румянцева. А Фермор и сам ожидал от Румянцева мести — главнокомандующий знал, что в Петербурге им недовольны, и опасался, что Румянцев воспользуется ситуацией. А там уж не только до отставки — до жестокой кары недалеко. Судьба Бестужева — пример красноречивый, незабываемый: «От сумы да тюрьмы не зарекайся». Всесильному Бестужеву удалось отделаться ссылкой — но Фермор был куда более уязвим. Как дипломат и царедворец, он значительно уступал и Апраксину. Один козырь оставался у генерала: в нём нуждалась армия.

Фермор всё менее искусно скрывал, что не доверяет Румянцеву.

Считается, что Виллим Виллимович сделал ставку на Петра III, на скорую кончину императрицы. Но этим его действий не объяснишь… Его обвиняли, что он разгласил военную тайну — план кампании следующего, 1759 года… союзникам, австрийцам. Как это согласуется с участием в «партии Петра»? С огромной натяжкой. Но австрийцам в Петербурге не доверял никто — в особенности после падения Бестужева. Ключевая особенность мировых войн в том, что в них сталкиваются коалиции, в которых каждый участник имеет ещё и личные интересы, входящие в конфликт с союзническими. В этом смысле Семилетняя война была мировой — разве что на ситуацию за пределами Европы те события почти не влияли. Хотя по меньшей мере одна великая колониальная империя играла в той войне ведущую роль. Это Британия. Да и Россия была к тому времени не только европейской державой, но и азиатской. Так что и Индия оказалась втянутой в воронку войны — разумеется, косвенно. И в начале 1759 года войне не видно было конца.

А Конференция уже вела следствие по делу главнокомандующего. Румянцева неожиданно вызвали в столицу. Он с неохотой сдал командование дивизией — и направился в Петербург. Догадывался ли он, что вызов связан с делом Фермора? На четвёртом десятке Пётр Александрович приобрёл немалый политический опыт, многое видел насквозь.

В Петербурге за прошедшие полтора года изменилось многое. Болезнь императрицы, падение Бестужева, ожидавшееся воцарение Петра Фёдоровича — эти факторы переменили климат. К чести Румянцева, мелочно сводить счёты с Фермором он не стал, до кляуз не опустился, не подтвердил своим авторитетом слухи о предательстве главнокомандующего. Хотя, возможно, указал и на тактические ошибки Фермора. Но отстранять проштрафившегося генерала было бы ошибкой: он лучше многих умел выполнять боевые задачи, набрался опыта, не падал духом в походных условиях. Сумел ли Виллим Виллимович оценить сдержанность молодого коллеги? Да и нуждался ли Румянцев в уважительной оценке генерала Фермора?

Утратив высочайшее доверие, Фермор до поры до времени сохранил пост главнокомандующего. На апрель намечалось возобновление боевых действий. Тут-то и получил Румянцев удар в спину: его отстранили от основных действий, вручили в командование тыловой корпус, который должен был прикрывать Восточную Пруссию и базы снабжения в Польше. Жалкая роль! Румянцев не скрывал обиды, боролся с «персональным уничтожением». Расценивал новое назначение прямо: «За умертвление для себя немалое признаваю». Но подчинился приказу, отбыл к тыловому корпусу.