XXIV. Италия в последний раз

XXIV. Италия в последний раз

Уже давно его гнала по свету не любовь к приключениям, как в молодости, а, скорее, угроза неминуемой старости. Поэтому он чувствовал, как нарастает в его тоскующей душе желание вновь увидеть свою родную Венецию, желание столь сильное, что он, точно птица, понемногу спускающаяся с высот, чтобы умереть, описывал вокруг нее сужающиеся круги.

Артур Шницлер. «Возвращение Казановы»

Вернувшись во Францию, Казанова приехал в Монпелье через Перпиньян, Нарбонн, Безье и Пезена. Он с наслаждением возвратился на юг Франции, где уже не чувствовал себя на чужбине.

Затем он отправился в Экс-ан-Прованс, где пробыл с 14 февраля по конец мая 1769 года и провел много времени со старым маркизом д’Аржаном, выдающимся литератором, который был другом и сотрапезником Фридриха Прусского. Маркиз подарил ему все свои труды – не менее двадцати четырех томов, недавно вышедших у одного берлинского издателя, «за исключением истории одного отрывка из своей жизни, которую он написал в молодости и оставил в типографии, поскольку раскаивался, что написал ее». Почему? – тотчас спросил его Казанова, возможно, уже подумывавший о том, чтобы однажды написать повествование о своей жизни. «Потому что в яростном желании писать правду я выставил себя на посмешище. Если вас обуяет такое желание, гоните его, как соблазн: могу вас уверить, что вы раскаетесь, ибо как честный человек вы можете писать только правду, как верный писатель – обязаны не только ничего не умалчивать из того, что может с вами случиться, но и не щадить себя, повествуя обо всех совершенных вами ошибках, а как добрый философ – придать отчетливости всем добрым поступкам, которые вы совершили. Вы должны поочередно порицать себя и восхвалять. Всю вашу исповедь примут за чистую монету, но не поверят, когда вы станете говорить истину к своей пользе. Кроме того, вы наделаете себе врагов, когда вам придется раскрыть тайны, не делающие чести людям, которые будут иметь с вами дело» (III, 722). Ясно! Никогда нельзя писать историю своей жизни (даже если – ирония судьбы! – из произведений маркиза д’Аржана и самого венецианца теперь читают только мемуары). И Казанова немедленно заявляет, что столь очевидные причины убедили его: автобиография принесет своему автору лишь крупные неприятности! «Я уверил его, что никогда не совершу такой глупости, и, несмотря на это, принялся за нее семь лет назад и обязался самому себе дойти до конца, хотя уже испытываю раскаяние. Я пишу в надежде на то, что моя история не увидит свет; льщу себя, что во время последней болезни, став наконец мудрее, я велю сжечь в своем присутствии все свои тетради. Если этого не случится, читатель мне простит, когда узнает, что писать записки было единственным лекарством, к которому я счел возможным прибегнуть, чтобы не сойти с ума или не умереть от горя из-за неприятностей, которые доставляли мне плуты, находившиеся в замке графа фон Вальдштейна в Дуксе. Занятый писанием по десять – двенадцать часов в день, я не дал себя убить черной тоске» (III, 723). Вот, по крайней мере, любопытный пассаж, поскольку Казанова до некоторой степени осуждает то, что делает. Было бы невозможно выйти на сцену, поскольку публика верит только недостаткам и промахам автора и систематически отвергает все, что может ему польстить. На самом деле Казанова не так уж не прав: потомки чаще осуждали его безнравственность, чем хвалили его дарования. Во всяком случае, он больше запомнился своими свершениями на любовном фронте, а его качества мыслителя и писателя как-то забылись. В извинение того, что он все-таки пишет мемуары, Казанова подчеркивает, что у них, во всяком случае, нет будущего.

