ГЛАВА ТРЕТЬЯ СНОВА ПЕТЕРБУРГ. РЕВОЛЮЦИОННЫЙ КРУЖОК ГЕНШТАБИСТОВ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

СНОВА ПЕТЕРБУРГ. РЕВОЛЮЦИОННЫЙ КРУЖОК ГЕНШТАБИСТОВ

В формулярном списке Домбровского есть такая запись: «Отправлен в Николаевскую академию генерального штаба для образования в высших военных науках 1859 года июля 30. Прибыл августа 12, зачислен в оную 1859 года декабря 15». Следовательно, подготовка к экзаменам и сами экзамены заняли четыре месяца: с середины августа до середины декабря. За это время экзаменующиеся успели не только подружиться друг с другом, но узнать преподавателей академии и освоиться с ее порядками.

Что же представляло собой это учебное заведение? Сто лет тому назад ни в русской армии, ни в армиях крупнейших западноевропейских держав не было генеральных штабов как высших военных учреждений, а существовала так называемая «служба генерального штаба». В нее зачислялись наиболее образованные и знающие офицеры, предназначенные для замещения руководящих должностей в штабах, начиная от штаба дивизии и выше. В целом они составляли своего рода мозговой трест армии, на который возлагалось: заблаговременное изучение вероятных театров военных действий, оценка сил и средств противника, составление планов стратегического развертывания, текущее планирование боевых операций и конкретное руководство ими. Именно служба генерального штаба создала, между прочим, многотомное «Военно-статистическое обозрение Российской империи», являющееся очень важным историческим источником и ценным географическим, этнографическим и экономикостатистическим трудом огромного масштаба (он состоит из нескольких десятков томов с сотнями таблиц, схем и т. д.).

В России подготовка офицеров генерального штаба осуществлялась сначала через специальное отделение Военной академии, а затем была создана Академия генерального штаба. Ее выпускники на какое-то время «причислялись к генеральному штабу» и лишь после испытательного срока «переводились в генеральный штаб». Это, однако, вовсе не значило, что после этого они зачислялись в какое-то одно учреждение и должны были находиться в столице и сидеть под одной крышей. Напротив, как первые, так и вторые находились в разных концах страны, служили в штабах почти всех существовавших дивизий, корпусов, армий, а отчасти занимали командные, преподавательские и иные должности во многих городах России, являлись так называемыми военными агентами (атташе) в зарубежных столицах.

Термин «высшие военные науки», примененный в формулярном списке Домбровского, не был преувеличением: Академия генерального штаба не только действительно давала высшее образование, но являлась самым важным и самым трудным из существовавших тогда военно-учебных заведений. Хотя срок обучения в академии был двухгодичным, ее слушатели получали подготовку, не уступающую университетской по некоторым гуманитарным дисциплинам и математике, а по специальным предметам их знания были на уровне лучших западноевропейских академий, в частности знаменитой в те годы французской. На рубеже 50-х и 60-х годов XIX века в академию ежегодно принималось несколько десятков человек (не свыше 70). Всего офицеров генерального штаба насчитывалось около 500 человек, при общей численности офицерского корпуса русской армии примерно в 30 тысяч. Высоко оценивая революционный потенциал офицерского состава, Огарев в одном из своих конспиративных документов особо выделил как наиболее реальный резерв освободительного движения: «генеральный штаб и Военная академия — 460 офицеров».

Еще до начала приемных экзаменов Домбровскому был объявлен «высочайший» приказ о производстве его за отличия на Кавказе в чин поручика. Среди слушателей академий (кроме Академии генерального штаба, в Петербурге находились Артиллерийская и Инженерная академии) и в частях столичного гарнизона он встретил массу старых друзей и знакомых. Бывший воспитанник Брестского кадетского корпуса Ян Станевич после пятилетней службы в Оренбургском корпусе получил офицерский чин и «всемилостивейшее» прощение; теперь он кончал ту академию, в которую поступал Домбровский; а младший брат Яна — Иероним Станевич здесь же держал вступительные экзамены. Домбровский и Иероним Станевич вместе с Фердинандом Варавским и Михалом Гейденрейхом, быстро подружившись, решили поселиться вместе. Сравнительно недалеко от академии нашли просторную квартиру, в которой расположились так, что каждый имел свою отдельную комнату, а самая просторная комната, оставшаяся свободной, служила общей гостиной. Все четверо жили только на офицерское жалованье, большая часть которого уходила на оплату жилья и питание. Несмотря на недостаток времени и средств, один день недели предназначался для приема друзей и знакомых. В этот день квартира заполнялась военной и студенческой молодежью, в гостиной появлялись чай и незамысловатые закуски. Несколько раз менялось местонахождение общей квартиры, отчасти менялся и состав группы, но уклад жизни оставался тем же.

Учился Домбровский с большим интересом и настойчивостью. На выпускных экзаменах он получил высокие оценки и оказался в числе одиннадцати выпускников, отнесенных к первому разряду; правда, в их числе он был предпоследним. При двенадцатибалльной системе оценок за годовые сочинения (нечто вроде дипломных работ по основным предметам) ему поставили 10 баллов. Средний балл по основным специальным предметам у него был выше одиннадцати (тактика—11, стратегия и военная история — 11,7, военная администрация — 12, военная статистика — 11,6, геодезия, топография и съемки—11,7). По вспомогательным военным и по общеобразовательным дисциплинам оценки оказались несколько ниже: фортификация — 10, артиллерия — И, русский язык — 10,5, политическая история — 9,5, иностранный язык — 9; в среднем это составило 10 баллов. «За отличные успехи в науках» Домбровский был в декабре 1861 года произведен в чин штабс-капитана.