В Экс-ан-Провансе Казанову ждала еще одна важная встреча – с Жозефом Бальзамо, более известным под именем графа Калиостро, самым знаменитым авантюристом того века наряду с графом Сен-Жерменом, который поразил венецианца своими замечательными способностями к подделке картин, гравюр и почерков. Он показал ему свою копию картины Рембрандта. Чуть позже его супруга попросила у Казановы рекомендательное письмо в Авиньон. На следующий же день она вернула письмо, спросив, действительно ли это оригинал. Казанова был в этом убежден, тогда как она сама ему сказала, что это всего лишь копия. Казанове пришлось взглянуть на оригинал, написанный его собственной рукой, чтобы убедиться наконец, что перед ним превосходная имитация.

В начале июня он отправился в Марсель, а оттуда, в начале июля, – в Италию. Остановился в Турине, где попытался собрать подписчиков для своей новой книги – опровержения «Истории венецианского правительства», сочинения Амело де Ла Уссе. В ней он выступил в защиту политического устройства Венецианской республики, подвергшегося серьезным нападкам со стороны французского писателя, что, по мнению Джакомо, должно было в кратчайшие сроки примирить его с властями Светлейшей и положить конец его изгнанию: «Моей целью от печатания этого труда было заслужить помилование инквизиторов», – прямо признается он. Ибо томительное желание вернуться в свой дорогой город терзало его все сильнее.

С июля по декабрь 1769 года он жил в Лугано, в швейцарском кантоне Тичино, где не свирепствовала цензура, и следил за печатанием своей книги. Вознамерившись ни с того ни с сего повидаться с бальи, он, к своему удивлению, встретил свою старую несостоявшуюся любовь из Солера – баронессу де Ролль, которую не видал девять лет и нашел похорошевшей. Тотчас желание возгорелось в Казанове, который уже представлял, как станет ее любовником в отместку за то, что не случилось прежде. Однако баронесса нашла его постаревшим и сказала ему об этом в лицо! Как летит время! Его старение становится лейтмотивом. В Марселе его мнимая племянница тоже сказала ему, что он постарел, и в Турине все обращали внимание на его возраст. Безжалостное возвращение тех же слов, в которых содержалась истина. Разве беспорядочная жизнь Казановы могла пройти бесследно для его внешнего облика? Он уже не обольститель, которому достаточно лишь предстать перед той, кого он хочет, чтобы ее покорить. Нет ничего ужаснее для распутника, чье тело долгое время было его главным козырем!