Экзамены проводились публично и проходили в просторном зале академии с 29 сентября по 24 октября 1861 года. Они начинались в 10 часов утра в состояли преимущественно из защиты положений заранее приготовленных годовых сочинений по соответствующему предмету. В экзаменационные комиссии входили видные представители тогдашней военной науки: М. И. Богданович, А. И. Беренс, М. И. Драгомиров, Г. А. Леер, В. М. Аничков, А. И. Макшеев. В зале, кроме академического начальства и доброжелателей экзаменующихся, присутствовало каждый раз несколько генералов — из департамента генерального штаба и других составных частей военного министерства, из гвардейского корпуса, царской свиты и т. д. Бывали даже члены царской семьи. Изредка появлялся бывший профессор академии, а ныне товарищ (то есть заместитель) военного министра Д. А. Милютин, которого Домбровский знал как начальника главного штаба Кавказской армии. Престарелый патрон Милютина, николаевский служака Н. О. Сухозанет только числился военным министром — фактически он исполнял должность наместника Александра II в Царстве Польском и находился в Варшаве. Многие из присутствующих знали, что замена Сухозанета уже предрешена, и заранее относились к Милютину как к министру.

Лекции в академии, домашние занятия, полевые ноездки, выполнение иных служебных обязанностей составляли лишь одну, постепенно уменьшающуюся часть жизни Домбровского. Все больше времени и сил отнимала у него теперь революционная деятельность. Сразу же по приезде в Петербург он установил связи с подпольщиками и в короткий срок занял среди них видное место. В этом не было ничего удивительного, во-первых, потому, что Домбровский внутренне был вполне подготовлен к этому, а во-вторых, в связи с тем, что многие активные деятели подполья были либо его старыми приятелями по Брестскому кадетскому корпусу, либо кавказскими знакомыми, либо вновь приобретенными в Петербурге друзьями.

Их перечень целесообразнее всего, пожалуй, начать с Зыгмунта Сераковского, кончавшего гимназию в Житомире, учившегося с 1845 года в Петербургском университете и приезжавшего на летние каникулы 1847 года в Вильно, где он познакомился с руководящими деятелями Союза литовской молодежи. Возвратившись из оренбургской ссылки в 1856 году, Сераковский на следующий год поступил в Академию генерального штаба.

Там вместе со своими ближайшими друзьями Я. Савицким, Я. Станевичем, В. Добровольским, К. Левицким, В. К. Гейнсом, Н. Д. Новицким Сераковский организовал революционный кружок офицеров-генштабистов. Один из мемуаристов, впоследствии довольно известный военный историк генерал М. А. Домонтович, настроенный весьма реакционно и потому видевший многое в извращенном свете, следующим образом описывал появление Сераковского среди будущих слушателей академии: «Я жил тогда в Петербурге и, сидя по целым дням дома, готовился к поступному экзамену […]. Раз […] ко мне утром зашел […] армейский офицер и назвал себя прапорщиком Сераковский, тоже собирающимся поступить в академию и желающим получить от меня какие-то записки[3]. Оказалось, что его ко мне направил бывший мой товарищ по корпусу Савицкий — тогда уже офицер гвардейского генерального штаба, а впоследствии замешайный в польское восстание и эмигрировавший в Галицию. Сераковский […] залпом и без передышки передал мне всю свою биографию, выставил себя мучеником и жертвой деспотизма времен Николая I, говорил о наступлении иного времени […], а затем, прощаясь со мной, с пафосом добавил: «Я украинец с правого берега Днепра, а вы — левого! Крепко-крепко жму вам руку».

О.последующем Домонтович рассказывает так: «Поступив в академию, Сераковский как-то сразу сумел войти в доверие и даже сблизиться с некоторыми из молодых профессоров, искавших популярности. К стыду последних, следует заметить, что они не только оказывали явное предпочтение Сераковскому, но и были пристрастны в оценке других офицеров академии. Руководствуясь указаниями и отзывами Сераковского и его приятелей, даже такие, по-видимому, независимые люди, как [H. H.] Обручев, делали несправедливости и, считая фразерство признаком развития и способностей, выдвигали таких будущих проходимцев, как Гейнсы, Новицкие и иные. Этого было достаточно, чтобы увеличить число приятелей Сераковского, сделавшегося центром и силой в его выпуске». Приведенный текст, если не обращать внимания на явно пристрастный тон и отбросить не соответствующие действительности оценки мемуариста, показывает, во-первых, что, создавая кружок генштабистов, Сераковский старался войти в контакт с возможно большим числом офицеров, во-вторых, что он пользовался весьма значительным авторитетом как среди слушателей, так и среди преподавателей академии. Примерно в это время Н. А. Добролюбов писал одному из своих приятелей: «Я бы тебе целую коллекцию хороших офицеров показал». «Это, — пояснял впоследствии Чернышевский, — были два кружка: один состоял из лучших офицеров (слушателей) Военной академии, другой — из лучших профессоров ее. Николай Александрович был близким другом некоторых из замечательнейших людей обоих кружков».