1 августа Казанова из Лугано устанавливает контакт с представителем Венецианской республики в Турине, Берлендисом, и сообщает ему о своей публикации, над которой работает, чтобы подготовить таким образом свое возвращение в Светлейшую. 19-го числа он получает весьма учтивый и ободряющий ответ и ни на минуту не подозревает, что посланник шпионит за ним еще больше, чем сам сообщает: «Мне бы хотелось, чтобы талант автора был в должной мере вознагражден рукоплесканиями публики и чтобы эта публикация стала для Вас действенным средством добиться той цели, кою Вы преследуете… Из всего того, что я написал [в Венецию] в Вашу пользу, я не получил иного ответа, кроме того, что мой отчет о Вашем прибытии сюда и о Вашем достойном поведении был принят благосклонно». Вернувшись в Турин, Казанова тотчас поспешил подарить посланнику экземпляр своего труда для официальной передачи венецианским властям. 30 декабря 1769 года Берлендис пишет светлейшим и милостивым синьорам, своим уважаемым господам: «Казанова вновь прибыл в сей город и вручил мне экземпляр своего труда под заглавием “Опровержение Амело”, о печатании которого, коим занимался автор в Лугано, я уже имел честь сообщить Вашим Светлостям некоторое время назад. Я полагаю своим долгом представить само это произведение Вашим Светлостям, которые как никто другой сумеют оценить заслуги и усердие писателя. Я узнал, что он должен пробыть здесь какое-то время, с целью войти в милость к герцогу Савойскому, хотя неизвестно, каким способом он добьется этой милости и этой чести. Я, разумеется, не буду терять его из виду и стану сообщать Вашим Светлостям о развитии ситуации» (III, 745). Когда бедный Джакомо ознакомился с крайне сухим ответом, присланным Берлендису тремя государственными инквизиторами – Фламинио Корнером, Барбариго и Алвизе Ренье, для него это стало холодным душем. «Экземпляр сочинения Казановы, озаглавленный “Опровержение Амело”, был нами получен на прошлой неделе вместе с Вашим письмом от 30 декабря. Наш суд одобряет, что Ваше превосходительство продолжит, как обещает, безупречный надзор за каждым шагом этой особы, а также то, что воздержится ото всего, что может указать или вызвать малейшую к ней благосклонность» (III, 745). Решившись ничего не предпринимать, что могло бы вызвать гнев венецианского суда и не навлекать на себя беду, Берлендис совсем позабыл об авторе и его произведении, предоставив их печальной участи, и выразил свою покорность в письме от 3 февраля 1770 года: «Понимая, что мне не пристало и противоречит моему долгу оказывать снисхождение к человеку, впавшему в немилость у августейшего Суда, я держал себя с Казановой с величайшей сдержанностью, несмотря на добрые услуги, оказанные мне кавалером Раиберти и другими уважаемыми особами, к которым он вхож. По досточтимому приказанию Ваших Светлостей, я стану со всем тщанием избегать всего, что могло бы позволить заподозрить малейшую благосклонность, и не премину наблюдать за всеми его передвижениями, о каких сообщу Вашим Светлостям, в доказательство моего неукоснительного повиновения» (III, 745). Он в самом деле принялся следить за Казановой, сообщив инквизиторам 17 марта 1770 года, что тот отправился в Ливорно через Парму и Болонью. Джакомо Казанова будет прав, когда скажет, что в Венеции ты либо сам шпион, либо за тобой шпионят. Какое огромное разочарование, ведь он думал, что так ловко все утроил! Очередной провал! И на сей раз ему не вернуться на дорогую родину. Решительно, Республика слишком злопамятна по отношению к нему. На мой взгляд, она уже давно простила ему вину, которая привела его в тюрьму, однако не была еще готова простить ему побег, а главное – рассказ о побеге, которым упивались все европейские дворы. Светлейшая наверняка чувствовала себя униженной и осмеянной.

В то время главной проблемой для Казановы было то, что у него нет никакого положения, никакой должности, то есть никакого регулярного дохода. С 1763 года он лишился финансовой подпитки от маркизы д’Юрфе, а в 1767 году – пенсиона, который перечислял ему Брагадин. Вот почему, едва прослышав об экспедиции в Дарданеллы с целью напасть на Турцию, он в середине мая 1770 года устремился в Ливорно, где собирался российский флот, чтобы увидеться с адмиралом, графом Алексеем Орловым, с которым он познакомился во время своего пребывания в Санкт-Петербурге. Снабженный рекомендацией сэра Уильяма Линча к английскому консулу в Ливорно, сэру Джону Дику, он хотел предложить ему свои услуги и ни секунды не сомневался в успехе своего предприятия. Он встретился с Орловым и принялся, по обыкновению, выставлять себя в выгодном свете. Он может пригодиться во всем. Он знает местность. Он даже утверждал, что владеет турецким языком, что было неправдой. Хотя Орлов из учтивости сразу согласился на то, чтобы Казанова сопровождал его чисто по-дружески, он категорически отказался предоставить ему какую ни на есть официальную должность. Его можно понять. Как можно доверить военную службу такому авантюристу? Казанова, которому совершенно нечего делать в крестовом походе по Средиземноморью, страшно разочарован! Он желал получить оплачиваемую должность. Мы знаем, что экспедиция не удалась и через Дарданеллы не прошла. Отсюда явно нарциссический вывод Казановы, который пытается утешиться: «Нам не узнать, прошел ли бы он через них, будь я рядом» (III, 754).