По своим убеждениям Домонтович был весьма далек от «хороших офицеров»; что касается кружка из слушателей академии, то он наблюдал за его возникновением со стороны и потому обратил внимание главным образом на внешние приметы происходящего. Но и они весьма любопытны. «Ближайшими помощниками Сераковского в академии, — пишет Домонтович, — были: Станевич, его товарищ по ссылке в оренбургских степях, Добровольский и Левицкий. Станевич, бывший кадет, по своему образованию, конечно, был несравненно ниже Сераковского, но, бесспорно, обладал большим умом, революционной выдержкой, житейским тактом и характером. Вечно молчаливый и сосредоточенный, он, так сказать, был скрытой волей готовящейся смуты, тогда как Сераковский — только пиротехником и музыкантом революционных страстей. Добровольский […], примкнувши к клике Сераковского, […] скоро усвоил себе либеральный жаргон и, с грехом пополам произнося прудоновскую фразу: «La propri?t? c’est la vol»[4], начал слыть «подающим большие надежды» и требующим внимания и поощрения […]. Пресловутый Владимир Левицкий — из той мелкой, забитой и голодной белорусской шляхты, которая дала нам достаточное число видных сановников на всех поприщах государственной службы, в особенности же военной […]. Говорили […], что Сераковский и другие [руководители] польской справы сделали Левицкого очень уж убогим и, не желая выставлять в первые ряды, оставили его в резерве на будущее время…»

Совершенно в иной тональности написаны воспоминания активного участника кружка генштабистов Новицкого, который тоже был впоследствии генералом, но не отрекся от идеалов молодости, не стал оплевывать то время, когда он общался с Чернышевским, Добролюбовым, Шевченко и был одним из «хороших офицеров». Новицкий с большой симпатией отзывался как о Сераковском, так и о созданном им офицерском кружке. «Одним из сокурсников моих, — пишет Новицкий, — был Зыгмунт Игнатьевич Сераковский […]. Большой, открытый лоб, большие серо-голубые живые и искрящиеся глаза, необыкновенные нервность и подвижность, страстная речь […] и, наконец, самый даже костюм, носимый с небрежностью людей, настолько поглощенных какою-либо мыслью, что они едва знают, во что и как одеты, — таков был общий вид Сераковского, с первой же встречи невольно привлекший мое внимание к нему. Позже, хорошо познакомившись с ним, я нашел в нем горячего польского патриота, мечтавшего, впрочем, не о старой, а о новой Польше — Польше будущего, и — что меня особенно изумляло в нем — не ставившего, подобно многим своим соотечественникам, которых я знавал, своей «ойчизны» в передовом углу всего человечества, а отводившего ей лишь место равноправного члена в среде других славянских народностей. Это был положительно умный, очень образованный, много знавший, видевший и испытавший человек…»

Сераковский имел связи с широкими кругами польской и русской интеллигенции столицы. У него были знакомые в Академии художеств и в университете, в Инженерной, Артиллерийской и Католической академиях, в Медико-хирургической академии и в кадетских корпусах, во многих частях петербургского гарнизона и в военном министерстве. Он был деятельным членом редакции польской газеты «Слово», пятнадцать номеров которой вышло в первые месяцы 1859 года, печатался в «Морском сборнике» и в других специальных военных журналах, довольно длительное время регулярно сотрудничал в «Современнике», где Чернышевский поручал ему подготовку «Заграничных известий». «Сераковский, — говорится в воспоминаниях Новицкого, — имел во всех слоях петербургского общества обширнейшее знакомство, постоянно, бывало, то сам делая, то принимая визиты других в своей квартиренке, по обстановке и чистоте больше всего напоминающей бивак […]. Тут бывали поэты, писатели, редакторы, художники, артисты, попы, патеры и муллы, помещики […], книгопродавцы и владетели типографий, высокопоставленные гражданские и военные чины, профессора и студенты, офицеры всех родов оружия, путешественники, доктора, сибиряки и оренбуржцы, бывшие политическими ссыльными и не бывшие ими […]. Помнится, в какой-то праздник я захожу к Сераковскому и — представьте мое узумление! — встречаю у него Н. Г. Чернышевского, которого я мгновенно же узнал в числе пяти или шести других посетителей. Оказалось, что Николай Гаврилович был с несколько запоздалым визитом у Сераковского, неоднократно уже посещавшего его, почему он и очень извинялся пред последним, ссылаясь на недосуг».

Все это интересно для нас потому, что по приезде в Петербург Домбровский стал одним из ближайший друзей и единомышленников Сераковского, жившим в той же среде, имевшим примерно такие же вкусы и пристрастия. К приезду Домбровского у кружка генштабистов уже появилось несколько «дочерних» организаций, из которых особенно активными были кружок военных инженеров, состоявший в основном из слушателей Инженерной академии, а также руководимый Лавровым кружок в Артиллерийской академии, который назывался еще «кружком чернышевцев», так как участники его считались наиболее ярыми последователями Чернышевского. Между тремя названными и многими неназванными кружками существовала тесная связь. Поэтому как инженерных, так и артиллерийских офицеров можно было часто встретить у генштабистов на так называемых литературных вечерах, которые проводились обычно в квартире Домбровского и его товарищей. Конечно, это были не светские рауты, а полулегальные собрания революционной организации, хотя повестка дня не намечалась заранее, протоколов не велось и голосований, как правило, не проводилось. Собравшиеся (их бывало иногда до 30–40 человек) расходились по комнатам или большой группой располагались в гостиной, чтобы обменяться новостями, поговорить о прочитанной книге, поспорить о путях освобождения человечества, помечтать о той поре, когда не будет тиранов и рабства, когда удастся покончить с нищетой и бесправием.

«Обыкновенно, — рассказывает один из участников собраний, — разбирались различные вопросы, и там все выходило на сцену: история, права, проекты, образование, восстание, организация и т. д.». Аналогичным образом описывает собрания другой их участник — уже упоминавшийся выше В. Коссовский: «С молодым поколением совершился какой-то переворот {…]. Соберется кружок знакомых, и начинаются толки не о городских сплетнях, не о породистых рысаках, а о каком-нибудь вновь вышедшем сочинении, о событиях, совершившихся в политическом мире, о политической экономии, финансах и тому подобном. Хоть сколько-нибудь достаточный человек непременно имел у себя два-три журнала, несколько вновь вышедших замечательных сочинений и считал их едва ли не лучшим угощением для гостей и товарищей. Молодежь разбирала все, судила обо реем — одним словом, сделалась какая-то повальная умственная горячечная работа».

Время было действительно бурное. На Васильевском острове в аудиториях Петербургского университета тоже не раз собирались многолюдные студенческие собрания, произносились речи, принимались решения. Но собрания генштабистов имели свою специфику. «Наши сходки, — вспоминает Новицкий, — […] отличались от студенческих не только немноголюдностью, но и своим характером. Исследование и изучение военного дела во всех его разветвлениях и элементах […], а также общенаучные вопросы были всегда главнейшим содержанием этих сходок, хотя, само собой разумеется, не обходилось при этом без разговоров и горячих дебатов и по поводу подымавшихся и сильно волновавших тогда все русское общество вопросов […]. Да, бился, сильно бился тогда общественный пульс и в нас».

Первоначально кружки объединяли почти всех оппозиционно настроенных офицеров и некоторых близких к ним гражданских лиц. Но по мере нарастания социально-экономических противоречий, в результате сложившейся в 1859 году революционной ситуации, усиливалась идейно-политическая поляризация их участников. Одни верили в неизбежность революционной ломки феодально-крепостнического строя, невозможность мирным путем восстановить независимое польское государство и стремились создать хорошо законспирированную подпольную организацию, готовящую восстание. Другие не хотели и не могли пойти дальше критических разговоров и обоснования необходимости реформ со стороны самого царского правительства. На них активные силы, разумеется, не могли рассчитывать, и ядро подпольной организации создавалось втайне от них. Постепенно конспиративная часть кружков росла численно и крепла организационно. А легальные или полулегальные формы либо исчезали, либо оставались, играя роль прикрытия для нелегальной деятельности.

Если бы Домбровский захотел в середине 1861 года окинуть мысленным взором тот петербургский отряд революционных борцов, в создании которого он принял деятельное участие, то получилась бы следующая картина. В петербургском гарнизоне существовало почти два десятка кружков; в каждом из них десять-двадцать, иногда тридцать человек (выделялся лишь кружок генштабистов, число участников которого приближалось к сотне). Кружки имели связи друг с другом, хотя, конечно, и в идейном и в организационном отношениях степень единства их была еще не очень велика. В большинстве своем членами кружков являлись офицеры, отчасти юнкера, готовящиеся к производству в офицерский чин, или старшие воспитанники военно-учебных заведений; было немного студентов и вообще гражданских лиц: во всех кружках их, наверное, набралось, бы около десяти человек. По возрасту преобладали сравнительно молодые люди, но вовсе не зеленая молодежь. Домбровскому тогда исполнилось 24 года, а большинство участников кружков было не моложе, пожалуй, даже старше его. Поручики, штабс-капитаны и капитаны составляли в кружках примерно половину; немало в них было офицеров, недавно получивших чин прапорщиков и подпоручиков, но зато кружки включали и более пятнадцати подполковников и полковников. Суммируя имевшиеся сведения, Домбровский мог бы с удовлетворением отметить, что ни один кружок не замыкался в национальных рамках. В некоторых преобладали поляки, в других — неполяки (русские, украинцы, белорусы и представители других народов Российской империи). Точно определить сложившееся соотношение было трудно, но удельный вес уроженцев Польши и западных губерний среди участников организаций составлял, по-видимому, 55–60 процентов. Это, между прочим, служило важным аргументом в тех случаях, когда Домбровскому приходилось высказываться против националистических настроений у поляков и проявлений шовинизма у русских.

Примерно три четверти участников петербургских кружков составляли учащиеся военно-учебных заведений. Как это ни парадоксально, столичные академии, военные училища, кадетские корпуса, части образцовых войск, царскосельская офицерская школа не только давали в те годы пополнение для офицерского корпуса Царской армии, но и «готовили кадры» армейских революционеров. Побывавшие в Петербурге участники революционных кружков, приехав к месту службы, создавали новые кружки, через которые в ряды борцов против царизма вливались свежие силы.