Поскольку в Ливорно его ничто более не удерживает, он снова отправляется странствовать. Парма, Болонья, Пиза, Флоренция, Сиена. К чему перечислять все смехотворные мини-события, отмечающие собой переезды? Уже ничего решающего не происходит во время тщетных скитаний, выражающих лишь одно: болезненную невозможность вернуться в Венецию. Без всякой четкой цели, он затем отправляется в Рим, где, кстати, ему не удается разработать никаких планов. Полнейшая пустота. Это уже даже не беспорядочная жизнь распутника, а, скорее, нежизнь.

Маясь от праздности и, вероятно, все более страдая от безденежья, он в начале июня решает уехать в Неаполь по дороге через Монте Кассино. В Неаполе, как и во всех местах, куда он возвращается, он встречает кое-каких старых знакомых, прежде всего, разумеется, женщин, в том числе Агату, с которой у него была краткая связь в Турине и которая с тех пор вышла замуж за адвоката, и старшую из ганноверских сестер из Лондона, а также некоего Альбергони, с которым он прежде познакомился в Падуе и который вскоре покончил с собой, международных мошенников – Томазо Медина, закоренелого игрока, и, разумеется, известного и неизбежного шевалье де Гудара. Все эти меланхоличные встречи с подругами и друзьями, которые тоже постарели, становятся несколько призрачными и мрачными, напоминая мне о последнем приеме у принцессы де Германт в конце прустовского романа «В поисках утраченного времени». Отныне прошлое превалирует над будущим. Казанова как раз объединяется с Гударом в игорном доме, устроенном им на склонах Паузилиппе. Там играют в фараон и бириби, и обязанностью Казановы является держать банк и завлекать клиентов. Еще несколько романов, в частности с Каллименой, однако в этих недолгих связях, лишенных страсти, есть привкус конца. «Жизнь в Сорренто была последним истинным счастьем, коего я вкусил в своей жизни» (III, 826).

Поскольку он в Неаполе, он не преминул наведаться в Салерно, неподалеку. Действительно, как сообщил ему аббат Галиани, именно там живут его старая римская любовь донья Лукреция, настоящее имя которой Анна Мария Валлати, и его родная дочь Леонильда, превратившаяся в двадцатипятилетнюю писаную красавицу. Она вышла замуж на маркиза де Ла К., семидесяти лет, который припозднился с женитьбой, исколесив всю Европу и многое пережив. Теперь подагра обрекла его почти не покидать своего кресла. Он годился в дедушки своей жене, но обладал неоценимым преимуществом, располагая значительной рентой в тридцать тысяч дукатов.

Проговорив три часа с маркизом, Казанова вышел с доньей Лукрецией в сад, где та сообщила ему кое-что об этой паре. Разумеется, ее дочь счастлива, но она не может ожидать от старика, чтобы тот был пылким любовником, какой нужен ей в ее возрасте. Когда он хорошо себя чувствует, уточняет Лукреция, он спит с женой и, «судя по рассказам дочери, мог бы похвалиться, будто совершил то, чего на самом деле не совершал. Однако нет никаких признаков того, что его нежность имеет добрые последствия» (III, 841). Мы уже поняли, что донья Лукреция умело подготавливает почву для необходимой операции по оплодотворению, которая должна принести большую пользу. Вскоре к ним присоединяется Леонильда, и все трое укрываются в гроте, освежаемом фонтаном, какие есть во многих дворцах этой местности, где летняя жара трудно переносима. Видя, что ее дочь отнюдь не противится нежным ласкам Джакомо, донья Лукреция попросила их быть умницами и не совершать двойного преступления, после чего оставила их одних и ушла на другой конец аллеи. Все-таки странно для матери уйти именно в тот момент, когда она видит, что Джакомо и ее дочь до крайности возбуждены, а затем спокойно вернуться после совокупления, не выразив ни малейшей тревоги по поводу того, что произошло! Роман продолжался без малейших проблем прямо на дому у маркиза де Ла К., в его загородной усадьбе, где жили все вместе сами супруги, мать и Казанова.