Постепенная активизация петербургских офицерских кружков была теснейшим образом связана с нарастающим общественным подъемом в стране, с ростом крестьянского движения, со все усиливающимся брожением в Польше. Первое время антиправительственные настроения участников кружков не претворялись в сколько-нибудь определенные планы и намерения. Заметный перелом произошел в конце 1860 года. К этому времени относятся два события, в которых Домбровский принял самое деятельное участие.

Участники кружков, в особенности поляки, внимательно следили за манифестациями, начавшимися в Варшаве с июня 1860 года. Выло очевидно, что события развиваются и могут привести к революционному взрыву. Нужно было уяснить, какие общественные силы поддерживают публичные выступления, разобраться в программе и тактике тех организаций, которые их готовят. И самое главное — необходимо было решить, как относиться к организаторам манифестаций, к тому курсу на подготовку восстания, который провозглашали некоторые из них. Кто-то предложил послать во время рождественских каникул своего представителя в Варшаву для выяснения обстановки и установления контакта с конспиративными организациями. На одном из собраний кружка генштабистов состоялись выборы. Вот как описаны они в показаниях слушателя Инженерной академии Васьковского: «…Мы собрались у офицера Каплинского (Артиллерийской академии); там предложена была складка по 4 рубля серебром с человека с тем, чтобы на эти деньги послать кого-либо из нас в Варшаву. И там же начались выборы: кого послать? Варавский […] подсказывал, как мне, так и прочим там бывшим, фамилию Домбровского, который и был выбран и поехал в Варшаву для того, чтобы войти в связи с Центральным комитетом. В Варшаве Домбровский прожил, кажется, две недели, и по возвращении […] у него опять было собрание…

Домбровский и до описанного собрания намеревался совершить поездку в Варшаву, чтобы повидать родственников. Собранные Товарищами деньги пополнили его сбережения, а их поручение вполне соответствовало его собственным планам. Поездка была очень интересной и полезной. В памяти Домбровского она отпечаталась особенно ярко потому, что он именно в эти Дни впервые увидел столицу Польши и установил контакт с действовавшими в ней конспиративными организациями. Возможно, что еще в этот приезд, будучи у своих кузин — сестер Петровских, Домбровский если не познакомился, то услышал о Пелагии Згличинской, которая стала впоследствии его женой. По возвращении из Варшавы в январе 1861 года Домбровский выступил как решительный сторонник развертывания конспиративных организаций и подготовки к восстанию. Его горячие речи на собраниях кружков не проходили бесследно: число сторонников решительных действий неуклонно росло.

В конце 1860 года произошло событие, непосредственно затронувшее многих участников петербургских кружков и оказавшее несомненное влияние на их состав и политическую активность. От подпоручика Инженерной академии Никонова начальство потребовало, чтобы он извинился перед одним из преподавателей за «неуместное объяснение» с ним (преподаватель был поклонником николаевских методов воспитания и не отличался корректностью в обращении со слушателями). Никонов отказался Принести извинения, хотя ему пригрозили исключением. Его решение было поддержано всеми слушателями, которые единодушно решили уйти из академии, если угроза об отчислении Никонова будет приведена в исполнение. Никонова все-таки исключили. В тот же день начальник академии получил от всех обучающихся офицеров рапорты с просьбой об отчислении. Под действием угроз и уговоров начальства 11 рапортов было взято назад, а остальные 115 офицеров остались непоколебимыми. Было назначено следствие, готовилась судебная расправа. Однако, испугавшись общественного мнения, царь решил замять дело: офицеры, не взявшие рапортов, были наказаны административным порядком (по приказу генерал-фельдцехмейстера великого князя Михаила Николаевича).

Несмотря на принятые царизмом меры, «история» в Инженерной академии наделала много шуму. Приказ великого князя был быстро доставлен в Лондон, и «Колокол» опубликовал его 3(15) февраля 1861 года, В предисловии к публикации, озаглавленном «Сто пятнадцать благородных офицеров», Герцен писал: «Россия может радоваться и гордо смотреть на свою молодежь. В одном военно-учебном заведении нашлось сто двадцать шесть офицеров, которые предпочли обрушить на себя всяческие гонения, испортить свою карьеру, чем молчать перед нелепыми поступками начальства. Только одиннадцать раскаялись. Недаром мы с такой теплой надеждой смотрим на молодое поколение военных. Честь им и слава». Приведенные слова были хорошо известны офицерам русской армии; были они известны, конечно, и в петербургских офицерских кружках.

Участниками «истории» в Инженерной академии являлись многие из посетителей литературных вечеров на квартире Домбровского и его товарищей: в частности, братья Петр и Николай Хойновские, Витольд Миладовский, Гаспер Малецкий, Николай Васьковский и другие. Домбровский и весь кружок генштабистов не только внимательно следили за ходом событий, но и помогали участникам «истории» своими советами. Конечно, среди 115 отчисленных из академии офицеров наряду с сознательными противниками царизма были люди политически индифферентные. Для многих из них описанные события явились решающим поворотным пунктом, обусловившим их присоединение к революционному лагерю. «История» в Инженерной академии повлияла и на других офицеров, вызвав приток новых сил к офицерским кружкам, причем не только в войсках петербургского гарнизона, но и в других местах, в особенности там, куда попадали откомандированные участники «истории». Домбровский впоследствии не раз убеждался в этом. В трех саперных батальонах, расположенных в Польше, бывшие участники «истории», например, быстро сплотили вокруг себя крепкие революционные кружки. Большое влияние этих кружков подтверждает случай с инженер-подпоручиком фон Валем. Этот реакционер и карьерист, случайно оказавшийся среди 145 благородных офицеров, добился перевода из саперного батальона в кавалерийский полк только потому, что, оставаясь в инженерных войсках, не без основания боялся снова оказаться участником какой-либо «истории», аналогичной той, в которую он попал в Петербурге.

Дискуссии на литературных вечерах у генштабистов, как и в других офицерских кружках, чем дальше, тем больше сосредоточивались на вопросе о подготовке вооруженного выступления, о развитии сети и укреплении готовивших его конспиративных организаций. Далеко не все были сторонниками вооруженного восстания, а некоторые, признавая его неизбежность, отодвигали выступление на неопределенно длительный срок. Не было единства в вопросе о том, что именно должно получить крестьянство при ликвидации крепостного права, насколько широко следует привлекать к подготовке восстания наряду с выходцами из дворянства — офицерами, студентами и т. д. — также и широкие слои трудящихся в городе и деревне. Часто спорили о целях восстания: сводятся ли они к восстановлению независимой Польши или предполагают достижение важных социальных реформ как в Польше, так и в России? Домбровский и его единомышленники выступали за подготовку восстания в кратчайшие сроки, считали, что городскую бедноту и крестьян следует вовлекать в создаваемые конспиративные организации, доказывали, что целью борьбы наряду с восстановлением Польши должны быть широкие социальные преобразования на всей территории Российской империи.

В числе участников такого рода дискуссий были жившие вместе с Домбровским офицеры Фердинанд Варавский, Эмануэль Юндзил, часто бывавший у них чиновник Виталис Опоцкий. Иногда в спорах участвовал Зыгмунт Сераковский, который и после окончания академии поддерживал связь с кружком генштабистов. Часто бывая в Петербурге, в споры включались: капитан генерального штаба Людвик Звеждовский, который учился в академии вместе с Сераковским, а затем получил назначение в штаб 1-го армейского корпуса в Вильно, и живший там же Францишек Далевский — один из руководителей разгромленного в 1849 году Союза литовской молодежи, вернувшийся по амнистии из Сибири. Обо всем этом говорилось в письме, которое Домбровский получил от Варавского в феврале 1862 года. Сохранился, к сожалению, лишь обрывок письма, да и то в весьма нескладном жандармском переводе (оригинал был написан по-польски). «Сигизмунд, — говорится в переводе, — по наружности всегда один и тот же […]. Виталис и Эмануэль всегда одинаковы и с большой ревностью занимаются делами, хотя и их действия парализируются несогласием между Людвигом и Франциском, которое в настоящее время всплыло наверх, как масло […]. Людвиг даже написал об этом Виталису». В спорах участвовали не только перечисленные лица, но почти посетители литературных вечеров, почти все участники офицерских кружков в Петербурге.

Единой, общепринятой политической программы у участников офицерских кружков не существовало. Наиболее радикальная их часть, в том числе Домбровский, в основном придерживалась требований «Колокола» и первых прокламаций складывавшегося в России тайного общества «Земля и воля», с одной стороны, а с другой — программы изданий левого крыла польской эмиграции и партии красных, конспиративные организации которой быстро разрастались в Польше. «Великорус» № 1 (за его распространение был арестован один из знакомых Домбровского — Владимир Обручев) появился в июне, «Великорус» № 2 — в сентябре, № 3 — в октябре 1861 года. Летом и осенью того же года в «Колоколе» наряду с такими программными документами, как «Что нужно народу?» и «Что надо делать войску?», появились анонимный «Ответ Великорусу» и подписанный Огаревым «Ответ на «Ответ Великорусу». Своеобразным синтезом этих и некоторых других агитационнопропагандистских и программных произведений была так называемая «тетрадь Каплинского», которая дает наиболее полное представление о политических взглядах участников петербургских военных кружков и связанных с ними революционеров в войсках, находившихся в Польше.

Тетрадь в начале 1862 года была обнаружена в Варшаве у того самого Василия Каплинского, на петербургской квартире которого состоялось избрание Домбровского в качестве делегата для поездки в Варшаву. Но написана тетрадь была не Каплинским, а каким-то находившимся в Петербурге артиллерийским офицером еще в ноябре предшествующего года. В тетради, которую как чрезвычайно важный и секретный документ наместник царя в Варшаве генерал Лидере скопировал собственноручно и поспешил послать в Третье отделение, воспроизводились и комментировались названные выше новинки нелегальной литературы. «Переслав вам три номера «Великоруса» и выписки из «Колокола», — говорилось в тетради, — по-настоящему нечего писать больше; из этого вы сами очень хорошо и осязательно догадаетесь о существовании общества людей, серьезно мыслящих, с большими сведениями и влиянием. Это далеко не бред юности, а голос истинных патриотов России». Автор текста рассматривал тетрадь как вполне готовый агитационный материал, требующий самого широкого распространения «Повторяю вам, — писал он своим товарищам, — распространяйте как можно больше, помните, что отсюда разъезжаются во все концы Российской империи и всякий с запасом сведений и поручений этого рода. Вперед! Вперед! — должно быть девизом. Итак, как можно шибче. Прочь обломовщина! Идет на сцену дело общее».