На самом деле эта кровосмесительная история – не столько нарушение запрета, сколько осуществление задуманного. Ф. Марсо справедливо отмечает некую бесцветность рассказа, отсутствие всяких непредвиденных обстоятельств. Ни малейшего препятствия, ни малейших затруднений. Действительно, этот инцест – больше финансовая операция, нежели поиски удовольствия, хотя удовольствие, конечно, присутствует. Каково же положение? Если старый супруг умрет, не оставив ей детей, Леонильда рискует остаться лишь с полагающимися ей как вдове ста тысячами дукатов, оставив почти все состояние законным наследникам. Положение тем более нетерпимое, что маркиз не любит своих родственников, которые только и ждут его смерти, чтобы поделить между собой его богатства. Он и женился-то для того, чтобы заиметь наследника и не дать этим хищникам растерзать свое состояние. Поскольку становится ясно, что он совершенно неспособен обрюхатить свою дорогую и нежную супругу, нужно в кратчайшие сроки найти достойное и тайное решение в плане подмены. И сам маркиз априори этому не противится, поскольку, как подчеркивает донья Лукреция, он совсем не ревнив: «Я уверена, что если бы среди городской знати она нашла себе мужчину по своему вкусу, маркиз окружил бы его дружеским расположением и в глубине души не рассердился бы, когда она бы понесла» (III, 840). Очевидно, что мать Леонильды, которая наверняка и подтолкнула дочь к замужеству с богатым стариком и сама заинтересована в том, чтобы та унаследовала все состояние, дабы обеспечить ей безбедную старость, уладила все так, с молчаливого согласия дочери, чтобы Джакомо обеспечил выполнение детородной миссии. Все было согласовано. Даже приличия постарались соблюсти. У Джакомо была небольшая связь с горничной Анастасией. И старый маркиз, очарованный шутками Джакомо со служанкой и помолодев на десять лет, как он сказал, от веселого общества Казановы, чувствовал себя так хорошо, что пообещал навестить свою супругу: тогда Джакомо пожелал этой паре, отнюдь не желая съязвить, «красивого мальчугана черезь девять месяцев от сего дня» (III, 843). Никто не заблуждался, но все счастливы: маркиз получит наследника, дочь и мать сохранят наследство, а Казанова за свои услуги получит пять тысяч дукатов от покладистого мужа, то есть именно ту сумму, которую он вручил девятью годами раньше герцогу де Маталоне в качестве приданого Леонильды. В целом Казанова не столько нарушает сексуальные запреты, сколько восполняет просчеты, чтобы восстановить справедливые права на наследство законной супруги, которую хотят обобрать прожорливые наследники. Этот инцест на самом деле лишь упрочит одну из ячеек общества, сделав возможным нормальную передачу наследства.

Пробыв еще недели две у маркиза де Ла К. в Салерно, Казанова в конце сентября 1770 года уехал в Рим, где решил прожить полгода в совершенном покое. Его план: изучить город для пополнения познаний. План совершенно неясный, что означает: Казанова не имеет ни малейшего представления о том, чем бы заняться. Зато совершенно точно, что ему придется растянуть на как можно большее время свои три тысячи цехинов. Он будет обедать и ужинать совершенно скромно. Он решился жить как мудрец, без всякой роскоши. После пышных периодов мотовства, когда он швырял, не считая, деньги на ветер, на богатую одежду и роскошные безделушки для себя, на пиры для друзей, на подарки для любовниц и на ставки в игре, теперь мы с удивлением обнаруживаем нового Казанову, который хочет выглядеть респектабельным, экономным, упорядоченным, спокойным, отказавшись даже от нескольких дюжин устриц, которые он находит слишком дорогими, довольствуясь недолгой связью с некоей Маргаритой, лишившейся одного глаза вследствие оспы. Поскольку искусственный глаз отличается своим цветом от настоящего, Джакомо вставляет ей фарфоровый глаз, похожий на другой. Решительно, он не так привередлив, как в прошлом, в выборе своих красоток.

В Риме мрачное возвращение призраков продолжается. В самом деле, он встречает там кардинала де Берни, который годом раньше участвовал в конклаве по избранию нового Папы. Для Берни это был большой личный успех, поскольку Папой, под именем Климента XIV, был избран сорока шестью голосами из сорока семи кардинал Ганганелли – кандидат, которого он поддерживал изо всех сил, чтобы добиться буллы о запрете ордена иезуитов. Этот успех немедленно принес ему престижную должность посла в Риме. К тому времени Берни, тратя не менее двадцати тысяч фунтов стерлингов в год, вел роскошную жизнь, поскольку, чтобы противостоять Папе и испанцам с позиции силы, представительству Франции следует придать почти королевский блеск, нужно быть первым в Риме. После Святого отца он – самая важная и могущественная особа в Вечном городе. Он поселился в великолепном палаццо Каролис, на Корсо, в самом центре города. В его распоряжении – четырнадцать карет, которые сопровождают во время торжественных выездов восемьдесят человек, одетых соответственно случаю: пешие слуги, гонцы, пажи, швейцары, кучеры, форейторы, конюхи… Он держит открытый стол, на который каждый день выставляется от тридцати до сорока приборов. Его кухня, за которой Пий IX признавал «запах святости», особенно славится в Риме. В его погребе содержатся исключительные богатства: «сладкие» вина, которые подают на кухне и на десерт: мадера, малага, херес, мускат из Аликанте и Сиракуз, а также столовое вино – бургундское, монтраше, эрмитаж, токайское, вина с Сардинии и с мыса Доброй Надежды[97]. Тем не менее кардинал, которому теперь уже пятьдесят пять лет, сильно постарел со времен Венеции. Еще распутничая в Светлейшей, он был пухловат, а теперь совсем разжирел. После всех былых излишеств теперь он довольствовался скромными овощными блюдами, предоставляя гостям заботу и удовольствие наслаждаться самыми изысканными и вкусными яствами. В том, что касается женщин, его мужская сила, конечно, была не та, что раньше. Пристойная, почти семейная связь с княгиней де Санта Кроче вполне его удовлетворяла, возможно, эта связь была лишь для проформы, поскольку Берни сам признавался, что любит ее как отец.

Что подумал Казанова в глубине души, столкнувшись с таким великолепием? Остался равнодушен? Позавидовал? Случилось ли ему пожалеть о своей беззаботности и мотовстве? Подумал ли он, что лучше было выстроить настоящую карьеру, постепенно достигнув почтенного положения? Возможно, что будущее наводило на него тоску. Что с ним станется? Где он найдет приют? На какие средства будет существовать?