Политическая программа «Великоруса» в значительной мере совпадала с требованиями других внутрироссийских прокламаций второй половины 1861 года. Она состояла из трех главных пунктов: «Хорошее разрешение крепостного дела, освобождение Польши, конституция». «Великорус» считал необходимым отдать крестьянам «по крайней мере все те земли и угодья, которыми пользовались они при крепостном праве, и освободить их от всяких особенных платежей или повинностей за выкуп, приняв его на счет всей нации». При этом имелись в виду не только крестьяне коренных российских губерний, но и остальные, в том числе польские крестьяне. В решении национального вопроса «Великорус» исходил из права каждого народа самому решать вопрос о своем политическом статусе. «Южной Руси», то есть Украине, заявлял он, например, должна быть предоставлена «полная свобода располагать своею судьбою по собственной воле». «Вопрос о Польше, — говорилось в «Великорусе», — требует немедленного решения. Оно: вывод наших войск из Польши и всех земель, где масса народа говорит по-польски..» В области политической «Великорус» ратовал за конституцию, считая, что «истинно конституционная монархия мало отличается от республики». При этом он считал несбыточными надежды на добрую волю царя и предлагал не ждать хорошей конституции от него, а созвать «депутатов для свободного ее составления». Революционные методы борьбы ни в коей мере не отвергались «Великорусом», но революция рассматривалась им как средство, которого в данный момент лучше избегать.

«Один из многих», подписавший «Ответ «Великорусу»[5], не возражал против основных положений политической программы этого издания; лишь о конституции он заметил, что в ней заинтересовано одно дворянство и что «не она цель и последнее слово». А вот о средствах для осуществления программы у «одного из многих» было другое представление. «Теперь, — подчеркивал он, — наступила пора борьбы непрерывной, беспощадной, до последнего издыхания враждебной силы». «Великорус» сознает неизбежность борьбы; он стремится подвигнуть на нее «общество». Но если он серьезно взялся за дело и хочет положительных результатов, ему следует действовать несколько иначе. Надо обращаться не к «обществу, а к народу, и не предлагать вопросов, а прямо отправиться от положительного начала: что жить далее при настоящем порядке невозможно, а лучше быть не может, пока власть в царских руках». В «тетради Каплинского» нет прямой оценки двух изложенных мнений. Нет соответствующих данных и относительно Домбровского, хотя имеются все основания предполагать, что ему и его ближайшим соратникам была ближе и понятнее позиция «одного из многих».

Свой «Ответ на «Ответ «Великорусу» Огарев начал краткой, но очень выразительной формулой: «Наш ответ — привет!» Выразив согласие с «одним из многих», Огарев существенно дополнил и конкретизировал предложенный им план создания тайной революционной организации. Именно это очень понравилось офицеру, рукой которого написана «тетрадь Каплинского». Он выписал из огаревского текста отрывок, заканчивающийся словами: «Областные общества представляют ту выгоду, что их центр всюду, что они повсеместны, естественно связаны между собой и каждое дома». А затем, обращаясь к своим товарищам из войск, расположенных в Польше, он прокомментировал эти слова следующим образом: «Помните, что дом наш там, где мы квартируем. Обратите же внимание, вы и все слушающие господа в настоящее время чтения, на смысл последних трех строк в особенности», «Тетрадь Каплинского» много внимания уделяла польскому вопросу. Она, в частности, полностью воспроизвела и прокомментировала статью Герцена «С кем Литва?», напечатанную в «Колоколе» рядом с «Ответом «Великорусу». «Итак, — говорится в комментарии, — Литва с Польшей! Пусть Польша побеждает свободной, геройской борьбой, своими несчастьями, своим братством с соседями все то, что теряет рабством петербургский мертвящий деспотизм…» Из статьи Огарева «Ответ на «Ответ «Великорусу» с полным сочувствием в тетради воспроизведено следующее место: «…Освобождение Польши, освобождение прилежащих областей и освобождение России нераздельны. В общем освобождении Польша представляет такую же силу, как и Россия, поэтому мы умоляем поляков не выступать преждевременно отдельной силой, которая окажется слишком слаба, чтоб держаться, и, сделавши ложный шаг, обессилит Россию на всю помощь, которую Россия ожидает от Польши, и отдалит общее освобождение». Со своей стороны, автор текста в «тетради Каплинского», призывая к сотрудничеству польских и русских революционеров, писал: «Вы, господа, давно уже соглашались в мнениях с русскими патриотами и часто говорили об этом громко. Теперь настает время действовать. Не устрашайтесь этого, во-первых, чтобы не показаться самим перед собой трусами, а во-вторых, чтобы не привлечь на себя проклятия родных отцов и матерей; ведь вы же гордитесь декабристами, отчего вам не идти их следом?»