Тем не менее Берни, хоть и преуспел свыше всяких ожиданий, повел себя просто-таки как отец родной и верный друг. Спустя восемнадцать лет, он продолжал писать к М.М. с Мурано и сделает все возможное, чтобы посодействовать любовным интригам Джакомо, который добивается благосклонности двух очаровательных пансионерок одного римского монастыря. Подобные любовные приключения интересуют Берни, вероятно, потому, что позволяют заново – и опосредованно – пережить свои великие годы. Хотя у него денег куры не клюют, он уже не мужчина, а Джакомо в сравнении с ним нищ, однако все еще силен, хотя и не так, как прежде. Пускай Берни кардинал и посол, облеченный самыми официальными и почетными функциями, он помнит, что был мужчиной в постели девушек, и предоставляет венецианцу все необходимое, чтобы достичь своей цели. Он сделал так, что Казанова не только получил свободный доступ в монастырь, но и добился позволения сводить обеих красавиц на бал и в театр. По правде говоря, мне кажется странным, что по чудесному совпадению присутствие Берни возрождает монастырскую любовь. В самом деле, Казанова переживет несколько жгучих эротических моментов с двумя послушницами – сестрами Армелиной и Эмилией. Такое впечатление, что поблизости от Берни возрождаются любовные похождения на Мурано. До такой степени, что Казанова повторяет пресловутую операцию с устрицами, которая столь хорошо удалась ему когда-то с монахиней. Один раз – еще ладно, но два – это уже чересчур! «В игре с устрицами изо рта в рот я попенял Армелине за то, что прежде чем я получил устрицу, она сглотнула сок» (III, 906). И урок профессора Казановы начинается снова, на сей раз со множеством малоаппетитных физиологических подробностей, касающихся пищевода и вытягивания языка. До тошноты. Куда девались былые легкость и эротическая элегантность! Повторы утяжеляют рассказ. Кроме того, история с сестрами, употребленными за раз, пересказывает первоначальный эпизод с Нанеттой и Мартон. Складывается тягостное впечатление, что карьера распутника завершилась на повторе.

В середине июля 1771 года Казанова уезжает из Рима в Сиену и Флоренцию, «полный решимости вести образ жизни, совершенно отличный от того, какому я следовал до сего времени. Утомленный и удовлетворенный наслаждениями, которые я вкушал тридцать лет подряд, я думал не отказаться от них совершенно, но в ближайшее время лишь мельком прикасаться к ним, запретив себе всякие поступки, чреватые последствиями» (III, 937). Как грустно! Казанова становится рассудительным. Иначе говоря, перестает быть самим собой. «Мне казалось, что я постарел. Сорок шесть лет представлялись мне преклонным возрастом. Мне случалось находить наслаждение от любви не столь острым, не столь привлекательным, нежели я себе представлял до того, и вот уже восемь лет мало-помалу моя сила уменьшалась. Я находил, что сон, последовавший за длительным сражением, не был достаточно спокоен и что мой аппетит за столом, который прежде того распаляла любовь, становился слабее, когда я любил и равно когда уже выплеснул свою любовь» (III, 938). Распутнику пришел конец, раз любовь воображаемая уже превосходит действительную, а аппетит слабеет вместе с мужской силой. Добавьте к этому, что Казанова уже не интересует прекрасный пол, как он сам это признает, и что ему все чаще предпочитают молодых соперников! Однако неспособный, по своему обыкновению, не посещать самые сомнительные круги, он проведет шесть-семь месяцев во Флорении, пока его оттуда не выгонят после темной истории с плутовством в игре.

Тогда он отправляется в Болонью, где пробудет с 30 декабря 1771 года до октября 1772-го, изо всех сил пытаясь вести размеренную жизнь. По правде говоря, в этом нет его заслуги: на пороге старости человеку волей-неволей приходится остепениться. Отныне его единственным занятием как будто являются научные изыскания, точнее говоря, публикование работ, которые могли бы принести ему кое-какие доходы. В очередной раз он проявляет свои способности к экономии. Даже на продажную любовь соглашается, только если она не обходится слишком дорого.

Мы уже отмечали, что медленное путешествие Казановы по Италии подводит его все ближе и ближе к Венеции – конечной, давно и пылко желанной цели всех его пустых странствий. И он сам знает, что в этом его глубокое желание и что именно туда его влечет. Тогда-то он и познакомился с одним венецианцем, аристократом и сенатором, по имени Пьетро Дзагури, который пожелал способствовать его возвращению в Венецию и вырвал у инквизиторов позволение вернуться на родину совместными усилиями с Дандоло – последним из покровителей Джакомо, оставшимся в живых. Кстати, именно он, невероятно преданный друг, интриговал перед Дзагури, убеждая его споспешествовать возвращению Казановы в Светлейшую. Он считал, что если Казанова хочет получить помилование, то должен жить как можно ближе к Венецианскому государству, чтобы суду инквизиторов было удобнее наблюдать за его примерным поведением.