Из сказанного видно, что руководимый Домбровским кружок генштабистов и связанные с ним петербургские военные кружки не являлись чисто польскими организациями, не были чем-то вроде филиала складывавшейся в Польше партии красных. Это была многонациональная по составу участников, единая для Петербурга или организационно самостоятельная чисто военная федерация кружков, которая примыкала к «Земле и воле» и имела более или менее тесные контакты с польскими конспиративными организациями. О ее внутренней структуре известно немного. Один из наиболее осведомленных участников событий, Владислав Коссовский, в подготовленных для следственной комиссии заметках писал: «Полное разъяснение этого темного и сложного вопроса едва ли возможно; можно делать весьма правдоподобные допущения, вероятность будет очень большая, но достоверность едва ли достижима. Так, известно, что в Петербурге образовались кружки, так называемые литературные и нелитературные: один, например, кружок Домбровского, Гейденрейха, Варавского; другой — Огрызки, Спасовича, Пшибыльского, Костомарова, Нажимского, Сераковского, Падлевского[6]; третий — Утина, Пантелеева[7]; четвертый — Энгельгардта, Лаврова, Шишкова[8], да, вероятно, и сотня других. Как теперь объяснить возникновение первого из них, переход от кружка знакомых к кружку политических деятелей, связь между одним и другим, а этого — с третьим и т. д. кружками? Трудная задача выпала на долю историка, описывающего печальные смуты…»

Сотрудничество между русскими и польскими революционными силами, в котором активно участвовали петербургские военные кружки под руководством Сераковского и Домбровского, имело различные формы. Важнейшую роль играли совместное распространение нелегальных изданий, обмен ими, помощь друг другу в их размножении, хранении, транспортировке. В значительной мере осуществлялись открытые антиправительственные выступления, вроде описанной «истории» в Инженерной академии, манифестации во время похорон Шевченко (март 1861 года), студенческих выступлений (сентябрь — октябрь того же года) и т. д. Довольно регулярной была связь с лондонским революционным центром русской эмиграции и польской революционной эмиграцией, главными центрами которой в то время были Париж и Лондон. В 1859 году за границу ездил Л. Звеждовский. Во время пребывания в годичной заграничной командировке, начавшейся в мае 1860 года, Сераковский побывал в Лондоне у Герцена и Огарева, встретился в Париже с Мерославским и Высоцким, в Берлине с Гуттри и Неголевским, установил контакты с многими другими западноевропейскими революционерами и политическими эмигрантами из России, и Польши. По возвращении он вместе с Домбровским направил за границу двух офицеров: Зыгмунта Падлевского, который подал в отставку, и Владислава Коссовского, взявшего долгосрочный отпуск. Они стали преподавателями тактики и артиллерии в польской военной школе, созданной в Италии для подготовки будущих повстанческих командиров.

В ряде показаний бывших участников движения говорится о том, что кружки строились на основе троек: активный конспиратор принимал в организацию трех человек, каждый из которых принимал еще по два, после чего образовывался десяток во главе с десятским; три десятка составляли группу, возглавляемую тридесятским; во главе всех конспираторов крупного города стоял так называемый «старший» (в Петербурге им был Сераковский). Только «старший» знал всех конспираторов; остальные во избежание провала должны были общаться только с ближайшими своими соратниками внутри тройки, десятский — с руководителями троек, тридесятский — с руководителями десятков. Такая система, возможно, и существовала первое время, но она явно не привилась. Во всяком случае, в 1860–1861 годах существенных следов ее не обнаруживается. М. Черняк, учившийся в эти годы в Академии генерального штаба, на следствии показал: «С Домбровским я познакомился в конце 1860 года, жил он в это время с товарищами своими […] на Офицерской улице (дома не помню). У них происходили еженедельно собрания офицеров-поляков из разных академий. Цель этих собраний была связать всех поляков и по возможности подготовить их (в нравственном отношении) к делу восстания. Как средство для этого употреблялась словесная и письменная пропаганда (брошюры, книги и т. п. по большей части эмигрантов) […]. Устроено это общество было следующим образом: все члены, сколько их могло собраться, выбирали из своей среды посредством закрытой баллотировки председателя и обещались исполнять в момент восстания беспрекословно все полученные через него распоряжения. Он же входил в непосредственное сношение с Варшавою и другими местами и обязан был передавать им упомянутые выше сведения, собирал деньги и т. п. Каждый из членов обязывался честным словом не спрашивать у председателя и не узнавать стороной, Через кого именно он сносился с Варшавой и провинциями, и не требовать от него отчета в собранных деньгах».

Это свидетельство подтверждается некоторыми другими, в частности показаниями инженерного офицера Васьковского, вступившего в ряды конспираторов примерно в то же время. Он на следствии сообщил: «…Мы вместе поехали к Домбровскому и его товарищам […}. Там застали большое число офицеров, и между ними я помню одного только штатского Болтуца […]. После этого я бывал у Домбровского несколько раз, так как у него собирались, кажется, по средам. В одно из этих собраний, где были только офицеры, были выборы председателя, и меня Варавский просил выбирать Опоцкого; я написал на выборной карточке фамилию Опоцкого, но выбрали Домбровского».

За два года своей председательской деятельности Домбровский очень многое сделал для увеличения численности петербургских военных кружков, для идейной закалки их участников, для укрепления федеративных связей между ними, для расширения контактов военных организаций с освободительным движением в стране, с польскими и русскими революционерами, находящимися за границей. Состав кружков постепенно менялся — ведь большинство в них составляли слушатели академий и воспитанники военно-учебных заведений, которые после выпуска выезжали из столицы. На председательском посту Домбровского сменил гвардейский прапорщик В. Погожельский, поступивший в Академию генерального штаба в 1861 году. Позже, осенью 1862 года, был избран комитет в составе Э. Юндзила, В. Коссовского и В. Опоцкого. Он действовал накануне и в первые месяцы восстания 1863 года, в котором так или иначе приняло участие около половины участников петербургских военных кружков.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.