Казанова немедленно решает ехать в Триест. Не имея возможности безнаказанно пересечь территорию Венецианского государства, он через Пезаро приезжает в Анкону, а оттуда по морю отплывает в Триест. Инквизиторы, постоянно получающие точнейшую информацию, не теряют его из виду. Думая не задерживаться в Анконе, он все же провел там четыре-пять недель, разумеется, из-за девушки – Лии.

Сразу по приезде в Триест, 15 ноября 1772 года (так утверждал Казанова, однако вероятнее – в конце октября), Казанова принимается писать «Историю волнений в Польше». В Триесте он проведет два года, и работа позволяла ему переносить нескончаемое ожидание того, когда же кончится его изгнание. Отныне он готов на все ради возвращения и не пропускает ни единого случая доказать свою преданность Республике. Однажды консул сообщил ему, что тщетно хлопочет уже четыре года, пытаясь добиться от правительства Триеста, чтобы дилижанс, раз в неделю отправляющийся в Местре, удлинил свой маршрут, завернув в Удину, что имело бы значительную торговую выгоду для обоих государств. По мере многочисленных хлопот и встреч, благодаря также действенной поддержке австрийского губернатора Триеста, графа Вагенсберга, к которому Джакомо вошел в доверие, Казанова добился успеха там, где консул потерпел неудачу. Этот успех принес ему вознаграждение в сотню серебряных дукатов от секретаря суда инквизиторов, однако ему так и не позволили вернуться в Венецию. Чтобы выставить себя в выгодном свете перед теми же инквизиторами, он теперь взялся за посредничество в деле армян, приносившем большой ущерб экономике Венеции: четыре монаха, устав от тирании своего настоятеля, сбежали из монастыря Святого Лазаря и решили основать в другом месте новую типографию, чтобы поставлять книги всем армянским монастырям в турецкой империи. На сей раз Казанове не удастся убедить четырех беглецов вернуться в монастырь, однако он немедленно окажет другие услуги Светлейшей. Вагенсберг «нашел в Казанове полезный канал для передачи конфиденциальных сведений, которые его правительство желало сообщить венецианским властям, чтобы те проявили большее понимание по различным пограничным вопросам, представляющим взаимный интерес», – пишет Ривз Чайлдс. Никаких сомнений в том, что подобные сведения сильно интересовали Республику, поскольку она снова вознаградила Казанову сотней дукатов и обещанием ежемесячного пособия в десять цехинов. Это существенно улучшило его крайне непрочное финансовое положение, однако он все еще не мог вернуться на родину, которая была совсем рядом. По счастью, во все это время его венецианские друзья – сенатор Пьетро Дзагури, старый покровитель Марко Дандоло и прокуратор Лоренцо Морозини – не сидели сложа руки, стараясь приблизить окончание его изгнания: развязка была близка.

Однажды в Триесте он узнал во второй актрисе местной театральной труппы Ирен, дочь так называемого графа Ринальди, которую он когда-то любил в Милане, однако бросил в Генуе. Прошло уже одиннадцать лет. Она представила ему своего мужа и девятилетнюю дочь. Между нею и Казановой ничего не произошло, поскольку она теперь заделалась верной супругой. «В начале Великого поста она уехала со всею труппой, а три года спустя я увидел ее в Падуе, где завязал с ее дочерью гораздо более нежное знакомство» (III, 1053). Вот последние слова «Истории моей жизни», и, по правде говоря, трудно придумать ложный конец более в духе Казановы, поскольку в нем содержится начало нового приключения, как нельзя более соответствующего привычкам венецианского распутника: взять двенадцатилетнюю дочку, чью мать когда-то любил…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.